Серебряный век: женский взгляд

О парадоксах отечественного книгоиздания, точнее, того его сектора, который занимается публикацией наследия “возвращенных” авторов, впору уже писать специальное исследование. Несколько лет назад специалисты и читатели получили тщательно составленную лилльским профессором Л. Алленом книгу “Борис Поплавский в оценках и воспоминаниях современников” — при том, что стихи самого Поплавского в сколько-нибудь пристойном виде были изданы много позже. Не так давно томский “Водолей” порадовал нас комментированным изданием “Неизданного и несобранного” Эллиса — серьезного свода “канонического” Эллиса нет до сих пор.

В этом же ряду издательских парадоксов теперь можно назвать и весьма полный корпус писем сестер Аделаиды и Евгении Герцык. Тут, правда, дело не в том, что эпистолярий издается раньше основных сочинений — выпущенные Домом-музеем М. Цветаевой две тоненькие (и заведомо неполные) книжечки “Стихов и прозы” Аделаиды Герцык появились в московских книжных лавках уже около десяти лет назад. Любопытно другое: такого тома писем нет ни у Вяч. Иванова, ни у К. Бальмонта, ни у М. Волошина, ни у многих других, гораздо более сестер Герцык известных писателей той эпохи.

Такое “везение” тех, кого принято числить литераторами второго — третьего ряда, обычно объясняется единственно личным энтузиазмом того или иного исследователя (а также издателя). Случай сестер Герцык не исключение. Практически все последние “герцыковские штудии” (а кроме уже упомянутых “Стихов и прозы” Аделаиды Герцык нынешним “Письмам” предшествовало первое полное издание “Воспоминаний” Евгении и ряд журнальных публикаций; здесь же можно упомянуть и о проведенной в Судаке в середине 90-х годов конференции “Сестры Герцык и их окружение”) — заслуга Татьяны Никитичны Жуковской, сотрудницы Дома-музея Марины Цветаевой и внучки Аделаиды Герцык. Читателям “Нового мира” она известна, в частности, по нескольким публикациям из семейного архива Герцык — Жуковских (см. “Новый мир”, 1997, № 6; 1998, № 7; 1999, № 5 — последняя публикация, осуществленная Т. Н. Жуковской совместно с Н. А. Богомоловым, включает и некоторые из писем, вошедших в настоящий том).

Рискнем предположить, что для многих читателей том “Писем” сестер Герцык представляет больший интерес, нежели их художественные произведения и эссеистика. И это вполне оправданно, так как и Аделаида, и Евгения воспринимаются сегодня скорее как фигуры фона, люди своей эпохи, а не самостоятельные творцы. Даже самая, пожалуй, известная (и действительно замечательная) работа Аделаиды Герцык — статья “Из мира детских игр” — на слуху сейчас прежде всего благодаря знаменитому отклику на нее М. Волошина. Жестокая и неизбежно “генералоцентричная” история литературы заставляет нас видеть в сестрах Герцык в первую очередь персонажей из окружения Н. Бердяева, Вяч. Иванова, М. Цветаевой...

Так же, впрочем, воспринимали Аделаиду и Евгению и многие современники. За подтверждением достаточно обратиться к известной рецензии В. Брюсова на “Стихотворения” А. Герцык — заметка эта, написанная в разгар внутрисимволистской полемики 1910 года, использована автором, по сути, только для того, чтобы лишний раз подчеркнуть свое негативное отношение к поэтике и мировосприятию Вяч. Иванова.

Естественно поэтому, что большинством читателей, как профессионалов, так и “интересующихся”, этот том будет воспринят как важный набор сведений о жизни многих известных поэтов, мыслителей, философов. Уверен, что в ближайшее время цитаты из писем сестер Герцык станут неизменным атрибутом исследований о Вяч. Иванове, М. Волошине или Л. Шестове. И это вполне закономерно — как источник по истории культуры начала XX века только что изданный эпистолярный свод стоит в одном ряду с постоянно цитируемыми в работах о названных (и многих других) авторах “Воспоминаниями” Евгении Герцык.

Вместе с тем не стоит забывать, что письма сестер Герцык ценны не только тем, что позволяют уточнить фактические моменты — даты, хроникальные подробности, те или иные конкретные детали. Давно замечено, что для характеристики и понимания таких — “романтических”, по терминологии В. М. Жирмунского, — эпох, как русский серебряный век, фигуры второго плана, носители отраженного света, приобретают значение, вполне сопоставимое со значением крупнейших творцов и признанных мэтров. В чем-то они оказываются даже важнее — в них меньше личностного искажения и больше беспримесного “духа эпохи”. И несколько коротких писем Е. Герцык к М. Сабашниковой — жене М. Волошина и своей сопернице по любви к Вяч. Иванову — характеризуют внутренний мир человека того времени не хуже, чем сборники самых известных поэтов.

Еще один интерес этих писем — в отраженном в них женском типе. Любопытно следить, как преломляются силовые линии блестящей, но имморальной и полной того, что принято называть духовными соблазнами и этическими провокациями, эпохи в сознании женщины, которую М. В. Михайлова в предисловии к книге сравнила с евангельской Марфой. Речь идет, конечно, об Аделаиде Герцык — случай Евгении, на мой взгляд, более прост и, может быть, более органичен. А в письмах Аделаиды нередко ощутима достаточно явственная внутренняя борьба между традиционно женским взглядом и “серебряновечным” восприятием.

Усложненность человеческих отношений вокруг вячеслав-ивановской “башни” переживается Аделаидой мучительно, но это нисколько не препятствует вере в самого “Вячеслава Великолепного” как в учителя и тайновидца. Беседа с ним в присутствии А. Минцловой приносит А. Герцык сознание, что она “в первый раз принята и признана в мире Духа”, и переживается как религиозное действо: “Потом зоркими вопросами они (больше он) стали узнавать мою душу, ступень, на кот <орой> стоит она, сферы, открытые ей. Самыми бедными, неукрашенными словами, самыми честными отвечала я, заботясь только, чтоб была правда. Как перед судом, как перед Богом”.

“Грустная любовь” А. Герцык к Д. Жуковскому не снимает эту раздвоенность, а скорее усиливает ее. Свой брак — сложный, как и все человеческие отношения той эпохи, с разрывом между духовным и физическим, с влечением мужа к сестре жены, — А. Герцык то оценивает непосредственно-эмоционально (“Думаю, что он вернется послезавтра, и не радуюсь этому — мне легче без него”), то “переводит” на язык серебряного века (“Вечером еще придут к нам Цытовичи: надо соборно обсудить и оправдать наш брак”).

Из такого двойного зрения вырастает и сам тип письма А. Герцык, стоящего на грани между обычным бытовым посланием и характерным, опять-таки, письмом человека серебряного века — литературным, выстроенным и в то же время пульсирующим напряжением духовного поиска. Переходы от прачки и коровы к Риккерту с Шестовым и обратно здесь смотрятся абсолютно естественно. Литературные подробности в соседстве с бытовыми одомашниваются и приобретают соответствующее интимное звучание...

А теперь пришло время влить в бочку меда ложку дегтя. Ценность подобного издания не в последнюю очередь заключается в справочном аппарате, прежде всего в комментарии. Так вот, комментарий к “Письмам” сестер Герцык совершенно очевидно избыточен. Наличие в примечаниях сведений, явно лишних для человека с законченным средним образованием, — общая беда многих изданий последних лет, и проблема эта затрагивалась уже неоднократно. Но обсуждения обсуждениями, а принципы комментирования зачастую остаются прежними. Так, едва ли читатель подобной книги будет обращаться к примечаниям, чтобы узнать годы жизни “русского писателя” Л. Н. Толстого, “великого итальянского поэта” Данте или “великого немецкого поэта” И. В. Гёте. Да и справка вроде следующей: “Александр Александрович Блок (1880 — 1921) — поэт, одна из центральных фигур поэтического Петербурга” — вряд ли окажется ему полезной.

Присутствует в комментарии и довольно значительное количество неточностей и ошибок. Вот лишь некоторые из них: год рождения старшего сына Л. Зиновьевой-Аннибал С. Шварсалона, обозначенный в книге знаком вопроса, — 1887-й; год смерти теософки А. Минцловой, напротив, неизвестен: можно лишь утверждать, что последние достоверные сведения о ней относятся к 1910 году; Г. Чулков в 1907 году отнюдь не выходил из состава редакции “Золотого руна”, более того, именно после внутриредакционного кризиса и последующего отказа от сотрудничества с журналом группы литераторов во главе с Андреем Белым и В. Брюсовым он стал одним из ведущих сотрудников издания Н. Рябушинского; “It is true” нельзя перевести с английского как “это грустно”, а книга У. Джемса “The will to believe”, конечно, в переводе должна называться не “Доверять воле”, а “Воля верить” или, учитывая традицию, “Воля к вере”, и т. д. В одном месте неверно названа даже упоминавшаяся выше знаменитая статья самой А. Герцык — вместо “Из мира детских игр” напечатано “В мире детских игр”.

Впрочем, недостатки есть практически у любого комментария, и при наличии профессионального редактора подобного рода неточности достаточно легко исправляются. Но институт редакторства в последние годы заметно деградировал. Обычно эту проблему затрагивают в разговорах о переводной беллетристике, но научные издания страдают от забвения редакторских традиций в не меньшей степени. Причем это касается как литературной редактуры (достаточно почитать перевод монографии М. Юнггрена “Русский Мефистофель. Жизнь и творчество Эмилия Метнера”, изданной не так давно петербургским “Академическим проектом”), так и собственно научной.

У рецензируемого издания редактора, судя по всему, не было вовсе. Проставленную на обороте титула, напротив слова “редакторы” фамилию руководителя издательства “ИНАПРЕСС” Н. Кононова следует считать скорее данью приличиям. Отсюда, например, бросающиеся в глаза повторы — одни и те же сведения с небольшими вариациями приводятся в комментариях к разным письмам. Иногда эти вариации довольно забавны. Так, на стр. 394 сообщается: “Сочинения Рёскина в издательстве „Книжное дело”... выходили в 1900 — 1904 годах в переводах Л. П. Никифорова”, а страницу спустя читаем: “Фирма „Книжное дело” издавала „Сочинения” Джона Рёскина в 1900 — 1905 годах”.

Не лучше обстоят дела и с корректурой. Если загадочное “русский онимписатель-сатирик” (о М. Салтыкове-Щедрине) еще поддается расшифровке, а “Ecco Homo” без труда трансформируется читателем в “Ecce Homo” (отметим, что количество опечаток в иноязычных словах вообще весьма велико), то информация о вхождении в редакцию “Русского богатства” “И. Ф. Анненского” уже вносит некоторую путаницу (на самом деле речь идет, конечно, о старшем брате поэта Н. Ф. Анненском).

И при всем том упрекать людей, причастных к появлению этого более чем семисотстраничного отлично изданного чуда, язык не поворачивается. Ведь нежелание издателя вкладывать дополнительные средства в книгу, которой явно не грозит стать бестселлером, вполне объяснимо и, быть может, неизбежно...