Кобрин Юрий Леонидович родился в 1943 году в Черногорске Красноярского края. Учился в Вильнюсском госпединституте, закончил Высшие литературные курсы. Автор 10 стихотворных сборников и 14 книг переводов литовских авторов, выходивших в вильнюсских и московских издательствах.
В феврале 2003 года награжден Рыцарским Крестом ордена Великого литовского князя Гедиминаса. Над обрывом Русский театр сокрушается в Вильнюсе — ни карниза, ни фриза, ни архитрава. Что не продали, то исподволь вынесли или трактором утрамбовали в гравий. Фундамент взломали в бульдозерной ярости, аплодисменты и те — в зияющей яме… Занавес-облако вздувается парусом, три сестры мечутся в авангардистской драме. Цивилизатор в поддых впендюрил культуре, вставшей в позу… Чайка вскрикивает с надсадом, дядя Ваня с обрезом, что браток в натуре, бежит босой по пенькам вишневого сада. Над обрывом века зритель растерянный остановлен бесчеловечной нотой циркулярной пилы в визжащей мистерии, разрубающей мозг шашкой Чарноты. Над обрывом века хоть стой, хоть падай на ветру без имени и без отчества. И оглох в ночи взыскующий града. Но еще не слеп, как кому-то хочется. МКРС* Друскининкай. Роняет клен лист, тропинка к озеру пестра. Кормилец Ландсберга Чюрленис с портрета хмурится с утра. Глаза имеют пищи вдоволь: сто лет прошло, а жизни пресс не легче тяжкой пищи вдовьей, и дятлом заколочен лес. Минорный лад, ты с птичьим хором сорвался с нотного листа, космогонических теорий не затупилась острота... Казалось бы, вчера готов царь простить марксистский интерес неискушенного литовца, забредшего в бомондный лес санкт-петербургских вернисажей, “…но! Голь на выдумки хитра, а после, дома, что он скажет в краю, где хмуры хутора?” И псы-филёры держат стойки: — Чурлянис вышел со двора! — А гулко окающий Горький спешит стряхнуть слезу с пера. Сто лет прошло, а где же сказка тех фантазийных королей? Вновь видит мальчика-подпаска босым, худым среди полей... И от простуды ноет челюсть, мозжит от блеянья козла, переступающего через ужей раздавленных тела. Но чурли-чюрль, но в Ратничеле вода, как и тогда, светла... Облако белой сирени Петру. Юность прошла незаметно, скрылась тактично за садом. Пахнет прохладою летней, выдохшимся лимонадом. В облако белой сирени я погружаю руки… Сбрасываю напряженье, знанье чужой науки. Вот провожает ветер ту, что ушла тактично. Шрамиком сердце метит, впрочем, это о личном. Опыт моих терпений стер мне ладони, локти. И голубели вены, воздух буйствовал в легких! Опыт моих сомнений был мне дарован свыше. Зря ли я без ступеней в детстве ходил по крышам? Годы моих забвений, вы на задворках Европы, где состоянье лени новый дарует мне опыт. Мир заключен в палисадник, провинциально величье… И спешившийся в ночь всадник просит на площади спичек… Грозди сирени. Так что же, воздух, ты — фиолетов? Лица у местных прохожих с европейским приветом… Что-то не очень воздух свеж и чист на задворках. Вот и спасают гроздья, запах сирени горький. Трудно не стать циничным в нашем искусстве опасном, — общество тянет привычно к белым, коричневым, красным. Облако влажной сирени, ливень, что за оградой, мне даровали зренье, опыт — что еще надо?.. Сиреневый хутор Поедем с тобою на хутор, где нас привечают друзья, где Ляля по озеру утром плывет, средь кувшинок скользя, где Владик наперсточек водки разделит с тобой пополам, где чутким становишься, кротким, по вере где миру воздам. На хутор, сиреневый хутор, где бабочек станем ловить, где добрым быть хочешь и мудрым, без мыслей о будущем жить. На хутор, в зеленые ветки, чтоб дома с тоски не завыть, деление раковой клетки на воздухе остановить... На хутор, на хутор, на хутор! В молочном тумане земля, где кофе несут нам, как будто в кафе “Клозери де лиля”[1]. Как шприц, человек одноразов. Зачем ты над чашкой молчишь? Тебе ж обещал я в алмазах сиреневый город Париж… Про это Рамуте и Юозасу. Сижу на бережку и думаю про это... Благодарю, Господь, за испытанье летом, когда мне надрезал сухие связки скальпель, я ощутил лицом всю животворность капель прошедшего дождя на веточке сирени, которую жена творила в день рожденья! Та веточка была махрова и лилова... Благодарю, Господь, ты поступил сурово за то, что я бывал порой в угаре винном, за то, что рисковал я ремеслом старинным, за то, что надрывал за честь глухих сограждан я горло… И оно перегорело дважды. Сижу на бережку и думаю при этом: а все-таки оно совсем не злое, лето, — благодаря ему узнал, кому я нужен и без корысти кто со мной душевен, дружен. Я, старый атеист, у Бога на пороге... Молю Тебя, продли, продли мои дороги! Сижу на бережку у речки Ратничеле, свищу, пишу, курю, а как бы вы хотели? [1] “Сиреневый хутор” (франц.).