+9
Корней Чуковский. Стихотворения. Вступительная статья, составление, подготовка текста и примечания М. С. Петровского (при участии О. Л. Канунниковой и Е. Б. Ефимова). СПб., Гуманитарное агентство “Академический проект”, 2002, 500 стр. (“Новая Библиотека поэта”).
Минувшей осенью неподалеку от северной столицы, под Вырицей, на даче Александра Кушнера я записывал на аудиопленку размышления поэта о Корнее Чуковском. А. С. прочитал и своих “Современников” — остроумный центон из двух поэм — “Двенадцати” Александра Блока и знаменитого уже в 1917 году “Крокодила” (см. “Арион”, 2002, № 1, а также новую книгу поэта “Кустарник”, СПб., 2002). Говоря о Чуковском, он сказал, что для него, Кушнера, Корней Иванович прежде всего — поэт и что когда он смотрит на фотографии, где Чуковский сидит рядом с Блоком (или Пастернаком), то понимает, что здесь запечатлены именно два поэта. Впрочем, на “чуковские” темы Кушнер писал и специальные эссе: о стихотворной интонации Чуковского, о его звукописи, особой поэтике, о пропитанности его поэзии стихами XIX века, о перекличках с поэзией начала XX века.
И вот в книжной серии, редактируемой Кушнером, в “Новой Библиотеке поэта”, вышел том, вступительная статья к которому так и называется: “Поэт Корней Чуковский”. Здесь собраны почти все его произведения для детей (в том числе полузабытая стихотворная “военная” сказка “Одолеем Бармалея” с тщательными текстологическими и историческими комментариями Е. Б. Ефимова), ранний роман в стихах “Нынешний Евгений Онегин” (1904), сатирические стихи и переводы 1905 — 1907 годов, “взрослые” лирические стихи, экспромты и шутки[1].
Конечно, эту книгу надо читать с двумя закладками. В случае с Чуковским, который под цензурным гнетом 20 — 30-х годов переделывал свои сказочные поэмы, это особенно важно. Работая в домашнем архиве писателя, изучая ранние издания, М. Петровский учел все редакции и варианты. И даже позднейшие мифы, как в случае с “Тараканищем”, который к Сталину, естественно, никакого отношения не имел, ибо сказка писалась “на полях” статьи о Некрасове в 1921 году, когда имя тирана Чуковскому вряд ли было известно. Через семьдесят лет наследнице поэта Е. Ц. Чуковской даже пришлось выступить по этому поводу в печати: “„Таракан” — такой же Сталин, как и любой другой диктатор в мире. <...> Очевидно, будущее бросает тень на настоящее. И искусство умеет проявить эту тень раньше, чем появится тот, кто ее отбрасывает” (“Независимая газета”, 1991, 9 июля).
Однако, когда глядишь на публикуемые впервые — поздние и исключенные — варианты в рабочих тетрадях 20-х годов, “тень настоящего” по-своему дерет по коже:
И сказал ягуар:
Я теперь комиссар,
Комиссар, комиссар, комиссарище
И прошу подчиняться, товарищи,
Становитесь, товарищи, в очередь!
Кстати, в экспромтах Чуковского нашелся такой пассаж: “Не бойся этого листка: / Я лишь К. Ч., а не Ч. К.” (стр. 198). А к знаменитой поговорке, давно включенной в словари современных цитат (“В России надо жить долго”), навечно теперь приложится изящный стихотворный диагноз:
И вся Россия мечется,
покуда не излечится.
Мирон Петровский, безусловно, прав, говоря в комментариях, что расширение круга известных читателю произведений едва ли изменит поэтическую репутацию Чуковского. Добавлю, что и любые исследования о перекличках и взаимопроникновениях (равно как и собственные признания Чуковского о том, “из чего” и по каким законам созданы его сказочные поэмы) будут только научной аранжировкой к стихотворной тайне нашего первого народного поэта.
Подобного тома в библиотеке поэта у него еще не было. Им репутация закрепляется как-то особенно цепко, не правда ли?
Ю. Г. Оксман — К. И. Чуковский. Переписка. 1949 — 1969. Предисловие и комментарии А. Л. Гришунина. М., “Языки славянской культуры”, 2001, 192 стр. (“Studia philologica. Series minor”).
Для меня самым замечательным в этой переписке оказалось то, что я “не заметил” ее конструкции. Думал, читаю чужую личную беседу, тот самый, по слову Мандельштама, “ни на минуту не прекращающийся разговор”, слежу за открытым диалогом двух мастеров, двух товарищей по счастью, — где все “вчистую”, без скидок на возраст, чины и болезни (даже если об этих “категориях” и говорится немало). Люди рассказывают о своем единственном Деле, не возбуждая в себе никакого дополнительного уважения друг к другу. Они, что называется, на одной линии. Правда, не забывают порадоваться факту существования своих отношений, своему пониманию того, чего стоят их усилия на общем профессиональном поле[2]. Этот эпистолярий мог бы печататься и в философской книжной серии, ибо за ним невидимо стоит то, что принято называть “смыслом жизни”.
В 1959 году Юлиан Григорьевич прислал Чуковскому свою книгу “Летопись жизни и творчества В. Г. Белинского” с, видимо, более чем прохладной самооценкой своего труда. И получил в ответ вдохновенный разнос этого самоедства, вылившийся в рецензию — и о языке книги, и о (столь дорогом Чуковскому) художественном образе героя. Кончалось письмо К. И. так: “...Вы вместо того, чтобы ликовать и гордиться и выпячивать грудь — находитесь в глубоком унынии и святотатственно браните свою книгу, словно не понимая, что в ней Ваша слава, Ваш подвиг, Ваше оправдание перед господом Богом. Это грешно, и этого нельзя допустить” (1959).
Они познакомились в 1917 году, в редакции “Нивы”, где Оксман напечатал неизвестные страницы прозы Гоголя. В 1966 году он писал Чуковскому: “Я надеюсь, что мы когда-нибудь все-таки поживем где-нибудь вместе, и я смогу всерьез поговорить с Вами, чего мне не удается со времени моего возвращения из лагерей Дальнего Севера в Москву. <...> Будьте здоровы и благополучны, мой дорогой друг. Горжусь быть Вашим современником! Ей-Богу, не вру”. А желанный разговор — вот он.
Дополнительный ритм их беседы — это бесконечные списки замечаний к первым редакциям книг и рукописям друг друга (благодарно и терпеливо учитываемые впоследствии). Выполнено это с такой душой, честностью и нелицеприятностью, что начинаешь как-то особенно понимать смысл известного восклицания из лермонтовского “Бородина”. Данная в приложении самиздатская запись Оксмана “На похоронах Корнея Чуковского” (“Умер последний человек, которого еще сколько-нибудь стеснялись...”) — редкий в своей эмоциональной беспощадности приговор нашей дорогой советчине, краснознаменной отечественной пошлости. Говоря о страхе начальства перед покойниками, историк литературы не мог не совершить и краткий экскурс в прошлое: “...по цепочке, как говорится, от бенкендорфа и булгарина к Ильину и Михалкову”.
Мешает книге лишь невнятность, непоследовательность и неточность некоторых комментариев. Интересующихся отсылаю к рецензии Э. Хан-Пира в “Знамени” (2002, № 8) и кропотливому отзыву Анны Версиловой в интернетовском “Русском Журнале” (Штудии #8 от 18 апреля 2002 г.).
Стихи Матушки Гусыни. Составление К. Н. Атаровой. Предисловие и комментарии Н. М. Демуровой. М., “Радуга”, 2002, 384 стр.
Ну наконец-то. Сколько мы ждали.
Во-первых: билингва. Во-вторых: варианты переводов; тут есть и мэтры-классики, и публикуемое впервые, переведенное (точнее, переложенное) недавно — нашими современниками. Сравнивайте на здоровье. Детские народные стишки — бессмертные “nursery rimes” — загадки, скороговорки, считалки, чепуховинки и страшилки скреплены жестким и логичным каркасом издания. Имеются и картинки, выполненные как марочные заставки, есть внятно-исчерпывающее предисловие с экскурсом в “историю вопроса” и художественно-академичный комментарий в конце (ибо в матушкиных сюжетах словарь Мюллера помочь не сможет). Есть настроение и атмосфера.
Есть и (составитель, наверное, такой цели не ставил) еле уловимый “запах” соревнования, точнее, испытания. Ведь с этими нонсенсами и перевертышами все не просто: будь ты хоть четырежды англоман, но, если не имеешь в своей душе ребенка (маленького гения), затем — подлинного поэтического народного таланта и, наконец, умения подбрасывать да ловить слова, — лучше и не браться. Например, у Григория Кружкова, как мы давно знаем, это выходит отменно.
Особенно занятно то, что у классиков при совершенно разном подходе — чашки весов уравновешиваются, извините, весом их собственного дара (даров). Я имею в виду, скажем, обоих Барабеков — у Маршака и у Чуковского.
Робин Бобин Барабек / Скушал сорок человек...
Робин-Бобин / Кое-как / Подкрепился / Натощак...
Спасибо комментатору, составителю и славным супругам Оупи, которые в середине прошлого века начали все это собирать и изучать. О них в книге сказано немало добрых и умных слов. У прекрасной половины этого трудолюбивого союза — ныне живущей Ионы (род. в 1923) — в нынешнем году юбилей. Половину жизни они с мужем делали то, благодаря чему я пишу эти строки. Великую Гусиную Книжку[3]. В общем, бегите скорее в лавку.
М. М. Бахтин: беседы с В. Д. Дувакиным. Предисловие, послесловие, комментарии: С. Г. Бочаров, В. В. Радзишевский, В. Ф. Тейдер, В. В. Кожинов, Ф. Д. Ашнин, А. М. Кузнецов, Л. С. Мелихова, Н. И. Николаев, А. С. Шатских. М., “Согласие”, 2002, 400 стр.
Научное и читательское бытование этих разговоров длится уже добрый десяток лет, с тех пор, как в начале 90-х их начал публиковать журнал “Человек”. Перед нами второе, после 1996 года, издание дувакинских бесед с философом. Два десятка часов магнитофонной записи — вот уж действительно вышла книга, по-пастернаковски — кусок дымящейся совести.
Здесь уточнены тексты бесед, расширены старые и введены новые комментарии (“Благодарим за помощь в опознании со слуха этого стихотворения...”, есть и такие), добавлен краткий “Хронограф жизни и деятельности М. М. Бахтина”.
О научном значении того, чему ученый-исследователь В. Д. Дувакин посвятил полтора десятилетия своей жизни, о созданном им фонде звуковых мемуаров по истории русской культуры первой половины прошлого века написано уже немало. И здесь читатель тоже найдет мемуар его ученика — Владимира Владимировича Радзишевского (“Бесконечный Виктор Дмитриевич...”), — книжника, литературоведа, “золотого пера” дополяковской “Литературки”. Здесь послесловием выделяется зоркая статья покойного Кожинова (“Бахтин в живом диалоге”), где по-бахтински полифонично Вадим Валерьянович “вмешивается” в беседы, касающиеся — местами — и его персоны.
Бахтин не оставил нам никаких воспоминаний. Я уж не говорю о том, что понять его отношение (доформулированное по ходу диалога) ко многим героям и персонажам серебряного века без этих магнитофонных пленок невозможно. Как не будь переписки Оксмана и Чуковского, а стало быть, и выполненной в одном из писем Юлиана Григорьевича просьбы повспоминать о Тынянове, так и здесь — ну не “подведи” Дувакин своего собеседника к Блоку, Хлебникову, Маяковскому и другим... И не было бы этих фантастических обобщений и оценок.
А еще здесь чиркают спичкой, выдыхают папиросный дым, обращаются к кошке. Здесь вспоминают прямо при вас, вот в этот самый “карнавальный” момент, — и вы не понимаете, как это сделано. Пожалуй, только длинные перечни тех, кого благодарят публикаторы, указывают на титаничность труда. А начинается все, как говорится, с нажатия кнопки “запись”. И, как сказал сам Виктор Дувакин, с желания “спасти то, что еще возможно спасти”.
Осип и Надежда Мандельштамы в рассказах современников. Вступительная статья, подготовка текстов, составление и комментарии О. С. Фигурновой, М. В. Фигурновой. М., Издательство “Наталис”, 2002, 544 стр.
После “Бесед с М. М. Бахтиным”, “Анны Ахматовой в записях Дувакина”, воспоминаний Н. В. Тимофеева-Ресовского и воспоминаний А. В. Азарх-Грановской — это издание является, очевидно, пятой по счету большой книгой, составленной на основе аудиособрания легендарного В. Д. Дувакина. Причем фамилия Фигурновых присутствует не только в сборнике “Осип и Надежда...”.
Дело в том, что настоящую книгу (а здесь к дувакинским записям — большой частью — добавлены интервью, сделанные уже совсем в новое время, что и стало раздражителем) наши филологические критики достаточно дружно (и, кажется, не без оснований) отругали[4]. Я же в данном случае с читательской благодарностью поприветствую факт ее появления. В ней много ценного, главным образом за счет работы именно Дувакина и рассеянных по тому интереснейших комментариев вкупе с изобразительными материалами. Может, она и перегружена, но собрана весьма тщательно. Что до проблемы личного участия, собственного засвечивания в деле, где ты заведомо “второе лицо”, она будет всегда. Решение, видимо, зависит от природных качеств личности, как-то: наличия/отсутствия честолюбия, способности к осознанию своего подлинного места, вкуса и ума, наконец.
В сюжете “Мандельштамы — Герштейн” все по местам расставит только время и терпение читателей. А пока я мог бы предложить, буде надвинется возможность переиздания, добавить в “Осипа и Надежду...” — специальным небольшим приложением — эти самые ругательные рецензии. С комментариями. Тем более что в книге действительно много личного.
Вернемся назад. Нам важно понимать, о чем мы узнаём благодаря этому уникальному жанру — аудиомемуарам. Не забуду, как знаменитый звукоархивист Лев Шилов[5]напомнил на очередных Ахматовских чтениях, что именно благодаря дувакинским записям мы знаем, например, кто именно стоял однажды в тюремной очереди за спиной Ахматовой в “страшные годы ежовщины”, знаем имя той женщины, которая запечатлена в “Реквиеме” вопросом: “А это вы можете описать?” Или о том удивительном факте, что к 1940 году (первому публичному выступлению Ахматовой после восемнадцатилетнего молчания) публика... напрочь забыла о существовании такого поэта. Все это узналось благодаря магнитофону и описанной выше личной инициативе записывающего.
К 200-летию Боратынского. Сборник материалов международной научной конференции, состоявшейся 21 — 23 февраля 2000 года. (Москва — Мураново). М., ИМЛИ РАН, 2002, 367 стр.
Ожидание тиражной публикации отдельного сборника докладов на симпозиуме или конференции становится похоже на прогноз погоды или расписание электричек: обещанный дождь бесконечно переносится, средства не поспевают за целями и т. п. “Перед тобой таков отныне свет, но в нем тебе грядущей жатвы нет!”
Впрочем, ждали-то “всего” два с половиной года. И — поспело аккурат к выходу первого тома собрания сочинений.
В предисловии к сборнику Сергей Бочаров очертил некоторые темы, в общем-то, “долгосрочные” для науки о Боратынском: Пушкин, Тютчев и даже такая проблема, как написание фамилии героя. Вечный сюжет задал в первой же публикации Юрий Кублановский — в своем “Одиночестве Баратынского”. Между прочим, он говорит здесь о схожести драмы поэта и трагедии... Гоголя, “попытавшегося прикрыть черную дыру, всасывающую все святое”. При разности характеров трагедии, “глубинная природа их „безумия”” кажется сегодняшнему стихотворцу однотипной.
И так — через многажды затверженные вехи — движутся ученые читатели Боратынского вглубь его загадки. Вглубь его боли. “Точкой опоры” здесь может быть рассмотрение какой-нибудь отдельной лексемы или широкий анализ лирики, описание так называемого “Казанского” архива Боратынских или рассказ о строительстве дома поэта в Муранове, иконографический сюжет или родословная легенда. Намереваясь говорить о заключительной строке стихотворения Боратынского “Недоносок” — до 1914 года оскопленной цензурой, — С. Г. Бочаров6 подготавливает читателя к осмыслению, что “именно в собственно боратынском, остром, необезвреженном и никому тогда не известном подлиннике строка чудесным образом резонировала в дальнейшем движении нашей литературы”.
Строка!
В сборнике шесть разделов и тридцать три публикации.
Василий Трушкин. Друзья мои... Из дневников 1937 — 1964 годов. Очерки и статьи. Воспоминания друзей. Составление А. В. Трушкиной. Иркутск, Издатель Сапронов, 2001, 448 стр.
Прочитав эту книгу, я растерялся. Вот — человек, проживший большую жизнь внутри великой, трагичной и одновременно пошлой эпохи, сумел не только не раствориться в ней, но феноменально аккумулироваться, “подпитываясь” такими простыми и неосязаемыми на первый звук вещами, как любовь к отечеству и его словесности. Вот судьба, которая доказывает и оправдывает почти религиозную утопию о том, что чтение книг меняет цвет глаз человека и состав его крови. По-ломоносовски пытливо-бесстрашный крестьянский сын, по-чуковски въедливый в становлении и учебе, по-бартеневски библиострастный, по-гершензонски широкий. Литература была для него примерно тем, о чем до его рождения писал Розанов: вирусом, “штанами”.
Сегодня на здании филологического факультета Иркутского университета, где он работал (и заведовал кафедрой истории русской литературы), открыта мемориальная доска, в науке о нем говорится как об одном из самых крупных исследователей сибирской литературы XX века, от него остались ученики, книги, открытия. А вот как это начиналось и длилось “в авторском понимании”, читатель узнает благодаря усилиям его дочери, которая составила эту редкую книгу, включив в нее фрагменты отцовского дневника.
В 1943 году, обменяв хлебные карточки “будущего времени” на “подготовительный паек” “настоящего” (дабы не ослабеть от голода), он делает доклад по ранней лирике Тютчева в семинаре эвакуированного профессора Марка Азадовского. И примерно тогда же записывает: “31 августа. Вторник. Читаю Гёте; лирика, Эгмонт, Белинский о римских элегиях; Метерлинк — мистические статьи, в частности, о Новалисе. Домашние неурядицы, думы о будущем. 1 сентября. Среда. Что за чудо эта поэзия! Точно завороженный, уносишься душой далеко, далеко, забываешь о своем земном существовании, о всех житейских дрязгах, делаешься как-то чище, лучше, благородней. А ведь если разобраться, мир искусства — призрачный мир. И все-таки такая сила воздействия...”
Надо ли рассказывать, какую роль Василий Прокопьевич сыграл в судьбах — назову выборочно, из разных времен — Александра Вампилова, Валентина Распутина, Анатолия Кобенкова (очень личные воспоминания двух последних — необъединимых ныне — вошли в книгу “Друзья мои...”).
Леонид Чертков. “Действительно мы жили как князья...”. М., 2001, 64 стр. (Книга издана тиражом 200 нумерованных экземпляров).
Эту и следующую книгу надо читать сразу, не отрываясь, — из-за их исчерпывающей “симфоничности” и “обожженной законченности”. Маленькие в объеме, они велики энергией художественного образа судьбы героя.
Культуртрегер и легендарный поэт, лидер “группы Черткова — Хромова” (1950-е), за несколько лет до смерти (2000) высылал желающим за символическую плату свой последний стихотворный сборник “Смальта”, изданный мизерным тиражом в Кёльне. Независимость и бунтарство он излучал всю жизнь, как углекислоту на выдохе.
...И книга, которую он написал,
У многих выскользнула из рук.
Он в нескольких странах себя искал.
И время сломало его, как сук.
(1959)
Уникальное издание подготовил его друг, о котором, уверен, тоже еще напишут книгу, ибо нынче таких одержимых любовью к литературе людей, как Лев Михайлович Турчинский — библиограф, архивист, редактор и текстолог, — почти не осталось.
Бездомные, дивные, юные годы,
Сияя в сердцах, составляли наш хлеб, —
Лишенные радости, сна и свободы,
Мы бились в железные клетки судеб.
Поразительно, что эта шестидесятистраничная тетрадь — первая поэтическая книга Леонида Черткова, изданная в России. Она и была задумана как раритет, что, по словам Т. Л. Никольской, “как нельзя более соответствует кругу интересов и образу жизни ее автора”.
Эльмира Котляр. Роскошное местечко. Повесть в стихах. М., “Можайск-Терра”, 2001, 160 стр.
Вслед за посвящением (“Памяти моей матери Анны Исааковны Вайсман”) перед названием разыгранной на голоса и образы жизненной драмы стоит авторское разъяснение:
А под старость лет мама стала писать
про свое еврейское местечко.
По десять раз исправляла каждое словечко.
Потом болезнь ее одолела, и она
просила меня довести записки ее до дела.
И я, выполняя ее волю,
пишу про детство ее и местечковую долю.
Интонацию Эльмиры Петровны ни с чьей не спутаешь. И ведь не просто довела до дела — еще раз, действительно еще раз прожила мамину судьбу и перемотала клубочек. Можно сколько угодно думать о том, каких сил ей стоило воссоздать человеческий, исторический, ландшафтный колорит времени. Знаю, что ей пришлось тамосваиваться, что это было весьма нелегко: все эти имена, реалии, жесты. “Вживание” в родную-чужую жизнь — в случае с таким поэтом — особенное волшебство. Мистериальное. Смех, слезы, лица, молитвы. Очень слышимые.
-1
Ли Эймис. Рисуем 50 чудищ. Поэтапный метод рисования демонов, ведьм, супергероев, вампиров и всяких гадких, жутких, скользких существ. Перевод с английского. Минск, “Попурри”, 56 стр.
Первое приобретение на последней книжной ярмарке. Оказывается, популярная иноземная серия “Рисуем 50”. Как видите, мне достались не “Кошки”, “Лошади” или “Средства передвижения”, а оборотень Вернер (9 последовательных позиций), Невеста Франкенштейна (8), Ведьма (6), а также Зомби, Зубастый монстр и Зловещий демон.
Это тебе, малыш, не абсурдные страшилки какой-то там Гусыни в переводах дяди Маршака и тети Атаровой.
Это работа самостоятельная. Твори, выдумывай, пробуй!
[1] За пределами книги остались некоторые попытки стихотворной рекламы, отдельные экспромты и юношеские стихи Чуковского, публиковавшиеся в «Ниве» и газетах 1900-х, — и мне этого немного жаль. Как, скажем, стихотворения «Декабрь»: «...Приходи и свечку погаси. / Со двора морозу принеси. <...> Приходи. / Со ставней исступленной / За окошком борется зима, / И мороз рукою утомленной / На стекле выводит терема» («Нива». Ежемесячные популярно-научные приложения, 1907, № 12). Или — очевидно, первого «детского» стихотворения «Ветер», опубликованного в том же году детским журналом «Тропинка» и посвященного маленькому сыну Коле: «...Погоняйся за тучами / Над лесами дремучими, / В колокольню взойди звонарем, / Зареви за овинами / Голосами звериными / И веселым вернись ветерком» (см. «Русская поэзия детям», СПб., 1997, стр. 20). Наверное, в книгу можно было бы дать и второй «роман в стихах» — «Сегодняшний Евгений Онегин» (1907), являющийся пародийно-политической «тенью» первого... А как хотелось бы видеть в приложении малоизвестную аналитическую статью поэта Яна Сатуновского «Корнеева строфа», о которой только упоминается в примечаниях! Ведь исследований собственно поэтики Чуковского — кот наплакал. Но это — не к недостаткам. Недостатков у этой книги для меня нет. А из «шероховатостей» этого тома (не мной обнаружено) отмечу включение в него стихотворения А. М. Жемчужникова (1821 — 1908) «То ждал, то опасался...», которое впервые было опубликовано и тогда, увы, не откомментировано в тексте Дневника (1930 — 1969) Чуковского (изд. 1994; 1997), где оно выглядело совсем как авторское.
[2] Автор полки наконец устыдился своего прохладного отношения к тяжеловесному «Мастерству Некрасова» Чуковского. Причем совсем не потому, что понял, чего ему стоила эта книга, написанная в «душное» время. Оксман-то и устыдил своими внимательными письмами об этой книге.
[3] Н. М. Демурова пишет в предисловии к комментариям, что она приведет здесь, помимо прочего, краткие описания «игр или телодвижений, которыми по традиции сопровождаются эти стишки или песенки», и с грустью сообщает в скобках, что «в данном издании, к сожалению, мы лишены возможности воспроизвести их мелодии». А вот иноземцы наловчились: моим маленьким крестницам отец привез оттуда музыкальную книжку Нянюшкиных прибауток: тычешь пальцем в изображенную рядом со стихами фигурку Humpty Dumpty (Шалтая Болтая) — она тебе и поет. Вот бы и нам такое.
[4] См., например, о «звенящей риторике» и «неприкрытой тенденциозности» современного раздела книги: Данилова-Насрулаева С. Неудачное продолжение. — «Новое литературное обозрение», № 55 (2002, № 3); о «страсти поиска истины там, где ее заведомо не лежало»: Арпишкин Ю. Очевидцы. — «Московские новости», 2002, № 865, 31 января; о недопустимости «провоцирования <собеседника> на то, чтобы не было с кем сводить счеты»: Горенко Анна (так! — П. К.), «Бей Герштейн, спасай Надежду Яковлевну!» — «Круг чтения» на сайте «Русского Журнала», 2002, 10 января.
[5] В книге «Осип и Надежда...» он беседует с С. И. Богатыревой (Беседа II), родные которой одиннадцать лет хранили у себя архив Мандельштама. Вот классика жанра: и дистанция, и живость, и драматургия.
[6] См. статью С. Г. Бочарова «„О бессмысленная вечность!” (От „Недоноска” к „Идиоту”)», стр. 127 — 150.