Марк Григорий Маркович родился в 1940 году в Ленинграде. По образованию математик. С 1974 года в эмиграции. Автор четырех лирических сборников. В настоящее время живет в Бостоне (США).
Одинокий пилот
стихи
* *
*
Итак: итог —
не подводить итога,
но продолжать обрывки фраз плести
и вслушиваться в них до глухоты,
до вспышки смысла.
А в конце дороги
связать концы с концами,
завязать их,
как узел брачный,
чтоб — не продохнуть,
хоть мозг упрямый
норовит взбрыкнуть
и выскочить из сбруи обязательств.
Так запрягай!
Поедем по стихи
в открытый храм, где служат литургию
иголкой каждой
сосны голубые,
замаливая все твои грехи.
Войди в молитву,
и дремучий лес
в шуршание
высоких крон поднимет.
Раскинув руки,
повторяй за ними:
я часть Тебя,
и я уже воскрес.
В меня насквозь
струится ливень звездный,
и грязь, налипшую
за долгие года,
смывает он.
До Страшного Суда
еще есть время.
Ничего не поздно.
* *
*
Дрожащий лес — эпиграфом к любви,
мох пересыпан муравьиным крошевом,
татуировка сучьев, скрип травы,
в плероме лиственной — личинки прошлого.
Флотилии поющих комаров,
виденье самолета шестикрылого.
Вполнеба белый воспаленный шов...
Так долго длилось. И не знаю, было ли?
* *
*
Три семистрочия о стиховычитанье —
искусстве вычитания живого
из умерших внутри воспоминаний —
вычитывать и вычитать себя.
Чтоб никому не навязать ни слова,
но превратить лирическое «я»
в ожившую фигуру умолчанья.
Убрать предлоги, знаки препинанья,
склонения, союзы, падежи,
свисающие набок окончанья,
созвучия, смущающий соблазн
протяжных гласных, чтоб потом, в тиши,
услышать шум толпы, ее дыханье,
и осознать, что ты, как все, безгласн.
Ожившие фигуры умолчанья
летят сквозь пустоту. Мерцают лица,
подкрашенные красною гуашью,
блестят от пота под прозрачной тканью
материи первичной. Словно спицы,
мелькают взгляды. Расплетают пряжу,
а впереди столп огненный струится.
Апокалипсис
...а в две тысячи мне неизвестном году,
душной ночью, в кирпичном отеле, залитом
тусклым светом, взгляну в пустоту
и увижу в окне,
как ребенок, летящий верхом на коне,
света пригоршни из серебристого сита
рассыпает вокруг, приближаясь ко мне...
Тут к стеклу прижимаясь щекою небритой,
я молитвы начну бормотать на иврите
и умолкну, когда двое в черном войдут.
* *
*
Ручьи наших жизней, впадающих в круглое озеро смерти,
мелеют. Все ближе к пустым берегам подступают болота.
Тяжелые лодки с вещами течение медленно вертит.
Над спящей землей одинокий пилот смотрит вниз с самолета.
* *
*
Сам себя пережив, ничего не забыв,
в Петербург я вернусь. Совершенно седой,
загорелый, похожий на свой негатив.
Полукружье моста глубоко под водой
изогнется, двойную дугу очертив,
словно люлька для тени бездомной моей...
Вот я снова внутри. Отраженья со дна
подымаются вверх. Я продрог до костей.
Белой ночью плывет по зеленым волнам
пароходик, обвешанный визгом детей.
Уплывают дворцы сквозь слоистую муть,
и Исакия купол блестит вдалеке,
как облитая золотом женская грудь
с почерневшим крестом на разбухшем соске.
Уплывают ограды в последний свой путь...
Вереницей светящихся каменных плит
в ночь еврейское кладбище тихо плывет.
Там в прогнившей земле моя мама лежит.
Уплывает под арку моста пароход,
и, склонившись за борт, кто-то плачет навзрыд.
Это я, превратившийся в свой негатив,
на экскурсию с классом, полжизни назад,
сам себя пережив, уплываю в залив,
и — по пояс в воде — смотрит вслед Ленинград.