* *
*
Дождь с небес — и не враг и не друг.
Он течет себе между строк —
По запястьям опущенных рук,
По извилинам старых ног.
Налетает, когда не ждешь,
Вызывая в округе дрожь.
Не приходит, когда зовешь.
Он гуляет где хочет — дождь.
Он сгибает столб верстовой,
Выметает пыль с мостовой,
Наполняет реки, пруды,
Высыхающие без воды.
Он смывает следы сапог,
Чтоб никто догадаться не смог —
Где, когда и зачем пришел,
Что нашел и куда ушел.
Но совсем не отмыться нам.
Пусть останется памяти след.
Пусть достанется что-то снам,
Поспешающим жизни вослед.
Пусть останется что-то все ж —
Не отмытая правда, ложь.
Ведь не будет совесть чиста,
Коли все сотрется с листа.
Не смывай перекрестка чертеж —
Чтобы знали, как нас найти.
Оставляй, долгожданный дождь,
Эти признаки памяти.
* *
*
Уста, уставшие от долгой речи,
С листа читавшие молитвы. Свечи
Как символ вековечного горенья
Непрекращающегося творенья...
Стою поодаль, не тревожа прочих.
(Я быть хочу последним среди них.)
И с глаз Твоих я не спускаю очи,
И взором к голове Твоей приник.
Люблю Твой лик у царских врат придела,
Где плат послушно тянется к углам,
Где золото на нимбе поредело,
А кожа щек и лба еще смугла.
Я прихожу сюда как на экзамен.
Быть может, это старости синдром?
Моя нужда — держать перед глазами
Твой взгляд, испепеляющий добром.
* *
*
Белый саван —
Вдоль, поперек.
Видно, сам он
Себе предрек
Чистым льном
Устилать тела,
Заодно
Крыши крыть добела.
Значит, нет ему
Прочих дел —
К сроку летнему,
Где предел,
Где кончается
Зимний сон,
Завершающийся
Постом.
Должен дать
Отдохнуть земле,
Льдинку снять
На оконном стекле.
И устать,
Чтобы снова стать.
И отбыть,
Чтобы снова быть.
* *
*
Памяти Н. С. Фуделя.
Ты ушел, как уходит из жизни всякий
(Кроме застрявших в пути случайно).
Ушел, не сдвинув дорожные знаки,
Судьбой расставленные первоначально.
Ты трудную долю свою не проклял
И нес ее как ношу святую,
А с ней — отточенный меч Дамоклов,
По воле высшей провисевший впустую.
Поле, пройденное как минное,
Тебя научило знать уверенно —
Что есть подлинное, что есть мнимое,
Хоть и тысячу раз проверенное.
Тебе дано было словом разведать
То, что мы лишь предчувствуем смутно.
Ты о главном говорил напрямую с отцом и дедом,
А остальное узнавал попутно.
Тебе не понадобится оправдываться
В том, что не часто случалось радоваться.
Прими убежище в спокойном месте —
Как в тихой пристани, с Лидой вместе.
Апрель 2002.
* *
*
Я ловлю твой взгляд в пустом пространстве,
Где душа слоняется одна,
Измеряя даль, что ей видна, —
От небесного протуберанца
И до глубины глазного дна.
Я хочу узнать, что душу тешит,
Где рождается гортанный смех,
От чего способна ты опешить
И на что готова ты посметь.
Что печалит, что тревожит око,
Как оно откликнется на боль,
Управляемую ненароком
Не чужою волей, а судьбой.
Как глядят глаза в родные лица,
Как чего-то нет, кого-то жаль,
Почему зрачок не суетится,
Как поладят холод и пожар...
Меркнет взгляд. Но я хочу добраться
До всего, чем жизнь твоя полна,
Как бы ни была удалена
Искра звездного протуберанца
От поверхности глазного дна.
* *
*
Не доверяй машине сердце.
Пером и пальцем озвучби
Все показанья страстотерпца.
А если можешь — помолчи.
Машина расставляет знаки
И обеззвучивает речь.
И если мыслишь ты инако,
Тебе инакость не сберечь.
Дай знать молчаньем несогласье
Суровой поступи эпох.
И сделай вид, что в одночасье
Ты испустил последний вздох.
И подчеркнет тогда машина
Молчанье красною чертой.
Как будто сделал ты ошибку
И не поставил запятой
На месте том, где запятая
Нужна, как истина святая.
* *
*
Зачем-то изрыли площадь Манежную —
И так от парадов и танков усталую,
Служившую власти суровой при Брежневе,
Хрущеве и раньше еще, при Сталине.
Зачем-то испортили плоскость-формулу,
Знак равновесия мироздания.
Легко поддались страстишке тлетворной
Украшать фонарями места свидания.
Почему-то залезли вниз — в подземелье.
Возвели купола, запустили лифты.
И подземное царство в момент заимели
Новоявленные на час халифы.
Бедную речку под названьем Неглинная,
На своем веку нюхнувшую пороха,
В трубу запрятанную, хранившую тайну,
Что она не широкая и не длинная,
Снова пустили катиться поверху —
Наверное, с умыслом, не случайно.
Ее заселили животными разными —
Кони, медведи, к месту, не к месту.
Леда — непорочная и благообразная,
Но готовая отдаться Лебедю-Зевсу.
Думаю — гуляющим в назидание,
Чтобы знали — кому отдаваться выгодно,
Это великолепное изваяние
На берегу Неглинки воздвигнуто.
Утопаем в красотах на Манежной площади.
Чем глубже опускаемся, тем больше роскоши.
И вместо прежних идей победных
Торжествует ныне роскошь для бедных.
А если представить судьбу Манежа,
Надежды в голову приходят все реже.
Несколько лет он, пожалуй, выстоит.
Потом снесут, да и снова выстроят.
Но грот останется — это ясно:
Ломать — для кремлевской стены опасно.
Февраль 2004.
* *
*
Вечная память вам, ушедшим от нас в печальные числа, —
Вам — Николай, тебе — Борис, тебе — Нина.
Тем, кто еще недавно дышал, мыслил,
Жизни ловил стрелу, хоть она и неуловима.
Кто говорил, мечтал, произносил молитву
И, наверное, думал о приближении срока,
Когда откроется дверь, заскрипит калитка
И каждый из нас окажется за порогом.
Этот порог, обозначенный по уставу
Как конец, а по Библии — как начало,
Что-то вроде зимнего ледостава
Или далекого лодочного причала.
Что-то вроде остановки транзитной,
Откуда можно и в Лету бухнуть,
И в далекое небо с разгону вонзиться
Или в море звездном притулиться в бухте.
Вот мы и не знаем — где вы, что вы?
Неужели только земля сырая?
А тот свет — лишь условный адрес почтовый
Вместо свежей зелени небесного рая?
Где же тогда эта вечная память? —
С вашим уходом сохраняется нами,
Но затем заглохнет в наших детях и внуках,
Оставаясь в наследстве, как на поруках.
И тогда ищи ее где-то около —
В траве и в песке, в небе и в поле.
В солнечном блике, в щепотке соли,
В полете ласточки, в крике сокола.
В крошке хлеба, в карандаше, в стекле,
Через которое чьи-то глаза глядели
(Предположим, в окно). И в дверной петле,
В календаре очередной недели.
В бытии не только друзей, но и всех людей, вещей, цветов и зверей
Сберегается вечная память.
Это память о вас. Ей не нужен блеск фонарей
И надгробный камень.
Февраль 2004.
Памяти Военторга
Здесь дом стоял. На этаже четвертом
Я покупал себе рюкзак и кеды,
Крючки, грузила, атрибуты спорта
И орденские планки к Дню Победы.
Он назывался гордо — Военторгом.
Нешуточно — в стране, где вдовья память
О войнах двух живет почти веками,
Где помнит каждый ставень, каждый камень,
Где договор с минувшим не расторгнут,
Хоть заросли могилы лопухами.
Он кланялся Кремлю своей главой,
Склонял ее над домом Казакова
И над полуротондой угловой,
Построенной умело и толково.
Он был снаружи и внутри отделан
Со вкусом, по своим законам стиля.
И был хорош собой — душой и телом.
Его приезжие особенно любили.
Когда в цветущий век социализма
Они съезжались в главный город мира
За колбасою, мясом или сыром,
Им этот дом был раем и отчизной.
Увы. Снесен... Нет больше Военторга,
Расчищена площадка для фонтанов,
Для лимузинов, дансингов и оргий,
Для девочек, пивных и ресторанов.
Как быстро раскупается пространство,
Как лихо рубль раскалывает камень,
И распадается людское братство,
Скреплявшееся многими веками.
* *
*
Хриплые голоса
Наполняют леса
И доносятся,
В избу просятся.
Всякая свиристель
Лезет ко мне в постель —
В жены целится,
Рядом стелится.
Полно! Я уже стар
И хотеть перестал,
И от века отстал.
Если б с кем переспал,
Так с женой бы уж,
Как законный муж.
Ты ж хитра и пошла,
Ты б подальше пошла
В лапы к лешему —
В тьму кромешную.
Я чужих не люблю
И один додремлю
До начала дня.
Я и сам добреду
И покой обрету
Там, где ждут меня.