Не раскрылся парашют у пацана.
Смотрит — а под ним лежит страна.
Она лежит, раздвинув ноги.
Глаза пусты и одиноки.
Владимир Богомяков.
±10
Леонид Блехер, Георгий Любарский. Главный русский спор: от западников и славянофилов до глобализма и Нового Средневековья. М., “Академический проект”, Институт Фонда “Общественное мнение”, 2003, 608 стр. (“Окна и зеркала”).
“Цель этой книги — привести материалы для описания современного состояния вопросов, которые традиционно занимали мыслителей России <…>. Основой книги послужила дискуссия между современными западниками и почвенниками, инициированная Фондом „Общественное мнение” (ФОМ) и Фондом „Либеральная миссия” (ФЛМ). Материалы этой дискуссии можно посмотреть на сайтах www.fom-discurs.ru и www.liberal.ru”. Многостраничная работа Блехера и Любарского радует (лично меня) обилием цитат, она, собственно,построена на разнонаправленных цитатах, занимающих, вероятно, до половины общего объема (не считал, но уж точно не меньше трети) и выделенных на странице узкой колонкой и мелким шрифтом. Многоголосье замечательное и привлекательное, опирающееся на уверенность авторов, что диалог западников и почвенников “может быть описан не с точки зрения выбора того, кто прав, а с точки зрения необходимости самого диалога”. И более того: “можно говорить, что почвенники более правы, время новизны уходит”, а с другой стороны, “можно говорить, что западники сейчас как никогда актуальны: остались последние миги для того, чтобы на все последующее средневековье усвоить нечто из возрождения”. (Можно еще сказать, что Сарра тоже права.) А последующее, оно же Новое, Средневековье — это вот что такое: относительно долгие стадии “устойчивого существования с неизменными параметрами системы” (авторы называют их средневековьями) чередуются с краткими периодами “восприятия новизны и кардинальной перестройки системы” (соответственно это возрождения). Первая часть книги ретроспективна, вторая предсказательна (“изложенная <…> модель Глобального Средневековья, или „Глобализм + Новое Средневековье”, представляет собой отрицательную футурофиксацию”). А в целом остается странное послевкусие: как будто два командированных инопланетянина добросовестно систематизируют для диссертации/отчета земные мнения и прогнозы (и знают, что улетят и где-то там защитят/отчитаются).
“Открытость цитат и точек зрения, из которых авторы строят свои выводы, делают эту книгу лабораторией мысли, интересной не только для ученых-профессионалов своим анализом и огромным справочным аппаратом (курсив мой. — А. В.), но и для студентов и аспирантов, специализирующихся в политологии, социологии, философии, культурологии, истории” (из аннотации). Но как раз огромного справочного аппарата в книге не наблюдается (или под ним подразумеваются таблицы с результатами опросов общественного мнения), а то, что имеется, недостаточно именно с точки зрения общего замысла. В книге есть список использованной литературы (187 позиций), но, естественно, без ссылок на страницы, на которых та или иная книга была использована. И это бы не беда, но отсутствует совершенно необходимый в таком издании указатель имен. Таким образом, если вы сами наткнулись в основном тексте на интересную цитату, то вы сможете установить, по какому изданию авторы ее приводят, но если вы хотите найти в тексте цитату из того или иного автора, у вас не остается иного выхода, как пролистать всю книгу Блехера и Любарского от начала до конца. Таким образом, пользоваться ею в научных или учебных целях затруднительно, а вот читать можно — и с любого места.
“Это совершенно не важно. Вот почему это так интересно” (Агата Кристи).
Борис Кагарлицкий. Периферийная империя. Россия и миросистема. М., “Ультра.Культура”, 2004, 528 стр.
Кратких курсов должно быть много. И этот (левый? материалистический? марксистский?) курс российской истории от хазар до Путина, с упором на торговлю, экономику, с апелляциями к историку-марксисту М. Покровскому (которого и я когда-то читал с большим интересом), совсем не лишний. Установка: “Без понимания мировой истории русское прошлое действительно превращается в цепочку нелепых загадок”. Ключом к пониманию отечественной истории является, по Кагарлицкому, неизменно периферийное положение России в международном разделении труда, в “миросистеме”. “Периферия” не может догнать и перегнать “центр”, ибо это не два всадника на ипподроме, а всадник и лошадь, которые одновременно приходят к финишу, но в разном положении. Лошадь может попытаться скинуть седока: “Революция 1917 года, выключив Россию из мировой системы, превратила ее из периферийной страны — в отсталую”.
“Миросистемный анализ играет с автором злую шутку, — пишет Ольга Быкова в газете „Завтра” (2004, № 18, 27 апреля <http://www.zavtra.ru>). — При принятии тезиса о Центре и периферии (не принять его невозможно, в этом мире мы живем) для XIX и XX века все справедливо, и построения Кагарлицкого почти безупречны. Но для меня, человека, посвященного в работы Валерстайна чуть-чуть, остается непонятным, почему центр сформировался именно там, где он есть. <…> Видимо, я не понял Валерстайна (почему Ольга Быкова пишет о себе в мужском роде? или опечатка? я цитирую по электронной версии газеты. — А. В.). Или Борис Юльевич не смог мне его объяснить. Постоянные натяжки, пропуски, перескакивания с одной темы на другую, жонглирование фактами, игнорирование источников. При правильной постановке задач, при благородной цели, при точном анализе конкретных ситуаций, на мой взгляд, книга оказалась неубедительной. И заняла на моих полках место между трудами Гройса и словарем культуры ХХ века Руднева. Среди прочих постмодернистских текстов”.
Да, книга любопытная, безотрадная. Я не берусь здесь (да и вообще не берусь) анализировать ту историософскую конкретику, которая занимает 99 процентов книги. Но Борис Кагарлицкий, как известно, не столько ученый-историк, сколько актуальный публицист, поэтому в книге есть мораль. К сожалению, именно тут нетривиально проинтерпретированная конкретика оборачивается малоинтересной риторикой. “Опыт русской истории показывает, что оставаться в рамках [миро]системы — значит обречь себя на деградацию, а искать спасения, отделяясь от нее, — на изоляцию”. Спрашиваю: ведет ли изоляция — к деградации? Спрашиваю это, памятуя о новейших концепциях изоляционизма и блаженной автаркии, например, о сумбурно-симптоматичном докладе бизнесмена Михаила Юрьева “Крепость Россия” (“Новая газета”, 2004, № 17, 15 марта), живо обсуждавшемся с разных точек зрения в “Русском Журнале”. У Кагарлицкого вопрос только обозначен, но должным (логически-непротиворечивым) образом не прописан. Зато: “В ХХI веке у России, как и у всего человечества, остается только один выход: изменить миросистему”. Всего-то. Сделать “новый рывок, направленный на преодоление периферийного положения страны в миросистеме <…>”. Рывок — внутри этой миросистемы или вне ее (через изоляционизм)? И если мы (представим) всё преодолеем, то… станем ли “центром”? А кто будет (кого назначим) “периферией”? Надо: “Преобразовать себя таким образом, чтобы одновременно изменился и внешний мир”. Ка-а-ак?! Возможно ли это хотя бы теоретически? “Насколько успешными будут подобные попытки — вопрос уже не теории, а практики”. Нет, тут без теории (хоть самой приблизительной) не обойтись. “Миросистема” в любой своей временной точке создана такой (“англосаксами”?) или, что называется, так сложилось? Является ли дуализм “центра” и “периферии” неизбежным? Возможна ли миросистема без “центра” и “периферии”? Было ли такое когда-либо? Возможно ли это в будущем? К тому же возникает вопрос о самой возможности/невозможности целенаправленного изменения, а не просто слома таких сложных систем. И почему мы можем надеяться, что гипотетическая ликвидация порочной миросистемы приведет именно к таким переменам, которые улучшат положение России, а не ухудшат его? “<…> судьба России неотделима от истории человечества. И бороться за лучшее будущее для себя мы способны, лишь пытаясь построить лучший мир для всех”. Славно. Но, как справедливо заметил философ Михаил Ремизов, “хотя бы шепотом мы должны оставлять за собой право спросить — а в какой атмосфере Россия имеет больше шансов на самоосуществление — в атмосфере мирового порядка или в атмосфере катастроф мирового порядка?”. Не говоря уже о том, есть ли у нас время. Может, именно (исторического) времени не осталось? (Может, только и осталось, что бензинчику плеснуть?)
А “лучший мир для всех”… что ж… помните у, прости Господи, Стругацких: счастья для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженным. Да разве ж мы против? Разве ж мы звери?..
Тезисы по российской национальной политике. (Руководитель авторского коллектива А. А. Шаравин). М., Институт политического и военного анализа, 2004, 32 стр. <http://www.ipma.ru/publikazii/etnosotn/372.html>.
Жанр: как нам обустроить… Обустроить — что? Новую Россию. Это уточнение принципиально и не очевидно. Поскольку — воспользуюсь словами из недавней статьи публициста Александра Храмчихина (“GlobalRus.ru”) — “интерпретация происходящего в стране <…> полностью отдана людям, не приемлющим новую Россию („третью Россию”, если считать первой страну до 1917 г., а второй — СССР)”. Эту же мысль развивает в предисловии к рецензируемой брошюре Сергей Маркедонов: “<…> есть три виртуальных, весьма мифологизированных образа. Первый — это образ Советского Союза, с которым его создатели связывают существование Золотого века, когда люди „жили, как боги, с спокойной и ясной душою, горя не зная”. Что для них современная Россия? Обрубок СССР, ублюдочное государство, которое и защищать-то неприлично. <…> Второй миф — это Российская империя, с которой его создатели нам предлагают „восстановить историческую преемственность”. <…> Третий миф — это миф „возрождения”, обретения „корней”, „возвращения к истокам”. Его певцами выступали и выступают деятели как этнонационалистических движений в республиках в составе России, так и всевозможных региональных течений (казачество, например). <…> Интересно, что творцы всех трех мифов нередко гневно и с пристрастием осуждают друг друга, но все их лозунги при внешнем различии глубинно близки. Для них современная Россия, Российская Федерация как реальность не существует и не представляет интереса”.
Теперь к делу: “Предложения, изложенные в настоящих тезисах, позволяют в рамках конституционного поля, без чрезвычайщины и включения жестких репрессивных механизмов, реализовать политический проект по формированию российской гражданской политической нации (курсив мой. — А. В.)”. Забавно, что само построение фразы подразумевает хотя бы теоретическую возможность формирования РГПН и через включение “жестких репрессивных механизмов”. Далее: “Без преодоления „культа крови” мы будем обречены на постоянное „предчувствие гражданской войны” и постоянное деление на „своих” и „чужих””. Но вот беда (это уже я размышляю над прочитанным): это самое неполиткорректное/политнекорректное деление на “своих” и “чужих” экзистенциально неустранимо, это вообще, нравится нам или нет, единственно возможный способ быть. Переменной тут является только психологическая граница между “своими” и “чужими”, которую и предлагается совместить с границей существующего государственного образования, в данном случае — Российской Федерации (что, подчеркну, само по себе не лишено смысла). Концепция “российской гражданской политической нации” (в том числе и в тезисах ИПВА) может выглядеть вполне убедительно — при условии приятия некоторых исходных мировоззренческих предпосылок (останавливаться на которых я не буду). Но при иных предпосылках, иной картине мира (иных “тараканах в голове”) “гражданская нация” выглядит интеллектуальным недоразумением. “Что значит определить нацию как сообщество граждан государства? — процитирую еще раз философа Михаила Ремизова[1]. — Это значит утверждать, что границы нации производны от юрисдикции государства, то есть, в широком смысле, от правового оформления его границ. Иными словами, это значит признать, что данная нация учреждена данным государством (или, если угодно, правовыми положениями о его границах). Чем же тогда учреждено государство? Ирония в том, что конституционная претензия современных государств состоит в том, что они учреждены своими нациями. Которые предварительно учреждены ими”.
Есть и эстетическое препятствие: “россиянин” — как-то не звучит. Не то что “гордый росс”.
Октябрь 93. Военные под российским триколором. М., Институт политического и военного анализа, 2003, 64 стр. <http://www.ipma.ru/publikazii/facts/379.html>.
Вот еще одна примечательная брошюра, выпущенная ИПВА. Мне уже приходилось когда-то писать, что защитники Верховного Совета, потерпев в 1993 году военно-политическое поражение, в полной мере взяли реванш в сфере литературно-политической, выпустив неисчислимое количество статей, мемуаров, романов, стихов, пьес о зверствах “оккупационного режима”, и, взяв если не качеством, то количеством, перехватили право “победителей” на интерпретацию истории. А те и не возражали. “Когда-нибудь спустя много лет историки назовут российскую буржуазную революцию конца ХХ века „странной” <…>. Она оказалась в состоянии побороть советскую власть (то есть выполнить задачу, которая была не под силу Временному правительству и белому движению). Но российская буржуазная революция не смогла легитимизировать собственные победы, дать идеологическое обоснование самой себе, — пишет в обширном предисловии Сергей Маркедонов. — В октябрьские дни десять лет назад был решен основной вопрос российской буржуазной революции конца столетия — вопрос о власти. <…> Эти люди [российские офицеры], едва ли до конца осмысляя это рассудочно, творили российскую историю[2], российскую буржуазную революцию, а потому заслужили право быть услышанными. Хотя бы и спустя 10 лет. Мы публикуем их рассказы так, как мы их записали, с небольшими редакционными сокращениями”. Сказать, что эти записи интересны, — значит ничего не сказать. К сожалению, тираж всего тысяча экземпляров. Вот несколько кусочков, которые не могу не привести. Игорь Астахов: “Я работал тогда в Службе безопасности Президента. <…> Начальником личной охраны Руцкого был мой товарищ. Я с ним встретился. Посидели мы с ним на балконе, покурили и задали вопрос: „Будем стрелять друг в друга?” Мы ведь все служили в единой службе безопасности, прекрасно знали друг друга, начинали вместе. Мы оба офицеры, так что на тот вопрос ответили: „Как Бог велит”. В ту же ночь Президент вызвал к себе всех командиров — от командиров отрядов до командиров штурмующих структур. Я этого никогда не забуду — и торжественно, и страшно. Исторический момент. Президент говорит: „Пришел час, когда я как Президент и Верховный Главнокомандующий отдаю приказ убивать”. Это была команда на штурм. <…> В Белом доме ни одного выстрела не было. На третьем этаже нас обстреляли собственные танки. Связи никакой не было. <…> И трубка Хасбулатова лежит. Я ее в карман — трофей!” Анатолий Цыганок: “В октябре 1993 г. я был начальником городского штаба Московских народных дружин. <…> Где-то ночью приходит ко мне войсковой старшина и объявляет: „Сотня Всевеликого Войска Донского прибыла для защиты Президента Ельцина”. Именно эта сотня выселяла из гостиницы „Россия” множество чеченцев, собравшихся там по призыву Хасбулатова”. Александр Шаравин (в настоящее время — директор ИПВА, профессор): “В ночь с 3 на 4 октября стало понятно, что армия в лице министра обороны предала Президента. <…> К утру 4 октября в народные дружины записалось где-то около 18 000 человек. Это те, кто именно записался, — ведь многие люди не хотели своих имен оставлять, понимая, что в случае победы мятежников последствия для них могли быть самые плачевные. Так вот, из записавшихся тысячи две с половиной были офицеры. В сущности, два офицерских полка. Это наводило на вполне серьезные размышления о том, не предпринять ли нам самим попытку штурма Белого дома. Если бы эти люди были вооружены, то вполне были бы в состоянии выполнить такую задачу. Но крови, конечно, пролилось бы много”.
Тут нужен Шолохов, между нами говоря.
Не Проханов, не Максим Соколов.
Максим Артемьев. Почему. М., О.Г.И., 2004, 112 стр.
Эту книжку коротких эссе, подаренную мне автором — публицистом Максимом Артемьевым (род. в 1971), я начал листать еще в метро, благо читается она с любого места. Сквозные темы: альтернативная история, эволюционная теория, восхищение поэзией Льва Лосева… Главное же — редкое в наши дни простодушие. “Задумаемся: а тот факт, что люди говорят на тысячах языков, служит благу или злу?..” Простодушие восприятия: “Рассказы Толстого для детей — жестокая книга. Я поразился, сколь много там смертей и убийств всяких птичек, животных, да и людей”. Простодушие незнания: “Сергей Прокофьев. Я ничего не знаю о его жизни. Но все равно, возьмем только формальные аспекты…” Простодушие самоуверенности: “И еще — за все годы советской власти не вышло ни одной (!) книги о немецких солдатах на Восточном фронте”. Восклицательный знак принадлежит автору, лучше бы он поставил — вопросительный. Я-то еще в годы своего советского отрочества читал по-русски о том, что “смерть пахла в России иначе, чем в Африке” (первая фраза достаточно известного романа Ремарка “Время жить и время умирать” — М., Издательство иностранной литературы, 1959), да и много еще чего — на эту тему. Полистаем дальше. “Все языки равны, и все литературы тоже, тем не менее особенности существуют. В России слабо развит жанр воспоминаний”. “Крупнейший русский прозаик современности после Солженицына — Роман Сенчин”. После каждой второй фразы хочется впечатать знак копирайта: © М. Артемьев. “Каким будет мир через тысячу лет? Можно предположить, что совсем не таким, какой он сейчас, но не более (? — А. В.). Посмотрим на себя нынешних глазами человека тридцатого века”.
Какого, какого века?!
Сергей Эрлих. Россия колдунов. (Сакральная природа интеллигенции); Поклонение волхвам. (Опыт динамического структурализма); История мифа (“Декабристская легенда” Герцена); Станет ли история “учительницей жизни”? (“Технология власти” — проект оживления истории). СПб. — Кишинев, “Высшая антропологическая школа”, 2003, 497 стр. (“Мир — зеркало для Молдовы”).
Да, люблю издательские аннотации — иногда они звучат как музыка (приведу полностью): “В книге излагается оригинальная концепция противоположности „воинской” русской цивилизации и „колдовской” цивилизации Запада. Рассматриваются взаимное отрицание и преемственность трех поколений русских „колдунов”: волхвов, православных священников, интеллигенции. Выдвигается гипотеза о происхождении славянских жрецов-волхвов от средневекового народа волохов. Исследуется сочетание несовместимых мифологических структур — христианские „мученики”, языческие „герои” (тотемные предки) — „декабристской легенды” Герцена, определившей благоговейное восприятие декабристов в интеллигентской среде на протяжении полутора столетий. Автор придерживается правила: „Модно все, что я пишу”. И поэтому без колебаний использует старый добрый структурный метод. Для небезразличных к судьбе своей страны”. В начале книги стоит посвящение “моему другу Сергею Васильевичу Марару” (=издателю). На обложке — фотография автора и издателя: “читают очередное издание „России колдунов””. Тут же на обложке — автограф Сергея Эрлиха: “Эта книжка написана кровью моего сердца. Считаю, что мне открылся смысл русской цивилизации. Допускаю, что могу ошибаться. Уверен, что опровержение моих заблуждений приблизит всех нас к истине” (14.12.2002). А вот самые интимные истины/заблуждения (все дальнейшие цитаты — из главы “Послероссие”): “<…> реальный выбор существует только между среднеазиатским, кавказским и молдавским будущим русской цивилизации. И только молдавская цивилизация будет „перерожденным” продолжением русской”; “<…> великое призвание молдаван — стать новыми русскими, основать новую цивилизацию от Атлантики до Тихого океана <…>”; “Поставив цель, всегда заявляю о ней во всеуслышание, чтобы потом отступаться было стыдно. Итак, Молдавия от Атлантики до Тихого океана!”.
Книга напечатана по решению Сената Высшей антропологической школы.
500 экз.
Владимир Богомяков. Песни и танцы онтологического пигмея. М., “Парад”, 2003, 320 стр.
Совсем правильное название книги — “Песни и танцы онтологического пигмея Владимира Богомякова”. Автор (род. в 1955) — человек серьезный. Работал: штукатуром-маляром, сторожем, бетонщиком, каменщиком, грузчиком, мойщиком машин, рабочим в геологических партиях, инженером отдела промышленной социологии, старшим инженером лаборатории прикладной этики, преподавателем высших учебных заведений. Доктор философских наук, профессор, зав. кафедрой политологии в ТюмГУ. Написал: “Книга грусти русско-азиатских песен Владимира Богомякова” (М., “Guzelizdat”, 1992), “Сокровенное как принцип бытия” (Екатеринбург, 1999), “Сокровенное: кровь и кров бытия” (Тюмень, 2000), а также около пятидесяти научных и философских статей в разных изданиях. Эссе В. Г. Богомякова регулярно появляются на сайте интернет-журнала “Топос”<http://www.topos.ru>, их можно найти и на бумаге — в топосовских альманахах “…Наше все…” (М., “Парад”, 2003) и “Обратная изнанка Луны” (М., “Парад”, 2004).
Многие ли его знают? (Кроме Мирослава Немирова, разумеется, см. “Всё о поэзии 52-53” — “Русский Журнал” <http://www.russ.ru/krug/20010718n.html>). Может, и многие, но не “литературная общественность”. А зря. Ядреная сибирская смесь Заболоцкого 20 — 30-х годов (“была дева, стала щи”…), Хармса (скорее прозы, чем стихов), вообще обэриутов, Мандельштама, возможно — Клюева и вплоть до Юрия Кузнецова, настоянная на русском реализме и настоящем времени и обернувшаяся песнями онтологического ужаса. И чем яснее и короче, тем жутче. “За сараем выли волки. / Там закончилась Россия. / Злые дяди у Николки / Ничегоши не спросили. / Ничегоши не спросили. / Что же спосишь у Николки? / Вечер. Волки голосили. / Мальчик в бежевой футболке. / <…> Впереди — большая яма. / Если б только знала мама!” Две строки в цитате я выкинул — лишние, тормозящие. (“Из недостатков поэзии Б. следует указать на то, что он чересчур привержен принципу спонтанности. Сев с утра за стол, открыв большую черную тетрадь, он с ходу в нее прямо набело пишет стихотворение и более переработкой его и т. д. никогда, насколько мне известно, не занимается. В результате замечательные и офигительные куски перемежаются длиннотами, которые без ущерба для целого следовало бы просто выкинуть”, — свидетельствует Немиров). “Спосишь”, “ничегоши” — не опечатки; по стиховой ткани бежит рябь сознательных неправильностей. Вот еще два стихотворения, может быть, не самые богомяковские, а те, что сразу глянулись:
Плохо ласточкам в милиции служилось —
Сапоги для лапок больно велики.
И длинные их перья хвостовые
Не спрятать в милицейские штаны.
И зимовать им в Африке привычно,
А не в хрущевке на последнем этаже.
И мухи точно им полезней,
Чем с колбасой и салом бутерброд.
А снятся ласточкам не розовые бабы,
Но стаи насекомых над водой.
Им глазки режет дым от “Беломора”,
И в клювик много водки не зальешь.
Или:
На юге холодно. Так холодно на юге.
Индийский чай. Газеты. “Беломор”.
Клубятся на столе две маленькие вьюги.
И на стекле серебряный узор.
В пространстве самовары, минареты,
Студеной Турции морозные приметы.
Ахмеду строганину принесли.
Хозяйки русской водки запасли.
И люди в шапках из больших собак
Идут гурьбой, скрепя снежком, в кабак.
А нищий на крыльце стоит за подаяньем,
Любуясь в небе северным сияньем.
…Кто сказал: “кризис поэзии”?! Два шага вперед!
Людмила Петрушевская. Танго и Песнь натурщицы. Акварели, монотипии. 21 апреля — 10 мая 2004 года. М., Галерея Леонида Шишкина, 8 стр. <http://www.shishkin-gallery.ru>.
“Я пишу все — прозу, стихи, пьесы, письма, сказки, статьи и сценарии. Рисую розы, портреты, комиксы” (Л. С. Петрушевская). Цветы, обнаженная натура (“наброски натурщиц, сделанные в студии им. Нивинского”) и танцующие пары — вот сюжеты полотен Петрушевской, выставленные в Галерее Шишкина на Неглинной. Розы рисовать трудно, у Петрушевской это получается. Монотипии на обоях с танцующими парами несколько монотонны, сразу понимаешь алгоритм (их можно делать сотнями). Некоторое приятное однообразие цветов и натурщиц не раздражает, входит в условия жанра. “<…> ее воздушные акварели разительно контрастируют с трагичной и тяжелой, как вселенские сумерки, прозой”[3], — отмечает Виктор Канавин (“Итоги”, 2004, № 17).
Появилась заметка и в федеральном еженедельнике “Российские вести” (2004, № 16, 28 апреля — 11 мая) — под названием (это существенно) “Петрушевская романизирует под звуки танго”. Цитирую: “„Мне не с кем было поговорить, я слушала старое танго, и я крепко держалась за танго тонкую нить”, — как всегда, поэтично рассказывает Петрушевская (да не рассказывает, это ее стихотворение „Танго”, напечатанное в выставочном каталоге! — А. В.). Работая над картинами, она все время слушала любимые мелодии. <…> На выставке было много прекрасных полотен с танцующими парами под звуки вальса (курсив мой. — А. В.)…”
Вальса?
Е. И. Горошко. Языковое сознание: гендерная парадигма. М. — Харьков, ИД “ИНЖЭК”, 2003, 440 стр.
Четыре группы: мужчины, женщины, геи и лесбиянки (именно так — стр. 152). На слово “мужчина” три группы (мужчины, женщины и геи) реагируют позитивными ассоциациями, одна группа (лесбиянки) — отрицательными. На слово “муж” первая по частоте ассоциация у мужчин — “жена”, вторая — “хороший”. На то же слово первая по частоте ассоциация у женщин — “жена”, вторая — “козел” (стр. 373). Глава 2 раздела 2 “Ассоциация — гендер — цвет — условия жизни”: “<…> смоделировать цветовое сознание рядового носителя современного русского языка и установить его связь (если такая существует) с гендерным фактором и специфическими условиями жизни”. Самое интересное в книге — приложения к ней (стр. 333 — 437). К сожалению, книга Елены Горошко написана “научным”, то есть нечеловеческим, языком, заслуживающим стать объектом аналогичного исследования.
Отто Кернберг. Отношения любви. Норма и патология. Перевод с английского М. Н. Георгиевой под редакцией М. Н. Тимофеевой и Т. С. Драбкиной. М., Независимая фирма “Класс”, 2004, 256 стр. (“Библиотека психологии и психотерапии”, вып. 76) <http://www.igisp.ru>.
“<…> орально детерминированная зависть к догенитальной матери <…>”. Это просто праздник какой-то. “<…> примечательная диспропорция между мощными спроецированными сексуальными фантазиями пациента с эротоманиакальным переносом, с одной стороны, и реакцией контрпереноса, содержащей лишь напуганность и скованность — с другой, должна сигнализировать аналитику о возможности тяжелой нарциссической психопатологии пациента или глубокой регрессии в переносе”. Книга доктора медицины, “одного из самых авторитетных современных психоаналитиков”, демонстрирует нам психоанализ в его норме (=патологии). Особенностью такого рода книг часто является, так сказать, “внеположенность” автора (исследователя, наблюдателя), как если бы он являл собой иную форму жизни, не отягченную анализируемыми проблемами (alien, alien!). Но поскольку авторитетный доктор явно принадлежит к роду человеческому, возникает вечный методологический вопрос, насколько собственные проблемы наблюдателя влияют на восприятие (интерпретацию) наблюдаемого. К счастью, Кернберг эту проблему понимает (иначе не стоило бы о нем говорить): “<…> также нахожу полезным для аналитика терпимо относиться к собственным сексуальным фантазиям по поводу пациента, более того, давать им развиться в сюжет воображаемых сексуальных отношений. <…> Аналитик должен прийти к согласию не только с собственными бисексуальными наклонностями по мере того, как они активизируются в эротическом контрпереносе, но также и с другими полиморфными перверзивными инфантильными стремлениями, такими, как садистические и вуайеристические импликации интерпретирующих исследований сексуальной жизни пациента”. Это должен знать каждый пациент!
…За чтением Кернберга я пропустил по телевизору мою любимую чаплиновскую “Золотую лихорадку”, что, видимо, и повлияло на мое настроение. Поэтому с удовольствием побрюзжу. Догадайтесь с трех раз, кто такой Батайл? Ответ: Bataille G., хорошо известный у нас как Жорж Батай. Опечатка? Тогда как объяснить такое: “Стендал (1822) первым обратил внимание <…>”. Французский писатель Stendhal, более чем хорошо известный в России как Стендаль, действительно выпустил в 1822 году трактат “О любви” (“De l’amour”), но поскольку в списке литературы стоит: “Stendhal M. Love. <…> Penguin Books, 1975”, то опознать в нем знаменитого француза переводчица (с английского) не смогла. Архитрудная задача, да. Для авторитетного психоаналитика. Как, впрочем, и название издательства: сколько интересного должно крутиться в головах людей, не удержавшихся от уточнения — независимая фирма…
Bonus
Н. А. Алексеев. Гей-брак: семейный статус однополых пар в международном, национальном и местном праве. М., “БЕК”, 2002, 416 стр.<http://www.gay.ru/art/literat/books/alekgb.htm>.
Великий Инквизитор улыбнулся.
[1] О книге статей Михаила Ремизова “Опыт консервативной критики” (М., “Прагматика культуры”, 2002) см. “Книжную полку Ирины Роднянской” в следующем номере “Нового мира”.
[2] Не удержусь, позволю себе — как раз в тему — дать отсылку на рассказ малоизвестного фантаста Михаила Харитонова “Как бы”: сайт “Михаил Харитонов. Ненаучная фантастика” <http://haritonov.kulichki.net/stories/kakby.htm>.
[3] Открытие выставки было совмещено с презентацией первого романа Петрушевской “Номер Один, или В садах других возможностей” (“ЭКСМО”). Журнал предполагает откликнуться на эту книгу, уже объявленную (М. Золотоносовым) главным событием текущего литературного года.
Опубликовано в Журнале №7