Кабинет
Марина Абашева

Тайны Леонида Юзефовича

Тайны Леонида Юзефовича

Леонид Юзефович. Казароза 1920/1975. Роман. М., “Зебра Е”; “ЭКСМО”; “Деконт +”, 2002, 287 стр.

Леонид Юзефович. Песчаные всадники. Повесть и рассказы. М., “Зебра Е”; “ЭКСМО”; “Деконт +”, 2003, 220 стр.

Проза Леонида Юзефовича устроена как китайская шкатулка.

Открывая такую, видишь еще одну шкатулочку, поменьше, в ней — следующую, в той — еще...

Раскрыв роман “Казароза”, вы попадете в достоверно, до мельчайших деталей описанное время и место действия — 1920 год, Пермь[1] (романист, что немаловажно, — профессиональный историк). Увидите революционные перемены, бытовую неразбериху и путаницу в умах, какая бывает, когда мир меняет свой язык: “О битве идей напоминал кран со свернутой шеей, торчавший из стены с надписью „Кипяток”, где был замазан, снова вписан, снова тщательно выскоблен и сверху все-таки опять нацарапан многострадальный твердый знак на конце”. Злосчастный “ер” — конечно, не единственная историческая утрата, но очень хорошо подмеченный автором (кстати, филологом по первому высшему образованию) знак переменчивого — увы, не только в орфографии — времени. Времени, когда “жертвы становились героями, потом убийцами других героев, потом жертвами других убийц, которые считались героями, пока их жертвы не переходили в разряд мучеников, чтобы новые герои рождались из их праха и опять превращались в убийц”.

Но в “шкатулке” исторического повествования обнаруживается еще одна: детектив. Прямо на концерте убита певица Зинаида Казароза. Герой ищет убийцу, перебирая версии: политическая (вдруг здесь замешан пропавший на дорогах Гражданской войны муж певицы, эсер?), мистическая (в сумочке найдена загадочная гипсовая рука), экзотически-конспирологическая, связанная с эсперантистами...

Да, вот в этом месте и открывается новая шкатулка.

В каждом из детективов Юзефовича есть приключение более захватывающее, чем поиск убийцы, приключение интеллектуальное: читатель погружается в тайну какой-то глобальной, мирообъемлющей идеи. В романе “Князь ветра” (за который автор получил премию “Национальный бестселлер”) это загадки буддизма, в “Казарозе” — тайны дерзновенного проекта мирового языка, эсперанто. В центре сюжета — пермский клуб мечтателей-эсперантистов, уверенных, что светлое будущее возможно не иначе как в соединении всех языков в один язык “мира и дружбы”. (Юзефович со вкусом цитирует волшебную тарабарщину: “Бабилоно, бабилоно, алта диа доно”.) Но именно фанатичная убежденность идеологов “всечеловеческого” языка не позволяет им поступиться принципиальными частностями и построить свою новую вавилонскую башню. Эспер-движение раздираемо противоречивыми течениями-ересями: “гомаранисты”, “идисты”, “эспер-пацифисты”...

Однако и приключения теории мирового языка, описанные виртуозно, с полным знанием предмета, — только одежда для подлинной тайны и загадки. Хорошо оснащенная и разработанная идея-теория в итоге “сворачивается” в достаточно условную конструкцию, модель принципиально любой идеологии. Заодно выясняется, что разгадка убийства лежит в совершенно другой области, вполне прозаической, принадлежащей не большой истории, даже не сфере социального, но миру обыденно-незаметного, “роевого” существования, где любая нелепая случайность легко, как будто в насмешку, обыгрывает самую изощренную логику. Преступление совершает до глупости наивный, на обочине сюжета обретающийся человек. Случайно заброшенный в бытие. По причине... Нет-нет, из уважения к будущему читателю детектива“Казароза” (а это вправду детектив) имя убийцы не назову. Да по большому счету это оказывается несущественным. Жизнь проявила свой вечно непредсказуемый, неосмысленно и ненамеренно жестокий, как у ребенка, характер. Тайна жизни, по Юзефовичу, — простая и страшная. И, несомненно, прекрасная.

Потому что за детективной интригой все время брезжит иная, драгоценная тайна бытия. Смерть мистически чарующей женщины-девочки, певицы, “плясуньи с голосом райской птицы”, с причудливым сценическим псевдонимом Казароза (с испанского — “розовый домик”) навсегда ранит героя. Свечников испытывает к ней восторженно-изумленную влюбленность, и едва возникшая, никак не утоленная любовь подвигает его к поиску убийцы и к пожизненной тоске по едва знакомой, но совершенно необыкновенной возлюбленной.

Предмет любви описан с такой проникновенной теплотой, что нельзя не вспомнить еще об одной, спрятанной в самой маленькой, заветной шкатулочке тайне, сообщающей роману Юзефовича особую, интимную притягательность.

У романной Казарозы имеется реальный прототип. Зинаида Казароза (настоящее имя — Бэлла Георгиевна Шеншева) была артисткой эстрады. В начале ХХ века, в десятые годы, в “Доме интермедий” Мейерхольда, в кабаре “Бродячая собака” и “Привал комедиантов” она пела “Детские песенки” М. Кузмина и странные романсы, исполняла испанские танцы. Ей посвящали стихи Блок, Мандельштам и Маковский. Ее театральная карьера оказалась быстротечной, а судьба — трагичной. Она теряла голос, долго лечилась. Была замужем за модным художником А. Е. Яковлевым (его работы портрет Казарозы поминается в романе). Уехав за границу в пенсионерскую поездку, Яковлев после революции так и не вернулся в Россию. Маленький сын Бэллы Георгиевны умер от голода в 1918 году. В 1920-м Казароза выходит замуж за актера Н. Д. Волкова. Узнав о романе мужа-ровесника с шестидесятилетней тогда О. Л. Книппер-Чеховой, не сумев перенести супружеской измены и полного разочарования в жизни (она не находит своего места в новой советской театральной атмосфере, ее жанр остается невостребованным), Казароза в 1929 году кончает жизнь самоубийством в Берлине. Похоронена на Новодевичьем кладбище в Москве[2].

Но главное, быть может, то, что Б. Г. Шеншева-Казароза приходится двоюродной сестрой деду Леонида Юзефовича, то есть она — не родная, но бабушка писателя. Не это ли обстоятельство сообщает роману особую искренность тона, создает атмосферу бренности, смерти, памяти и грусти?..

В “Казарозе” создано кинематографически яркое и вместе с тем призрачное пространство, сотканное из памяти (“Через тысячу лет, в гостинице „Спутник”, глядя на эту женщину... Свечников ясно вспомнил...”) и снов. Сны о прошлом мучают героя, но и само прошлое порой видит о себе самом страшные сны. Лермонтовский “Сон” — именно его пела Казароза на языке эсперанто — как будто предопределил ее конец: “Важно, что с свинцом в груди. Ей предстояло умереть с этими словами на устах. Пуля попала в грудь, и позднее невозможно было отделаться от чувства, что они, как заклинание, вызвали из тьмы и притянули к себе ее смерть”. Романный образ Казарозы, оживленный и согретый лирически пережитым автобиографическим подтекстом, уводит воображение в туманную, зыбкую и мистически насыщенную перспективу русского модерна, где блуждаешь в галерее женских образов той эпохи.

Своей мерцающей временнбой многослойностью книга, возможно, обязана еще и тому обстоятельству, что новые романы Юзефовича, строго говоря, не совсем новые. Задолго до “Казарозы”, в восьмидесятые, вышла повесть “Клуб „Эсперо”” (М., “Молодая гвардия”, 1987), а до “Песчаных всадников” была опубликована документальная книга-расследование о бароне Унгерне “Самодержец пустыни” (М., “Эллис Лак”, 1993). Но совсем не хочется уличать писателя в повторах, потому что его новые старые книги наделены совсем иным зрением.

Роман “Казароза” 2002 года отличается от повести “Клуб „Эсперо”” восьмидесятых годов возрастом автора. В той давней повести два временнбых плана: двадцатые и семидесятые. В романе же события двадцатых описаны из 1975-го, но на самом деле, читателю это ясно, — из 2002-го: временнбая перспектива углубляется, оба плана становятся прошлым, события отодвигаются, видятся из сегодняшнего дня — и от этого обретают иной объем, окутываются грустной дымкой воспоминаний. В этих личностно пережитых временнбых лакунах, темноватых зияниях и кроется секрет щемящей и трогательной интонации.

По сравнению с повестью здесь очевиднее становится чуть печальный юмор (особенно он хорош в отборе бесконечно цитируемых — или придуманных? — текстов эпохи: городской романс, стихи, газеты). Но при этом сгущается и чувство трагической предопределенности. Мотив смерти настойчиво, неотменимо повторяется в каждой главе, начиная с самой первой: “Ее убили неделю спустя, 1 июля. Возраст этой женщины для Вагина так и остался тайной”.

В романе кардинально меняется центр тяжести: хрупкая и нежная Казароза отодвигает на второй план пламенных учеников изобретателя эсперанто Заменгофа с их революционным “нетерпением” (от изображения трифоновских народовольцев их отличает как раз мягко-иронический взгляд автора). Повествование теперь разбито на главы, и все они — о “женщине с телом нимфы-подростка”: “Таитянка”, “Сестра”, “Гастролерша”, “Жена”, “Алиса, которая боялась мышей”, “Жертва”, “Жрица”, “Возлюбленная”, как и главы, названные “Розовый свет” и “Бегущий огонь”...

Иначе, ностальгически, в романе описана и родная Юзефовичу Пермь, тогда как в “Клубе „Эсперо”” город был просто местом действия. Это понятно: пермяку Юзефовичу городские приметы были привычны, а москвичу Юзефовичу что прошло, то стало мило: “Кама надвинулась рвущим сердце темным простором” (курсив мой. — М. А.)”.

Впрочем, это очень внятно нам всем, современникам, даже никуда не переезжавшим. Переживешь в одной и той же стране совсем разные, стремительно сменяющие друг друга эпохи — и поймешь: ностальгия — это вовсе не тоска по родине, вообще по какому бы то ни было пространству. Скорее это тоска по невозвратимо ушедшему времени — собственному, биографическому, или, что тоже бывает, как будто бы и чужому, но почему-то близкому...

Юзефович, кажется, прочно привязан к двадцатым. В повести “Песчаные всадники” читатель снова попадает в годы Гражданской войны, в ту же характерную для Юзефовича атмосферу тайны, одиночества, знобкого сиротства. Хотя посвящен роман человеку жестокому, непредсказуемому, решительному и до безумия отважному: легендарному Унгерну, остзейскому барону, русскому генералу, монгольскому князю, расстрелянному большевиками в Новониколаевске в 1921 году.

Писателя явно завораживает безумное величие замысла Унгерна: покорить Монголию, Китай, Тибет, Гоби... “Песчаные всадники” — это история нового великого кочевья заблудившихся в истории солдат двух рухнувших империй — Российской и Китайской: “На серебряных трафаретах погон в фантастическом объятье сплетены были дракон и двуглавый орел... На верблюжьих горбах плыли пулеметы, брели быки с намотанным на рогах телефонным кабелем... Под копытами коней, овец и верблюдов, под колесами обоза степь курилась летучим июльским прахом, знойное марево обволакивало горизонт. Азия жарко дышала в затылок”.

Вот он, сдвиг цивилизаций, встреча западной и восточной культур. Поход не удался, песчаные всадники рассыпались, растворились, обратившись в ветер, в песок времени. А Леонид Юзефович остается преданным хранителем живой и острой памяти о них: это на своем затылке он чувствует жаркое дыхание Азии, с явным удовольствием смакует все эти ташуры, изрухайчи, ширетуй, как смаковал в “Казарозе” словечки на эсперанто, неподдельно любуется законами и культами желтой религии.

Что до религии, надо сказать сразу: буддизм (так же, как в “Князе ветра”), хотя и предстает в полной духовной мощи и красоте, писателем не мифологизируется, а скорее наоборот — демифологизируется. Что, впрочем, не мешает всевозможным авторским мистификациям.

Так, в романе “Князь ветра” все хитросплетения, связанные с буддийскими верованиями, как казалось, и приведшие к убийствам, в конце концов остаются далеко в стороне от разгадки преступления. А буддийские мотивы, сохраняя свое обаяние, постепенно смещаются из сферы сакрального в область профанного. Да и как иначе: они в конце концов опосредованы сознанием вполне здравомыслящего сыщика Путилина. Буддизм в этом романе не миф, но модель — модель принципиально инойкультуры. И потому сюжет во многом движется проблемой понимания/непонимания другого, чужого сознания. Но, переставая быть мифом, становясь моделью идеологии, буддизм здесь не перестает быть историей, за которой, кстати, угадывается неплохая историография.

В “Песчаных всадниках” вполне историчен барон Унгерн, биографией которого Леонид Юзефович занимался много лет и знает о нем как никто другой. Историческое исследование “Самодержец пустыни. (Феномен судьбы барона Р. Ф. Унгерн-Штернберга)” — наглядное тому свидетельство. Говорят, эту книгу читал Виктор Пелевин, что не помешало ему в романе “Чапаев и Пустота” лишить своего Юнгерна какого бы то ни было сходства с реальной исторической фигурой. У Пелевина мистик Юнгерн, толкующий Петру Пустоте о неразличении мира реального и нереального, — знак, лишенный прежнего означаемого, фантом, наполненный иным, окказионально пелевинским смыслом. Автор детективов Леонид Юзефович остается в своих книгах пытливым историком.

Вместе с тем точка зрения автора “Песчаных всадников” и “Самодержца пустыни”, конечно же, корректируется жанром — документальным или художественным. В “документальном романе” (так в предисловии назван “Самодержец пустыни”) автор стремится через мемуары, письма, воспоминания и официальные бумаги ушедшей эпохи раскрыть феномен Унгерна, перипетии его судьбы, сложности характера, мотивы как будто бы непредсказуемых поступков. В повести “Песчаные всадники” характер Унгерна, с одной стороны, более ярок, но с другой — во многом закрыт для читательского понимания, особенно тогда, когда он видится глазами наивного пастуха из бурятского улуса.

Линия Унгерна в повести развивается параллельно с историей вполне частной жизни, судьбой братьев-бурят Жоргала и Больжи. Простодушный молодой пастух Жоргал в двадцатом году вступил в противоборство со всесильным тогда полководцем Унгерном, стремясь отомстить за своего отца, легко и буднично убитого бароном — отчасти по вине самого сына. Жоргал сумел завладеть гау, талисманом Унгерна, чтобы лишить врага неуязвимости. Потом талисман достается младшему брату, а постаревший Больжи уже передает реликвию молодому лейтенанту-рассказчику: “В бой пойдешь, на шею повесишь” (когда, через два года после Даманского, Советская Армия готовится отразить возможное нападение китайцев). Молодой комвзвода утрачивает свой оберег по доверчивости и легкомыслию. Ну что, в самом деле, было делать современному человеку с этим талисманом?

Правда, эта история гау — вроде бы основная детективная интрига романа — в своем финале прочерчена, на мой взгляд, как-то вяловато, не очень убедительно, словно лишь для соблюдения правил игры. Утеря героем гау с изображением Белого Старца не вызывает напряженного ожидания: поймают преступника или нет. Похититель-музейщик, банально смошенничав, увез в Ленинград доверчиво отданную ему “посмотреть” вещь и потом бестолково ее кому-то передарил. Так в обыденной жизни, конечно же, и бывает, но кого же привлечет рядом с обжигающей историей Унгерна история про бытового жуликоватого делягу? В “Казарозе” ничтожность убийцы видится роковой меткой на суровом полотне судьбы, здесь же развязка с оберегом не дает весомого приращения смысла.

Понятно, откуда идет стремление соединить разные сюжетные линии: соединяя историю, недюжинную биографию, детектив, жизнь маленького человека, Юзефович хочет создать бестселлер для интеллектуалов, тем самым расположив свои книги на границе культур массовой и элитарной (в “Казарозе” этот опыт органичнее). Но, может быть, стирать границы и засыпать рвы — работа для него слишком грубая или чья-то чужая? Хотя, спору нет, хочется, чтоб книги были одновременно умные и интересные. Но чем больше читаешь Юзефовича, тем ясней становится, что детектив для писателя — лишь привлекательная литературная форма и фабульный повод для рассказа о своем чувстве истории и об удивлении перед человеческой природой. А детектив, вероятно, требует себе всего автора, никак не желая быть средством, а не целью.

Действительно ли защищает заветный талисман от смерти, в повести остается неизвестным. Читатель волен выбрать близкий ему ответ на этот вопрос. Автор осторожно оставляет возможность как для мистических, так и для рациональных объяснений.

В конце концов, это ведь и не важно, ибо главным героем Юзефовича становится ушедший могучий монгольский мир в целом. Его красоту писатель чувствует очень остро: “Перед крыльцом Ногон-сумэ, летней резиденции Богдо-гэгена, хан и цин-ван Роман Федорович Унгерн-Штернберг, откинув занавесь паланкина, мягким желтым ичигом ступил на расстеленную кошму с орнаментом эртни-хээ, отвращающим всякое зло”.

Несомненно, такое описание движется любовью. Тем более, что на дне шкатулки с названием “Песчаные всадники” мы снова обнаруживаем личное воспоминание. Юзефович явно силен не только библиографией, но и биографией. К истории у него непременно примешивается судьба.

В случае с “Песчаными всадниками” судьбу надо благодарить за то, что писатель, в свое время призванный в армию, служил в Улан-Удэ, с юности увлечен Востоком, в особенности Монголией[3]. В самом деле, читая повесть, довольно явственно ощущаешь неповторимый привкус архивной пыли (как в “Казарозе”), из чего и рождается настоящий вкус и шум времени. Так что детектив, семейную (родовую) линию, историю барона Унгерна “сшивает” воедино именно автобиографическое начало, через всю жизнь пронесенный писателем личный интерес.

Кстати, в рассказах, вошедших в книгу “Песчаные всадники”, тоже угадываются автобиографические мотивы, действие порой происходит на Урале, где в юности жил писатель. Рассказы эти написаны не сегодня, они были уже опубликованы, и автор подчеркивает их укорененность в конкретном времени, непременно указывая год создания сразу после заглавия: “Гроза” (1987), “Бабочка” (1987), “Колокольчик” (1989).

О чем эти рассказы? “Гроза” — о детстве. “Бабочка” — о страхе. “Колокольчик” — о долге. Словом, речь в них идет о главном, а мы все от этого как-то отвыкли. Отечественный постмодернизм чувствует себя уставшим и немолодым, дать жизнь тексту на все вкусы ему тяжеловато. Но когда на его территорию ступают индивидуальная биография и дорогая сердцу личная тайна — тогда пробуждаются и вдохновение, и “бегущий огонь”, и “розовый свет”.

Марина Абашева.

Пермь.

1 Л. Юзефович сам говорит о том, что действие романа происходит в Перми, в интервью. “А город, описанный в романе, — он реален? — Это моя родная Пермь. Все названия улиц, вся топография города — все абсолютно точно. Человек, знающий Пермь или живущий в Перми, может узнать и вспомнить многое. Мне не нравятся романы, действие которых происходит в вымышленных географических пунктах” (Юзефович Л. “Я — рассказчик историй”. — GZT.ru, 2002, 25 июля).

[2] См.: Лопатин А. Три персонажа в поисках любви. — “Петербургский театральный журнал”, 2001, № 24.

[3] “В 80-х годах, — сказал как-то Л. Юзефович в интервью, — я написал историческое исследование „Самодержец пустыни” о бароне фон Унгерне, его похождениях в Монголии. Монголия — это мое хобби, об этой стране, ее культуре мы знаем очень и очень мало. Кстати, Пелевин читал „Самодержца пустыни”, он мне говорил, что пользовался книгой, когда писал „Чапаева и Пустоту”. Получилось, что я как бы по новой ввел в исторический оборот фигуру фон Унгерна. Он был странной, противоречивой личностью, в душе которого жили и демоны, и ангелы. В Монголии есть общины, где Унгерн причислен к лику святых” (“Еженедельный информационный бюллетень”, 2003, № 7 (52), 27 февраля — 4 марта).


Вход в личный кабинет

Забыли пароль? | Регистрация