+6
А.Горянин. Мифы о России и дух нации. М., “Pentagraphic”, 2002, 356 стр.
“Практически любой миф о России, который сегодня упоминается походя, как нечто само собой разумеющееся, разрушается, если углубиться в историю по-настоящему, — считает автор книги, географ по образованию, доцент Центра по изучению России Российского университета дружбы народов (беседу с ним см.: „Огонек”, 2002, № 26, июнь). — Причем разрушаются и „левые”, и „правые” мифы...”
Горянин методично опровергает общепринятые мнения о том, что у нас никогда не ценили человеческую жизнь, а вот на Западе она всегда была святыней; о том, что человек у нас всегда был беден и бесправен — особенно по сравнению все с тем же благословенным Западом, — что жизнь его всегда была безрадостна и беспросветна, о безмолвии и покорности русского народа. Особенно — о том, что освобождение от коммунизма обернулось для России катастрофой.
Горянин утверждает, что все обстоит ровно наоборот: на российском информационном поле мы имеем дело с грандиозной мистификацией относительно реального положения дел в стране. “<...> уже никто не определит, например, сколько молодых семей не завели ребенка (или еще одного ребенка) не потому, что не могли себе это позволить или не хотели, а потому, что каждый день читали и слышали про скорые и неминуемые социальные взрывы, новые чернобыли, грядущий распад страны, угрозу голода и повальной эпидемии СПИДа, близкий коммунистический реванш, возвращение чекистов, нашествие китайцев, пришествие баркашовцев и прочие ужасы”.
На деле все гораздо лучше, чем пишут. Мы удивительно дешево заплатили за освобождение от коммунизма. Россия обречена на успех: мы можем все. Бодрая такая книжка.
А теперь о смешном. Известный Борис Парамонов, комментируя по радио “Свобода” <http://www.svoboda.org> в июне с. г. книгу Горянина, сказал буквально следующее: “<...> Россия, как одна из героинь Платонова: Маша, дочь пространщика. (Я не знаю, что это такое: железнодорожный термин или неологизм гениального писателя.) <...>”
Пространщик — всего лишь работник общественной бани, он выдает простыни и проч.
Это олицетворяемое Парамоновым недоумение просвещенного Запада забавно перекликается с рассказами Горянина о том, что баня — явление исконно русское (была в каждом дворе), а “немытая” Европа обходилась без бань, изобретая духи, блохоловки и чесалки для спины.
Как уличили Лжедмитрия? Он не ходил в баню.
С. Кара-Мурза. “Совок” вспоминает... М., “Алгоритм”, 2002, 256 стр. (“Тропы практического разума”).
Идеологический антипод Горянина, апологет советского проекта Сергей Кара-Мурза тоже борется с мифами, но — антисоветскими, антикоммунистическими. А объединяет их стремление обратить читателя от некритически воспринятых умозрений к реальности как она есть (или как она им видится). “Части нашего народа настолько ослеплены своими „истинами”, что плохо слышат друг друга и не очень-то охотно вникают в логические рассуждения и строгие доводы. И возникает сильное желание <...> рассказать о наблюдениях обычного „совка”, жизнь которого не была отягощена особенными трагедиями, а радости и блага который получал „на общих основаниях”...”
И рассказывает: военное детство, советская школа, МГУ, целина, Куба. Воспоминания Кара-Мурзы, а по сути — дополнения к его двухтомной “Советской цивилизации”, не менее интересны/оригинальны, чем его общественно-политические воззрения.
Цитата: “К нам ходила портниха — татарка из Крыма. <...> Когда Крым освободили, она плакала, говорила очень взволнованно. Потом успокоилась, все повторяла: „Слава богу! Слава богу!” Я не очень-то понимал, о чем речь, потом только сопоставил и понял. Портниха боялась за родственников-татар. Думала, что их будут судить за сотрудничество с немцами, а это по законам военного времени была бы верная смерть. Когда стало известно, что лично судить никого не стали, а всех татар выселили из Крыма, она была счастлива”.
Лидия Анискович. Роман с веком. Автобиографическая повесть. М., “Вече”, 2002, 192 стр.
И эту книжечку я проглотил в один присест. Лидия Анискович — московская предпринимательница (мебель для школ), автор многих стихотворных книг, выпущенных за свой счет (говорить о них не хочу), бард. Автобиографию ее отличает та степень литературного простодушия, которая переходит уже в новое эстетическое качество, воспринимается как прием.
Цитата: “Когда я поступила в школу, выяснилось, что я не умею ни писать, ни читать. На вопрос училки — что же я умею? — я ответила — играть в карты. В школу меня все равно приняли, так как среднее образование было обязательным. Училась я вначале, естественно, плохо: все палочки были кривые, буквы я путала. Мама расстраивалась, считая меня совсем никудышной, но потом успокаивалась и говорила, что я пойду работать на завод, а туда, как и в школу, берут всех. Я же, чтобы не расстраивать маму, стала переправлять колы на четверки, все-таки я была сообразительной”.
Мне нравится.
Кира Ласкари. Аппликации. Сто тридцать четыре рекламных ролика. М., 2002, 208 стр. (“Птюч-серия”).
И эта книжечка нравится. Почему-то.
Сначала — предисловие автора. Потом — разделы: Бытовая техника; Еда; Казино; Медицина; Недвижимость; Одежда; Парфюмерия; Питье; Пресса; Радиостанции; Рекламные агентства; Сбербанк; Социальная реклама; Строительство; Универсальные магазины. Потом — комментарии автора. Потом — послесловие Игоря Шулинского, главного редактора журнала “Птюч connection”.
Образчик стиля. Заявка № 32. “Рынок. Толстая, пожилая восточная женщина продает овощи, стоя за прилавком. К прилавку подходит худенький, робкий мужчинка в очках, шляпе, с портфелем.
МУЖЧИНКА (поправляя очки): Извините, пожалуйста, вы не подскажете, где я могу достать свежую зелень?..
Женщина заливается демоническим хохотом, от чего мужчинка прячется под прилавок. Отсмеявшись, грузинка перегибается через прилавок, оказываясь, таким образом, лицом к лицу с покупателем.
ЖЕНЩИНА (вкрадчиво, с кавказским акцентом): Свэжую зэлень ты, дарагой, можэшь дастать в казино „ШАНГРИ-ЛА” <...>”.
Такую книгу мог бы придумать Владимир Тучков. Но у Ласкари она родилась из жизни, из профессии.
Заявка на рекламный ролик, которая и сама по себе есть прикладной литературный жанр, позиционирована здесь в качестве литературы. Как будто конфетный фантик или обертку туалетного мыла повесили на стену модной галереи в качестве картины.
Получилось, однако. Не то чтобы литература. Но лучше, чем просто реклама.
Да, “Аппликации” — это от англ. аpplicаtion — “заявка”.
Кира Ласкари — это он, а не она.
Книга самурая. [Юдзан Дайдодзи. Будосёсинсю; Ямамото Цунэтомо. Хагакурэ; Юкио Мисима. Хагакурэ Нюмон.] Перевод Р. В. Котенко, А. А. Мищенко. СПб., “Евразия”, 2001, 320 стр.
Благодаря Лимонову и Джармушу мы знаем, что путь самурая — путь к смерти.
В “Книгу самурая” входят два наиболее знаменитых трактата о бусидо, а также размышления квазисамурая ХХ века, писателя Юкио Мисимы, который, комментируя “Хагакурэ”, настаивает на универсальной ценности бусидо.
Но дело в том, что самурай служил. Беспрекословное подчинение господину — его добродетель. И умирал самурай не за идею и не за партию, а за господина. (У Джармуша в фильме про пса-призрака так и есть. А кто у Лимонова господин?) Получается, что именно господин дает возможность своему вассалу быть самураем. Самурай без господина — личность малопочтенная, ронин. Кто смотрел одноименный американский фильм про шпионов, знает.
“Итак, мы не можем умереть за правое дело. Вот почему Дзётё советует нам на распутье между жизнью и смертью выбирать любую смерть”, — самурайствовал Мисима, но самураем стать не мог и сам выбрал, когда, как и за что ему умирать.
Сергей Куняев. Русский беркут. М., “Наш современник”, 2001, 464 стр.
Откликаясь в “Периодике” на журнальную публикацию “Русского беркута”, я писал: “Апологетическое/нелицеприятное жизнеописание поэта Павла Васильева: сквозь историю о том, как нерусские люди затравили русского беркута, неумолимо проступает рассказ о том, как упорно он сживал себя со свету (что никак не оправдывает его убийц)”.
Сейчас, пользуясь случаем, не могу не привести большую и выразительную цитату на эту тему.
Итак: “В конце июня Павел, еще не отошедший от дикого количества печатных поклепов, был приглашен горячим его поклонником Валерианом Куйбышевым в Кремль на торжества по случаю приема участников челюскинской экспедиции. Не исключено, что Куйбышев пригласил поэта сознательно, именно в пику Горькому, как бы демонстрируя не в меру возомнившему о себе „первому писателю Советского Союза”, что слово последнего не является приговором окончательным и не подлежащим обжалованию и что Васильев пользуется полным доверием у высшего руководства. Васильев пришел на прием нервный и взвинченный. Почти весь вечер молча пил и со стиснутыми зубами слушал произносимые тосты. А когда ему предложили почитать стихи (стихотворение „Ледовый корабль”, посвященное Отто Юльевичу Шмидту, было опубликовано тремя неделями ранее в „Вечерней Москве”), он, чувствовавший себя явно не в своей тарелке среди членов правительства, вождей, Героев Советского Союза, окончательно „слетел с катушек”. Встал, провожаемый одобрительными и любопытными взглядами, посмотрел в упор на Сталина, Молотова, Ворошилова, Кагановича и остальных, сидящих за центральным столом, обвел глазами героических летчиков-полярников — и громко запел тут же сочиненный экспромт на мотив „Мурки”.
Здравствуй, Леваневский, здравствуй, Ляпидевский!
Здравствуй, Водопьянов, и прощай!
Вы зашухарили, „Челюскин” потопили,
А теперь червонцы получай!
За столом воцарилось мертвое молчание. Кто-то хмыкнул, кто-то тихо захохотал, уткнувшись лицом в ладони... К Васильеву быстро подошли люди в форме, аккуратно взяли его под руки, вежливо и быстро вывели из-за стола, проводили за пределы Кремлевского дворца и оставили в покое уже за воротами”.
Тут бы — no comments.
Но, извините, профессиональный зуд: откуда все это известно? Присутствовали многие, но кто описал — где, как, когда? Как этот очевидец (помните: врет, как очевидец) был настроен по отношению к поэту? Сам Васильев рассказал? Кому? Где? Когда? Из текста это не ясно. Можно подумать, что сам биограф парил в тот момент — незримый — под потолком, а потом вылетел за кремлевские ворота... Но тогда он мог бы немало рассказать о тайнах Кремля.
-3
Эдуард Лимонов. Моя политическая биография. Документальный роман. СПб., “Амфора”, 2002, 302 стр.
“В связи с отсутствием оперативной связи между издательством и автором, содержащимся под стражей в СИЗО ФСБ России, книга выходит в авторской редакции, без сверки имен и дат”.
Не роман, конечно. Роман — это, пожалуй, преувеличение. Просто рассказы о партии (национал-большевистской).
Книга, написанная в тюрьме подследственным, но еще не осужденным, — это особый жанр: надо хорошо выглядеть перед соратниками и в то же время не дать на себя материал следствию.
Лимонов, похоже, справляется. Не знаю, похвала ли это.
“Хвалить книги фашиста, сидящего в тюрьме, — вроде как самому становиться немного фашистом. Ругать — солидаризоваться с „правящей кликой””, — мучается модный литератор Илья Стогоff (“Книжное обозрение”, 2002, № 27-28), рецензируя также написанную в предварительном заключении лимоновскую “Книгу воды” (М., “Ad Marginem”, 2002).
А я, как всегда, читаю периодику.
“Он выбрал свой путь — путь вечной молодости. Кто бы из стареющих писателей (а „подростку Савенко”, между прочим, под 60 лет!), да просто кто бы из стареющих мужиков не захотел стать кумиром пятнадцати-двадцатилетних недорослей и недорослиц? Но за это удовольствие надо платить — а платить-то, кроме Лимонова, не готов никто. <...> Лимонов — надо снять перед ним за это шляпу — и не визжит, терпит, ведет себя достойно своей „статьи”...” — пишет Леонид Радзиховский (“Время MN”, 2002, № 116, 9 июля).
Ну, неправда ваша. В опубликованном открытом письме из Лефортова к министру культуры Михаилу Швыдкому Лимонов прибег к последнему средству национал-большевика, публично объявив себя гражданином французской республики[1]. Когда я развернул этот номер “Литературки”, на моем рабочем столе лежало коллективное письмо к Путину и Патрушеву в защиту Лимонова, которое и мне предлагали подписать. И тут — это. Ах ты <...>, подумал я. Писатель — как мне все уши прожужжали, — наверно, не должен сидеть в тюрьме, а вот французский гражданин может и посидеть. Особенно французский гражданин, организующий в России радикальную — по признанию самого организатора[2] — партию из наших детей. (За них тоже Ширак заступится?) Мне — гражданину РФ — это очень не нравится.
Ну и не подписал письма.
И книжку эту — в минус, в минус...
Владимир Войнович. Портрет на фоне мифа. М., “ЭКСМО”, 2002, 192 стр.
Портрет — это портрет Солженицына. На фоне солженицынского же мифа. (Потому что у Войновича мифа нет. Это многое объясняет.)
По сути: автопортрет Войновича на фоне портрета Солженицына на фоне солженицынского мифа. “Это ж надо так себя на другого человека замотивировать, чтобы сделать его главным персонажем на празднике собственной самости!” — удивился Дмитрий Бавильский (“Как нам обустроить Солженицына” в “Русском Журнале”<http://www.russ.ru/krug>).
Лейтмотив “Портрета...”: Солженицын не так хорош...
Не так — как? Ну, не так хорош...
Стиль Войновича-моралиста: “Арестованный в конце войны офицер Солженицын заставил пленного немца (среди бесправных бесправнейшего) нести свой чемодан. Много лет спустя он вспомнил об этом, написал и покаялся. Но меня удивило: как же не устыдился тогда, немедленно, глядя, как несчастный немец тащит через силу его груз?..”
Позволю себе не согласиться ни с Войновичем, ни с Солженицыным.
Немец в конце войны должен нести чемодан советского офицера, пусть и арестованного. Это правильно, это хорошо.
Юрий Козлов. Реформатор. Роман. М., “Центрполиграф”, 2002, 524 стр.
Юрий Козлов — это тот Юрий Козлов, что когда-то, если кто помнит, написал книгу хороших рассказов о подростках “Качели в Пушкинских Горах” (Л., “Детская литература”, 1984). Потом с каждым годом он писал все иначе и иначе.
У, с каким увлечением я проглотил его мистический триллер “Колодцы предков” (1997): начало ХХI века, чекисты, банкиры, бандиты, шпионы, мормоны, все философствуют, но в меру, ожидают Антихриста.
С каким напряжением я открыл “Реформатора”: “Он поселился в Богемии (до отделения Моравии нынешнее великое герцогство называлось Чешской Республикой) пятнадцать лет назад, перед самой Великой Антиглобалистской революцией, но так и не научился всерьез относиться к государству, в котором жил, что свидетельствовало (он отдавал себе в этом отчет) о некой совершенно неуместной в его положении — эмигранта, ЛБГ (лица без гражданства), наконец, „гражданина мира” — гордыне...”
А с каким трудом я его читал. Читал, читал, прочел: образцовая творческая неудача. Постепенно нарастающая, что было заметно уже в предыдущем романе “Проситель” (1999 — 2000), философская интоксикация[3] в “Реформаторе” уничтожила (взорвала, выжрала...) все, что только можно, — сюжет, композицию, стиль. Остались какие-то тухлые философские разговоры и какая-то непроходимая грамматика.
Оказалось, однако, интоксикация сия заразна.
“Это блестящий ультрасовременный полифонический мифо-фантастический футур-роман <...> и одновременно удивительно реалистическое произведение: о нас — занятостью покорных; понимающих, но опасающихся; принимающих через отвержение; верой обманываемых; не разумеющих собственное”. Здесь и далее — цитаты из апологетической статьи Владислава Иванова “На пороге культа. Футур-роман Юрия Козлова” (“Литературная Россия”, 2002, № 18, 3 мая).
“Энциклопедичность автора выступает главным орудием, обеспечивающим прорыв в подсознание, где всепонимающий дельфин и представившийся в альтер-эго языческий бог, половая функция глаз и Верховный Тролль, общение с Богом посредством „deja vu” и пунктирные времена, бомжевание (фрейдовская бездомность) и прочее, прочее, чем перенаселен роман, — это элементы категорий архетипических, но которые проявляются лишь в контексте козловского художественного эксперимента”.
“<...> впервые в русской литературе реалистически описано, как образ занимается (-проявляет) любовью с образом. Тройная выдумка: два героя и... любовь!”
“<...> имеет все шансы для того, чтобы стать культовой книгой первого десятилетия ХХI века”.
Как бы не так.
Но вот что действительно интересно. И у Проханова про гексоген, и у Козлова узнаваемый российский президент (у Проханова — Избранник, у Козлова — Предтечик) исчезает, пропадает неизвестно как и куда. Доживем — проверим.
±1
Роман Багдасаров. Свастика: священный символ. Этнорелигиоведческие очерки. М., “Белые альвы”, 2001, 432 стр. ISBN: 5-7619-0136-6 <http://bagdasarovr.narod.ru/swastika.htm>
Первая редакция данной работы была помещена под названием “Отверженный символ. Свастика: ее происхождение и место в христианской традиции” в IV — V номерах журнала “Волшебная Гора” за 1996 год.
В этой кни... Нет, на всякий случай больше ничего не скажу.
[1] Буквально: «Министру культуры Михаилу Швыдкому. <...> То, что я сижу в тюрьме, — позор правительству, которого Вы, господин Министр, являетесь частью. <...> Помимо всего, я еще гражданин Франции, и в январе о моем аресте стало известно президенту Жаку Шираку. <...>» («Литературная газета», 2002, № 13, 3 — 9 апреля).
[2] «Вы считаете свою партию экстремистской?» — спрашивает журналистка Ольга Алленова. «Я считаю ее радикальной», — отвечает Лимонов («Коммерсантъ», 2002, № 118, 10 июля).
[3] «Термин придумали психиатры, определяя так особые черты „рассуждательства” у душевнобольных. <...> Впрочем, речь идет, конечно, о недуге духовном, накопители которого — громоздкие тексты, по преимуществу именуемые романами, — необязательно взывают к медицинскому освидетельствованию, а между тем источают ту самую мистическую скуку, ту больную тоску, которую испытывал Иван Федорович в присутствии своего ночного гостя» (Ирина Роднянская, «Гипсовый ветер» — «Новый мир», 1993, № 12).
Опубликовано в Журнале №10