Николай Чуковский (1904 — 1965) известен прежде всего как советский прозаик. Но мало кто помнит, знает, что он еще и оригинальный, своеобычный поэт. От отдал себя этой стихии с ранних лет (тут и генетика, и просто влияние любящего отца — великого Корнея): в начале 20-х был душой Третьего Цеха поэтов и студии “Звучащая раковина”, его ценил Гумилев, его дебют приветствовал сам строжайший Ходасевич! Впервые Н. Чуковский напечатал стихи в альманахе “Ушкуйники”, изданном за свой счет, в кредит, — под псевдонимом “Н. Радищев”. Портрет юного лирика мы найдем в книге Н. Берберовой “Курсив мой”. 1922 год. “С Николаем Чуковским мы виделись теперь почти ежедневно. После лекции в Зубовском институте я заходила в Дом Искусств, где он поджидал меня. Ему было 17 лет, мне только что исполнилось 20. Я называла его по имени, он меня — по имени и отчеству, иногда нежно прибавляя „голубушка”. Это был талантливый и милый человек, вернее — мальчик, толстый, черноволосый, живой...” В 1928 году у Н. Чуковского вышел первый и последний поэтический сборник “Сквозь дикий рай”. С тех пор писатель от публикации стихов (другое дело — блистательные переводы: Э.По, Петефи, Тувим) отказался, самовоплощаясь на миру как прозаик, сокровенный поэтический дар пряча в глубинах экзистенции, в столе... Я наблюдала Николая Корнеевича в разговорах с моим отцом — беседовали они исключительно об истории и политике (“Бекуша, не будьте карасем-идеалистом”, — в детскую память врезалась именно эта реплика Н. К., осторожного скептика). А когда я прочитала ему свои первые рифмованные опыты: год 65-й, — он разразился столь страстным монологом о том, как Ахматова, позаимствовав, неузнаваемо преобразила строфу М. Кузмина (мой папа тем временем заскучал и ушел в иные мысли), что я с юной интуицией просекла: предо мной не советский романист, но “непреодоленный” тайный лирик!
...В архиве Николая Чуковского осталась дореволюционного формата, огромная “бухгалтерская тетрадь”, которую автор в тринадцать лет печатными буквами нарек “ВСЕ МОИ СТИХИ”. Листы в клеточку исписаны разного цвета чернилами, первая пьеса называется “Гений” и датирована “Масленица 1918”. Последняя скоропись — карандашом: “Что желали, что любили...”; дата — январь 1942. Из этой тетради и отобраны неизвестные или накрепко забытые стихи Николая Чуковского, пронесшего поэзию светлого начала — сквозь воцарившуюся прозу.
Татьяна Бек.
* *
*
Весь я — цветной, земляной, человечий,
Выйдет, что создан я, как поглядишь,
Слушать дождей полусонные речи,
Видеть сияние окон и крыш.
Дома сижу — сколько песен упрямых,
Выйду — навстречу поток грозовой
Юбок, бумажек и кленов — тех самых,
Возле которых гулял я с тобой.
Самое злое — не жестче крапивы,
А и крапива у кухни — мое.
Я ль не богатый и я ль не счастливый?
Вот я и славлю свое бытие.
Только порой (что за странное свойство
Душ человеческих), только порой
Одолевает меня беспокойство,
Словно, природа, я пасынок твой.
Что мне с того, что оно голубое?
И голубой пустотой не прельстишь.
Но мироздание — место глухое,
Не перепрыгнешь, не перекричишь.
Апрель 1925.
* *
*
Ты скажи, что он бедно и сумрачно жил,
Что он много трудился и много любил,
Сквозь вагонные стекла смотрел на закат,
Как деревья пылают, как степи горят,
Что он вскакивал ночью, к тревоге жильцов,
Просыпаясь от гама и клекота снов,
Что он гладил тебя по густым волосам,
По щекам, по вискам, по горячим губам.
Да прибавь, что, болея, он в крыши смотрел,
Что он долго, тоскливо и тяжко старел,
Умирая, у нас не просил ничего,
Не просил ничего, не простил ничего.
Сентябрь 1928.
* *
*
Г. Куклину.
Холмы. Ольха, ольха, ольха,
Горячий тих откос,
Земля песчанна и суха,
И воздух полон ос.
Трепещет лист, играет тень
И ловит простеца,
И даже паутину лень
Уже снимать с лица.
А ветер грянет на ольху
И ну плескать листвой,
Как будто озеро вверху
Шумит над головой.
Ох, этих знойных вихрей злость!
Ох, эта тяжесть дня!
Я пуст, я выветрен насквозь,
И нет во мне меня.
Теперь я ломок и хрустящ,
Как прошлогодний сук,
Я как земля, как пыль, как хрящ
Песчанен, тих и сух.
Октябрь 1930.
Закат
Казалось, все забыл и бросил навсегда,
А глядь, опять душа волнением согрета,
Вновь тучки алые зовут меня. — Куда?
Вновь кличут в дальний край. — А где он? — Нет ответа.
Лето 1937.
* *
*
Высокое небо прозрачно.
Я болен; не выхожу.
Я перед верандою дачной
В соломенном кресле сижу.
Вверху возникают и тают
Кудрявых стада облаков,
Из леса ко мне долетают
Мольбы паровозных гудков,
Прохладное катится лето
В сиянии, в сини, в цвету.
А вот наконец и газета!
Спасибо! Ну что же; прочту.
Министры сбегают, бросая
Народы на гибель и ад.
И шляются, все истребляя,
Огромные орды солдат,
В волнах, посреди океанов,
Беспомощно тонут суда,
Под грохотом аэропланов,
Сгорая, горят города.
Хвастливые лживые речи
Святош, полицейских, владык...
А солнце все греет мне плечи,
И я головою поник,
И вот уж уводит дремота
Меня за собой в полутьму,
Где вижу знакомое что-то,
Родное, но что — не пойму.
А, детство! Высокие ели,
И милой сестры голосок,
И желтые наши качели,
И желтый горячий песок...
Сентябрь 1940.
* *
*
Что желали, что любили —
Запорошило снежком.
В этой каменной могиле
Непременно мы умрем.
В водянистом пухлом теле
Нарастает пустота,
А за пологом метелей
Снежных зданий красота.
Отлетело, отшумело,
Поутихло, — все пройдет.
Сквозь привычный гул обстрела
Уж незримый хор поет.
Все слышнее, все слышнее,
Все слышнее голоса,
Все яснее и яснее
И синее небеса.
В этом пенье, в этом тленье,
В этом холоде высот
Мирный миг уничтоженья
Незаметно подойдет.
Январь 1942.