ФАНТАСТИКА
(ЯМПОЛЬСКИЙ) “Ранние теоретики единодушно утверждали, что фильм строится как хаотическая эллиптическая цепь мало связанных между собой событий. И в этой хаотичности и эллиптичности они обнаруживали новый, созвучный эпохе тип письма. Передвижение пятна на изобразительной плоскости подчинено совершенно иным законам, нежели законы предложений. Оно не может быть описано в категориях причин и следствий. В ранней киномысли мы почти и не имеем таких логизирующих анализов”[1].
(МАНЦОВ) Лужков разогнал тучи над юношеской Олимпиадой: жарко. Думаю, у меня есть право на хаотическую эллиптическую цепь. Едва случится сезон дождей, снова поменяю манеру, квартиру, может быть, записную книжку, жену. Две-три идеи, однако, останутся неизменными даже в сезон дождей. Даже в ледниковый период.
(ФЛОБЕР) Сходным образом организован “Лексикон прописных истин”. Пускай это обстоятельство не вводит читателя в заблуждение: почти все нижеприведенные истины — частного характера и выработаны эмпирическим путем.
(КРОМЕ ЭТОЙ) Разные поколения живут в одно и то же время, но переживают его по-разному. В субъективном плане разные поколения должны жить “в качественно совершенно разные эпохи” (К. Мангейм).
(ПРО НАС ПИШУТ) В газете. Я даже присвистнул. Из известных мне личностей критике одновременно подверглись Манцов, Шаргунов и Акунин. Шаргунова я и сам недавно гвоздил, Акунина, напротив, вознес до небес. То есть мы, Манцов, Шаргунов и Акунин, компания не случайная, лихая. Думаю, мы одной крови. Это подтвердил Андрей Немзер. Он нами недоволен. Акунину ничего вразумительного не предъявлено. Может, много зарабатывает? Шаргунов, этот “красивый, двадцатидвухлетний”, понятно, бесит. Я и сам ругал Шаргунова только за это. Мне тридцать с хвостом, нервы ни к черту, жизнь не удалась. Шаргунов — красная тряпка. А кроме того, нас подозревают в недобром завистливом чувстве к людям из “мерседесов”.
(ГОРДОН) До последнего времени был известен тем, что без предупреждения наехал на Михалкова Никиту. Матом, в прямом радиоэфире. С тех пор не оставляет Михалкова в покое, напоминает Михалкову, что Михалков не бог, не царь и не герой, а хороший, местами выдающийся кинематографический деятель. Профилактика зазнайства и чванства.
Мне нравится такая политика. Будь я чуточку публичнее, я бы и сам пускал кровь народным артистам(-кам), писателям, журналистам и особенно людям из ящика. Гордон отстоял честь поколения в борьбе с зарвавшимися генералами от инфантерии, маршалами и сопутствующей им челядью, но сегодня он интересен не этим.
Во-первых, Гордон придумал одноименную телепередачу в ночном эфире НТВ.
Во-вторых, Гордон снял полнометражную картину по мотивам повести отца, Гарри Гордона, и показал в рамках сочинского “Кинотавра”.
(ДЕБЮТ) Название одной из конкурсных программ “Кинотавра”. В прошлом году здесь победил Бодров-младший с прекрасной картиной “Сестры” (продюсер, конечно, Сельянов), теперь Алексей Мурадов с фильмом “Змей”. Лента Гордона “Пастух своих коров” вроде бы ничего не получила. Я в Сочи не был, оба фильма только что отсмотрел на видео. Кроме Мурадова и Гордона в моем хаотическом кинообзоре участвуют Тарковский, Каурисмяки, Павич, Толстой и другие. Как водится в постперестроечной России, тусовка выступит в качестве массовки.
(МАНГЕЙМ) “Беспрестанное появление новых людей в нашем обществе выступает как компенсация за ограниченный и пристрастный характер индивидуального сознания. Оно, конечно, приводит к некоторым потерям в процессе накопления культуры; но, с другой стороны, только оно и дает возможность, когда это необходимо, сделать свежий выбор; оно же облегчает переоценку „инвентаря”, а также научает нас забывать то, что уже бесполезно, и жаждать того, что надлежит достигнуть”[2].
(МЕЖДУ ПРОЧИМ) Всем мужчинам до тридцати, кроме части глянцевого истеблишмента, нравится фильм “Брат-2”. Почему? Потому что это единственный российский фильм, где молодые люди реально совершают поступки. Забудьте про идеологию: среди поклонников второго “Брата” парни от нищих до состоятельных. Их объединяет нехитрая мысль, они полагают, что имеют право решать судьбу собственной страны. Как правило, против фильма те, кто значительно старше. А все равно придется делиться.
(ГОРДОН-2) Сделал отличную телепередачу. Поначалу я смотрел все подряд. Что привлекало? Вот: собираются умники, богема, книжные черви, специалисты. Некоторые заносчивы, иные милы, но все слишком высокого мнения о своей дисциплине, вроде как остальным без нее не прожить. С чувством превосходства и пафосом говорят узкопрофильную дребедень. Если бы все осталось на этом уровне, ни за что не стал бы смотреть, а позвонил бы на пейджер и обхамил. Но на страже моих интересов в кадре сидит Гордон. Курит, интеллигентно интересуется. Поскольку это ночное шоу — его шоу, специалисты вынуждены отвечать, принимая Гордона за равного. Вынуждены терпеть.
Я аплодирую Александру Гордону: он представительствует от лица неангажированного мещанства. Он — хозяин квалифицированных марионеток, кукловод. Он — один! — поставил на место зарвавшуюся элиту. Тонко и ненавязчиво. Элита не поняла, в чем дело. Думала, что в очередной раз просияла и победила. Нет, победил любимый телеведущий. Правильно придумал роли, развел участников по углам: в синем они, в красном мы. Что важно, обе стороны удовлетворены собою. Телепрограмма “Гордон” — модель образцового гражданского общества.
(РАЗДЕЛ ИМУЩЕСТВА) Так сложилось: не видел живьем ни одного “нового русского”, ни одного “братка”. То есть с этой стороны знаю жизнь опосредованно: по расейским газетам, книгам, фильмам, сериалам. Воспринимаю означенных социальных типов в качестве смыслообразующих героев новорусской культуры, и только. Мои апелляции к ним вроде “браток, заряжай” желательно воспринимать именно как имитацию сопутствующих этой культуре жанровых клише.
Между прочим, пресловутая “культура” зародилась и расцвела при полном попустительстве строгих элитарных критиков, которым, если по совести, следовало еще в 90-е разгрести все это дерьмо, отсортировать, опубликовать рецепты исправления ситуации. Ваша культура, ваша! “Новые русские” и новая эстетика, либеральная элита и братки, все это Ваше кислое “сегодня”, — для меня вечное “нигде. никогда. ни за что”.
(СЕМЬЯ) Знаете, на Московском фестивале в июне, в самую олимпийскую жару, показали картину Аки Каурисмяки “Человек без прошлого”, получившую второй по значению приз в Канне-2002. Уже десять лет объясняю всем и каждому, что Аки Каурисмяки — лучший постановщик планеты, уж во всяком случае, самый важныйкинематографист для постсоветской территории. А вот что произошло.
Рядом со мною, в тесном зале Госкино, где проходили пресс-просмотры, оказались парень и девушка новой генерации. Как и все прочие журналисты, сочли своим долгом ознакомиться с новым каннским героем. Типовая история! Когда Каурисмяки еще не был лауреатом (впрочем, в “Кайе дю синема” финна всегда держали за гения), бегал на все его картины один я. Теперь, к моему искреннему ужасу, Каурисмяки-младший попал в поле зрения богемы: не продыхнешь. Вскоре, однако, я возлюбил тесноту. Придвинулся к соседям, дышал девушке в ухо: разговаривайте, разговаривайте, Каурисмяки погляжу потом, на кассете...
Итак, парень, не умея въехать в социально чуждое пространство картины, попытался ее адаптировать. Когда показывали вагончики-развалюхи, в которых ютятся неунывающие финские пролетарии, он истерически похохатывал: “Ха, и вот эту страну приняли в Евросоюз?!”
Так, так, уже интересно! А дальше? Нет, он и дальше не растерялся. Когда начались упоительно смешные, но тонко организованные диалоги, выдал себя с головою: “Павич, просто Павич!” Ну конечно, “Павич” — это то немногое, чему научили его либеральные газеты и глянцевые журналы. “Павич” — то, что по разным причинам продается. “Павич” — универсальная отмычка грамотного мальчика из хорошей семьи.
Дальше — больше. Рассуждал о соотношении марки и евро, объяснял спутнице, что “вон видишь корабль — это Хельсинки, кажется, там ресторан, ну а что же еще, нет, мы уже не успевали, было такое тащилово...”. Некому оттаскать за уши.
Я ликовал: полуграмотный квазибуржуазный плебс агрессивно, в который раз, предъявил миру себя. Вот они, дети 90-х, дети свободной (от подлинной культуры) прессы и позорного телевизора. Вот их интеллектуальный потолок: описывать Аки Каурисмяки на беспрецедентном жаргоне “Павич — евро — кредитная карта”.
Признаете детей добровольно или будем действовать через суд?
(КИТАЙ БЛИЗКО) Не всегда “ранние теоретики” лучше “теоретиков поздних”, не всегда “ранние теоретики” правы. Однако я всегда за ранних, “двадцатидвухлетних”. Хорошо, что Шаргунову уже дали премию, плохо, что это “Дебют”. Опять сделали выгородку: тут мы, взрослые, а там ранние, дурачки.
Россия кончится именно на этом, Россия не любит своих детей. В России принято уступать место старшим: в общественном транспорте, в конторе, в Политбюро — везде. Не принято уступать — в Китае. В Китае молодые никогда не встают, сидят и делают Дело. Поэтому китайцев много-много. Страшная сила китайцев в животном уважении к юным.
Я против увеличения пенсий. Против “уважения старших” в каком-то особом, одностороннем режиме. Не нахожу ничего общественно полезного в пресловутой старческой мудрости. Господа, берегите младших, скоро они вымрут как класс. Вынимать судно будете сами: с апломбом, с генеральскими погонами, гордые.
Через столетие, не позже, придут жизнерадостные китайцы, тихой сапой заселят Среднерусскую возвышенность. Научат оставшихся русских любить родину и ее хунвейбинов, надежду нации. Узкие глазами, сильные духом — примут православие, выучат Пушкина и присядку.
Никогда не уступают место старикам. Никогда.
(ИВАНОВ) “...эффективность рецензии зависит уже не от уровня культурной универсальности рецензента, но от того, насколько он способен увязывать свои высказывания с полем собственного — всегда ограниченного! — человеческого опыта. Критикующий как раз и интересен тем, что он чем-то ограничен. Только в этом случае рецензионное высказывание обоснованно. Но именно этого сознательного ограничения я не вижу в современных критических текстах — будь то тексты Андрея Немзера или его „антипода” Вячеслава Курицына. Непроясненность критических оснований не задает никаких границ: в этих опытах нет вектора, рацио, жеста, эти тексты безадресны и невменяемы!”
Легкое уточнение: эти тексты все же адресны, их социальный заказчик очевиден. Эти тексты формируют общества взаимного восхищения, тусовку.
До газетной реплики во “Времени новостей” (2002, № 105, 18 июня) меня критиковали устно. И всегда — всегда! — претензии сводились к тому же самому. Их раздражает следующее: человек, сознающий свои социопсихологические параметры, границы, отказывается притворяться, что в его собственных силах эти границы превзойти. Отказывается быть “общечеловеком”.
Фрагмент Александра Иванова (“Ad Marginem”, конечно) лежал на моем столе с 28 декабря 2000 года, дожидался.
“Очевиднейшая вещь: критик должен всегда ревизовать и если и не выставлять напоказ, то хотя бы иметь в виду рациональные пределы своей критической программы” (см. “Ex libris НГ”, 2000, № 49, 28 декабря).
Сегодня я кое-что выставлю напоказ: все же кинообзор.
(ТЕРПИ) С ровесниками проще: можно подвинуть корпусом, безапелляционно послать на край света. Со всеми остальными приходится изобретать громоздкие политкорректные конструкции, плести какие-то сети, хитрить.
Терпи, парень, терпи.
(ДЕБЮТ-2) Дебютанты не всегда самостоятельны. Так, Мурадов работает в эстетике перестроечного кино, которую уместно обозначить термином “квазидокументальная чернуха”. Вот его “Змей”, победитель. Провинциальный городок, двухэтажные совковые бараки. Живут тяжело и угрюмо. Первые двенадцать минут (общее время фильма чуть больше часа) напоминают эстрадную миниатюру из передачи “Аншлаг, аншлаг”. Алкоголик сражается с бутылкой, декламируя: “Какого х... ты упала? Я тебя просил падать? Ты думаешь, что у меня много таких, да? Мы так договаривались, а?” Но Мурадов не комикует, а нагнетает, стращает.
Скоро выясняется, что алкоголик — герой второстепенный. В центре семья из трех человек: муж, жена, сын-инвалид. Родители копят деньги на операцию десятилетнему мальчику. Отец работает в тюрьме палачом. После объявления приговора стреляет приговоренному в затылок. Кстати, у нас мораторий на смертную казнь. Неувязочка, однако про это вспоминаешь потом.
Впрочем, автор снимает притчу общечеловеческого значения: чтобы спасти сына, отец вынужден убивать. Кажется, палача вот-вот сократят, в финале он пишет начальству рапорт с просьбой потерпеть еще пару лет: другой такой прибыльной работы в глухом городишке не сыщешь.
Вдобавок муж ругается с женой и дерется с соседом-алкоголиком, а инвалида обижает беспризорный ровесник. Словом, форменное скотство. Все это — один в один конец 80-х. Тогда, чтобы выслужиться перед западным заказчиком, требовавшим незамедлительного демонтажа советского “оптимизма”, наши режиссеры бросились лудить кошмары о беспросветном прошлом и настоящем своей страны. Подлость — вот где. Кинематограф — это всегда значительные деньги. Соответственно кинематографисты — это всегда социально успешные люди, истеблишмент. Налицо циничная травестия, притворство. Делая вид, что болеют чужою бедой, авторы “Змея” торгуют ею в разлив и навынос.
Подлог впечатлил жюри и, говорят, западных гостей “Кинотавра”. Так вот ты какой, белый медведь, в смысле — русский народ! Фильм обречен кататься по второстепенным западным фестивалям. Я этому успеху не сочувствую.
Добавлю, что “Змей” — дипломная работа Мурадова на Высших режиссерских курсах. Педагог — Алексей Герман, у которого ученик позаимствовал пафос известного рода. Что-то вроде “смерть, смерть пришла в наш далекий, забытый Богом кишлак”. Ну, раз пришла, придется жениться.
(ДВОЕ) Даже номинально, по образованию, я не критик, а драматург. Значит, мне интересны сюжет, диалог, столкновение интересов. Двое, лицом к лицу, у каждого своя правда, свои ценности и свой путь.
Драматургу неинтересна спекулятивная “истина”, ему нужны персонажи, игроки. Мои тексты в “Новом мире” — поиск персонажей, отрицательных, положительных, любых. Поиск сюжета, конфликта, не истины, но судьбы.
(БЕРЕГИСЬ) В конечном счете кино и сопутствующая ему подлинная кинокритика — это ни в коем случае не связный дискурс письменного происхождения. Это система смелых, выразительных жестов. С первой же рецензии на страницах “Нового мира” я осуществлял сеанс показательной жестикуляции, демонстрируя, как — весомо, грубо и зримо — работает настоящее кино. Пришел литературный критик, встал неподалеку, застрочил что-то в блокнотик.
Ой, берегись, сейчас упадет декорация. Взорвется прожектор. Размахнется пьяный помреж.
Ой, берегись, такие люди: прописных истин не понимают.
Приходите на площадку в каске. А лучше не приходите вообще.
(ОППОНЕНТ) Я знал, что где-то на белом свете негодует мой отрицательный герой. Не знал, как зовут, какого чина и рода войск. Оппонент шагнул добровольцем. Помилуйте, мы с вами на разных фронтах...
Поздно. Пристегнув штык-нож, углубился на территорию вероятного противника, а это беда: больно территория велика. Пускай не одна шестая, но уж точно одна седьмая часть суши.
А может, “Манцов” — псевдоним Шаргунова, Сельянова или Мурзенко? Вот было бы смешно.
(ГОРДОН-3) Картина Гордона понравилась, несмотря на то что она изрядно отравлена тарковщиной, перенасыщена рудиментами и атавизмами. Но, в отличие от случая Мурадова, здесь архаизм киноязыка имеет очевидный художественный смысл. К тому же Гордон-режиссер сохраняет социальную идентичность, что укрепляет его позиции в качестве моего положительного героя.
“Пастух своих коров” — тоже притча, навязчивую литературность которой постановщику почти удается преодолеть. Эпоха развитого социализма, Кимрский район Калининской области, деревня, понаехали московские дачники. Дипломник столичного вуза Колька неожиданно принимает решение остаться в деревне навсегда. Вместе с пожилым отцом, здесь родившимся и закономерно не прижившимся в столице. Вместе с пожилой матерью, которая все же протестует: “Я коренная московская мещанка: чего мне тут...” Вместе с сестрой Наташкой, которая, не найдя после школы счастья в столице, начинает стремительно спиваться, отдается первому попавшемуся дачнику-ублюдку, погибает вслед за отцом...
Колька работает совхозным пастухом, постепенно конкретное историческое время размывается, превращаясь во время мифологическое. Чем-то это время напоминает знаменитое латиноамериканское, только у Гарсиа Маркеса непрерывно трахались и рожали, трахались и рожали, а здесь, в России конца двадцатого столетия, не трахаются, не рожают — мрут, как насекомые.
Колька, одинокий, самодостаточный и запущенный, живет без людей, при коровах. Там, где человек деклассирован, передоновщина неизбежна.
— Колька, чего это дребезжит, муха?
— Да нет, это счетчик, мама.
— Нет, муха.
— Это кузнечики, мама.
— Убить бы.
— Да их, мама, много.
Кольку в деревне не любят, коровы засрали округу. Пастух отвечает олимпийским равнодушием: “Бессердечные люди!” Пошел за двадцать километров, в едва открывшийся храм, поставить свечи по отцу и Наташке, но войти не успел: коровы перекрыли автомобильную трассу, пришлось регулировать движение.
Умер вполне благополучно: в одиночку строил какую-то баню, ночевал на стройплощадке, во сне был прибит тяжеленным бревном. Перед смертью принял быка за ангела.
Очень глубокий, точный сюжет. Отец вернулся туда, где сформировалось его социальное тело, — в деревню. “Ну и чего он доказал, Артем твой?!” — ёрничает мужик, управляющий похоронными санями. “Да ничего он не доказывал...” — придерживая гроб с телом отца, защищается Колька. “Ну да, не доказывал!”
Вслед за отцом гибнут такие же неукорененные, межеумочные дети Наташка и Колька: ни счастья, ни любви, ни потомства, полный провал. Крайне важно (!), что выживает в социально чуждой деревне только “коренная московская мещанка”, мать, чье сознание — нерасколотое, цельное, как молоко.
Теперь два слова о форме. Для фильма характерны замедленный ритм, длинные планы, вечно движущаяся камера, совмещение в пределах одного план-кадра разных временных пластов, нарочитая, в стиле 50 — 60-х, театральность актерской игры. Вызывающая, декоративная красивость ландшафтов отсылает к Тарковскому, к 60-м в целом и может считаться тонкой метафорой того наивного просвещенческого идеализма, если хотите, руссоизма, которым страдала не слишком проницательная советская интеллигенция и за который, как за ошибку юности, она сполна расплатилась с “пейзанами”, с народом в эпоху перестройки и постперестроечного передела. Именно в этом смысле “тарковщина”, архаичный поиск “запечатленного времени”, получают у Гордона свое эстетическое оправдание. Итак, “тарковщина” как визуальный эквивалент социопсихологического строя шестидесятников-идеалистов. Ежели Гордон добивался этого сознательно, то по своим потенциям он выдающийся кинематографист. Если же получилось от большой любви к Тарковскому, не беда: всякая земная любовь рано или поздно проходит.
Гораздо больше обещают другие аналогии. “Пастух...” напоминает грандиозные историко-социальные фрески венгерского гения Миклоша Янчо, который, впрочем, архаичен не меньше Тарковского. К тому же собственную эстетику Янчо усовершенствовал до предела, и следовать в его фарватере вполне бессмысленно.
Однако Гордон мог бы при желании стать нашим отечественным Херцогом. С картинами немецкого режиссера “Пастуха...” сближают не столько формальные моменты, сколько содержательная сторона. Вернер Херцог всегда занимался тем, на что намекает в своей дебютной картине Александр Гордон: исследовал природу “гордого человека”, волею судеб или по собственной воле оказавшегося по ту сторону добра и зла. Герои Херцога живут по закону персональной этики, в режиме свободы от требований социума, не важно — обоснованных или нет. Один из ранних шедевров Херцога так и назывался “Каждый за себя, а Бог против всех”. (Вот и Колька сетует: “Никто в природе ни за что не отвечает”.) Херцог выбирает предельные случаи, безупречного конкистадора Агирре или несчастного инвалида Строшека, для того чтобы с начала и до конца картины заблокировать человеческий диалог. Ибо предельному человеку — герою или уроду — не о чем говорить с человеком нормы. Херцог исследует последствия нарушенной коммуникации.
Наконец, о явном минусе работы Александра Гордона. Это аморфность, недоделанность драматургии, порожденная внежанровым сознанием, которое следует посчитать тяжелой болезнью отечественных художников (критиков тоже). Хорошим тоном до сих пор считается пресловутая “искренность”. Это связано именно с тем, что в России никто из “грамотных” не желает признавать свою социопсихологическую ограниченность, с вытекающей отсюда ангажированностью. Все настаивают на своейбезграничной духовности. С безграничной духовностью, однако, прямая дорога в скит. В миру такие не выживают.
Не то чтобы ты “искренний”, а попросту исправно выполняешь социальный заказ своей группы, сливаясь с нею в творческом экстазе. Сказано же: нельзя жить в обществе и быть от него свободным. Сказано верно. Исключительные случаи в деталях рассматривают Гордон и Херцог. Не надо слишком гордиться собой и своей самостоятельностью. Например, наша самостоятельность теряет смысл перед окошком кассы, где выдают зарплату. Или на супружеском ложе. Полную свободу человек обретает только в гробу.
(ФЕЙЕРВЕРК) Критик обиделся на то, что я подменил анализ картины “Займемся любовью” танцем на костях постановщика: “оттоптался”. Это типовое заблуждение логоцентриста, полагающего, что разобрать фильм — значит совершить нечто, противоположное работе литературного критика, то есть описать мерцание света, игру теней, “передвижение пятна на изобразительной плоскости”. Однако кинематограф давно выполнил все технологические упражнения. Заниматься сегодня “передвижением пятна”, чем грешит, скажем, Сокуров, — значит, впадая в безусловную архаику, эпигонствовать. Невозможно, да и не нужно “двигать пятна” лучше Мурнау, Любича, Ланга, Эйзенштейна или Кассаветиса с Антониони. Сегодня профессионально вменяемый кинематограф технологически унифицирован, и основная работа осуществляется именно на территории сюжета, драматургии, там, где можно плодотворно играть с идеей социального, психологического разнообразия зрительской аудитории, с идентичностью воспринимающего субъекта.
Сегодня все лучшее в мировом кино — социально вменяемо, социально ориентировано. Всем, кроме наших, понятна непреходящая ценность человеческой общности,закономерно основанной на человеческой разности. Именно это я анализировал у Дениса Евстигнеева, у Константина Мурзенко, у Вирджинии Вагон и Эрбика Зонкба. Прочее — фейерверк по большим праздникам, для сибаритов.
(МАК-СЕННЕТТ) “Киноработники использовали все, что происходило в этот день на улице, они снимали у китайской прачечной или во время бейсбольного матча. Или, если им везло, перед горящим домом. Сеннетт платил всем пожарным частям района, которые тотчас же звонили ему, если где-нибудь начинался пожар. Труппа выезжала немедленно на место происшествия и фотографировала красноносых комедийных актеров, прыгающих и падающих в повешенные пожарные сети.
Часто актеры принимали участие в масонских или патриотических процессиях и тут разыгрывали сцены погони. А оператор, спрятанный в повозку, развозящую стираное белье, снимал их нелепые трюки...
Но в фильмах Сеннетта никогда не фигурировал воспитанный, элегантный американец...”[3]
Слышите, никогда!
(АНЕКДОТ) Грамотные (на деле, конечно, полуграмотные) страстно желают откормиться на территории массовой культуры. Это они устроили в свое время Пятый съезд кинематографистов, в результате чего рухнула самая доходная отрасль народного хозяйства. Они и теперь собираются учить нас, как возрождать массовую культуру. Они, чьи странные книги издаются ничтожными тиражами в две-три тысячи экземпляров, смеют совать нам в лицо Павича и Сорокина, который уже проходит в их газетах по разряду “ведущего кинодраматурга”. Ведущего — куда? Не иначе — в очередную финансовую пропасть.
(ДРУГОЙ) По первому образованию я инженер: техническая кибернетика, системы автоматического управления, Тула, оборонка. Не успел выучиться, как оборонку демонтировали. Вот результат: я мигрировал с территории баллистических ракет и систем залпового огня на территорию новорусской культуры. Для противников я — скиф, гунн, стихийное бедствие.
А вы чего ждали, общими усилиями демонтируя лучшую в мире оборонку? На что рассчитывали? Думали, сообразительные инженеры-электрики (так — в дипломе) уйдут на подножные корма, в леса, охотиться на выдру и колонка? Нет, мы пришли на медиа-рынок, ибо никакого другого внятного рынка не сохранилось. Мы будем здесь жить. Поверите, когда-то мы запускали баллистические ракеты на любую дальность, с неограниченной точностью поражения.
Я хочу показать, насколько мало в моей мотивации — идеологии. Поймите же: идеологии — никакой. Там, где я вырос, попросту нельзя жить и кормиться: ни самому, ни женам с детьми. Поэтому теперь мы будем жить рядом с вами. Кормиться, производить свое кино, свою литературу, свое искусство. Будете терпеть.
Когда и если оборонка возродится, с удовольствием мигрирую обратно.
Кстати, вам, конечно, не нравится Проханов? Так вот, с моей точки зрения, Проханов все тот же постсоветский газетчик. Другой — это “Манцов”. Никакого почтения ни к вашим ценностям, ни к вашим дискурсам и фуршетам. На все ваши претензии ответ будет один: лучше деньгами. Всё — деньгами, претензии и восторги. Так научили меня — вы. Такое у нас было общее историческое “сегодня”. Но вы же старше, вы были публичны, с вас и спросят. Когда всё и окончательно продадут.
Почувствуйте разницу между мной и Прохановым — многое, многое поймете.
(ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО) Безусловно, у меня нет никаких личных претензий к тем, кто возмущается моей “оголтелой критикой”. Я понимаю социальную обусловленность их реакций.
У меня нет личных претензий даже к Горбачеву, простому, но загадочному человеку, который еще “вчера” слез со ставропольского трактора, а уже “сегодня” из лучших побуждений сдавал, отправляя под нож, людей моего возраста и сословия.
Моя задача до смешного проста: предъявить грамотной публике Другого. То есть абсолютного Другого. Лишь иногда я утрирую, сваливаясь в чистый жанр и комические куплеты.
(ГОГОЛЬ-МОГОЛЬ) В сущности, простая история.
“...взглянув искоса, увидел он, что ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого человека. Весь он был в черной земле...
„Не гляди!” — шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он и глянул.
— Вот он! — закричал Вий и уставил на него железный палец. И все, сколько ни было, кинулось на философа. Бездыханный, грянулся он на землю, и тут же вылетел дух из него от страха”.
Эту историю понимают неправильно. Вий — образцовый Другой. Философу Бруту Вий и его друзья представляются чертями. Воля ваша, философ, у страха глаза велики. Умеете — молитесь.
Досадная аберрация зрения имеет, однако, далеко идущие последствия. Социальная философия определенного рода объявляет Другого нечистою силой и грозит ему страшным посюсторонним судом.
(КУЗНЕЦОВ)
И приглушенные рыданья
Дошли, как кровь, из-под земли:
— Зачем вам старые преданья,
Когда вы бездну перешли?!
(МОЙ ОТРИЦАТЕЛЬНЫЙ ГЕРОЙ) Сами знаете — кто. Значение отрицательного героя для формирования сюжета трудно переоценить. Написав группу товарищей через запятую, сам того не желая, сформировал новое поколение.
Сергей! Шаргунов! Давайте знакомиться, дружить! Немедленно и навсегда. У газетчиков хорошее социальное чутье. Плохо с аналитикой: не умеют просчитать последствия собственной неосторожности.
(ПРИТЧА) Знаете, как праздновали успех футболисты прежних лет? Забив гол в матче мирового чемпионата, они делали на зеленом газоне нелепые, потешные кувырки.Кувырочки.
А теперь? Молодые львы двадцать первого века демонстрируют роскошные сальто. В два-три оборота, вперед, назад, да куда угодно. Ловкие, координированные ребята, надежда человечества.
Эти пластические этюды проходят у меня по разряду притчи. Очень хотелось высказаться на тему борьбы поколений. Перебрав десяток аргументов, я выбрал этот, наглядный, убийственный.
(МАНГЕЙМ-2) “„Новизна” молодости... состоит в том, что она ближе к „современным” проблемам (в результате ее „потенциально свежих контактов”...), а также в том, что она драматически осознает процесс дестабилизации и находится на его стороне. Старшее поколение тем временем остается верным той переориентации взглядов, которая составляла драму его юности.
...адекватное воспитание или обучение молодого человека встречается с трудно преодолимой сложностью — эмпирические проблемы молодого человека обусловлены иным, нежели у его учителей, набором противоречий”[4].
(МОЙ ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЙ ГЕРОЙ) Не иначе Гордон, лучший телеведущий, обещающий кинорежиссер. Хорошо бы мой положительный герой вывел на чистую воду, то бишь на голубой экран, моего отрицательного. Дал бы высказаться, разоблачил нищету корпоративной идеологии.
Хорошо бы. Хочу.
(ТИРАЖ) Менее всего я желал бы превратить этот серьезный текст в коммунальную склоку с уверенным в себе литературным критиком. Мой отрицательный герой — образ собирательный, не г-н Н., а г-н N, разница все-таки есть. Как человека массовой культуры меня интересуют не личности, а типы, не индивидуумы, но тираж. Я стану употреблять мн. ч. вместо ед. ч., но это ничего не меняет. Уходящая натура. В интервале от вчера до позавчера.
(ЛИБЕРАЛ) Почему ни в одной из российских картин, кроме сельяновских и муратовских (не путать Киру Муратову с Мурадовым Алексеем), я не узнаю себя, своих друзей и соседей? Почему я всегда узнаю вас, господа икс, зет, дубль вэ, всегда одну и ту же социальную физиономию? Наше новое кино никому в мире не интересно. Герой, победивший собственную страну, не нужен нигде. Снова и снова выдают за “народ” деклассированных алкоголиков. На самом деле за народ сойдут двадцать тысяч праведников. Может, десять тысяч. При определенных обстоятельствах будет достаточно дюжины. Почему про этих, последних, мне рассказывают каннские лауреаты Майк Ли, Аббас Киаростами или Аки Каурисмяки, а про деклассированное дерьмо — российский Союз кинематографистов в полном составе? Потому что так удобнее владеть страной. Дескать, смотрите, пьют-с. Народ-то с дрянцой. Стоит ли пояснять, кто, когда и зачем развратил доверчивых кинематографистов?
На самом деле индивидуалист, либерал — это я. Икс, зет, дубль вэ — группа риска, семья, не класс, а добуржуазный клан.
За мною никого-никого. Выжженная земля. Выжженная — не вами?
(МЕСТЬ И ЗАКОН) Вы (мн. ч.) правда не понимаете или притворяетесь?
По пунктам. Сознание человека, а тем более коллективное бессознательное значимой социальной группы крайне инерционно. Устойчивость “среднего класса” определяется не толщиной кошелька, но адекватностью сознания (бессознательного). Любимые вами “новые русские”, если они действительно существуют, если они не фигура журналистской речи, — это совсем не то, на что вы надеетесь. Вы, грамотные, снова безосновательно судите по себе.
Большие деньги и власть не обязательно развращают, но уж точно — не превращают плебея в аристократа. Ваш либеральный рай будут демонтировать не пенсионеры-зюгановцы, не экстремисты из подворотни, а дети новоявленных нуворишей и субъектов власти. Причем будут делать это в самом неожиданном, невероятном, самом непрогнозируемом направлении!
Боюсь, именно они через пару десятков лет устроят вселенского масштаба шурум-бурум, чтобы нейтрализовать катастрофический разрыв между коллективным бессознательным своей родовой группы (плебс, а что же еще! если угодно, “дерёвня”) и новыми социальными возможностями, которые подарили им лихие отцы. Именно эти детки, получив от отцов лишь особняки, кредитные карточки и места на верху социальной иерархии, но не получив соответствующих новому статусу социальных привычек и психологического фона, станут глубоко мучиться, страдать, испытывая трудно дифференцируемое чувство неполноценности. Мстить отцам? — безусловно, жестоко. Мы не услышим публичных жалоб, мы, кто доживет, увидим очередную российскую бузу.
Вот почему, действительно не испытывая ни малейшего сочувствия к тому, что принято называть “новыми русскими” (закономерная классовая разница — достаточная причина), я искренне желаю этому сословию устоять в будущей битве со своими сыновьями, новыми русскими революционерами. Кто успокоит детей? Детей, которые путают и всегда будут путать Павича с Каурисмяки, литературу с кино, а власть с безответственностью. Разве Передонов органически подл? Нет, Передонов не на своем месте. Роман Сологуба, главный русский роман двадцатого века, сохраняет пугающую актуальность и в двадцать первом. Мы уже проходили “крестьян” в ЦК, Политбюро и Верховном Совете, что, будем закреплять пройденное?
К сожалению, на всякую революцию рано или поздно находится своя контрреволюция. Очень хочется ошибиться.
(КУЗНЕЦОВ-2)
— Отец! — кричу. — Ты не принес нам счастья!.. —
Мать в ужасе мне закрывает рот.
Дети победителей, эти умеют ненавидеть.
(И ЕЩЕ) Хватит считать деньги. Бюджет, нефтедоллары, экономический подъем — профанация, полная чушь. Сытый дурак еще опаснее.
(КОРОТКИЕ ВСТРЕЧИ) Я привык отдавать долги. Спасибо Лимонову, это его:
Мой отрицательный герой
Всегда находится со мной.
Правда, в моем случае не глубокая привязанность, как в первоисточнике, а случайная связь. Расстаемся. Вечная любовь — это для романтиков и поэтов.
(ВНИМАНИЕ) Я целенаправленно стилизую сознание Другого. Думаю, именно в литературном журнале подобная стратегия письма оправданна и даже необходима. То, что я внутренне совпадаю со своим лирическим героем, — вещь в строгом логическом смысле необязательная.
(СБРОД) В телевизоре ликует жизнерадостный корреспондент: россияне не дали себе умереть, в трудные времена поселившись на приусадебных участках, сроднившись с землею, обеспечив семье сносное питание.
Дурак, неподражаемый дурак. Десятки миллионов более-менее городских людей сели на землю. Теперь они недогорожане-недокрестьяне, межеумочный сброд. Межеумочное сознание, никаких “истинных ценностей”. Вообще ничего подлинного.
Центральная газета тоже ликует: ведущий инженер питерского судостроительного завода, кандидат наук, построила на крыше многоэтажки теплицу: овощи, фрукты, цветы.
Додумались! Была — питерский инженер, стала — карлсон, если не малыш. Нет ничего опаснее, чем десятки миллионов деклассированных россиян. Ну разве что те, кто им когда-нибудь свистнет, кто поведет их за собою.
(МАНГЕЙМ-3) “...надлежит каждодневно прислушиваться к различиям между голосами разных поколений, каждое из которых озвучивает всякий момент времени на собственный лад”[5].
(КОРОТКИЕ ВСТРЕЧИ-2) Лучший отечественный фильм лучшего советского режиссера. Социальная точность картины беспрецедентна. Муратова описывает процесс и последствия грандиозных миграций из деревни в город эпохи неразвитого социализма, 50 — 60-х годов. Всего в полтора часа Муратова уместила содержание, которое оказалось невподым академическим институтам и грамотной общественности, коей, известно, тьмы и тьмы. Все, что случилось со страною в последние пятнадцать лет, что случится в ближайшие полстолетия, нельзя внятно объяснить, не осмыслив феномена пресловутых миграций.
Во-первых, за несколько лет до панфиловского “Начала” в картине Муратовой зафиксировано тотальное поражение мужского, то есть определенного, внятного и ответственного: героя Владимира Высоцкого перераспределяют между собой две бабы, грамотная и деревенская.
Во-вторых, за этот особо ценный и обаятельный приз (все же Высоцкий!), воплощающий естественное удовольствие, грамотная, чиновница, станет впоследствии, в 80 — 90-е, гнобить, выметать с социального поля неадаптированную, деревенскую.
Внимание: люди, переехавшие в город даже в дошкольном возрасте, никогда не становятся горожанами, никогда. До конца жизни они воспроизводят растерянность, ужас,беспринципную податливость к подкупам, посулам или откровенным угрозам. Именно это неадаптированное сословие, деревенские мигранты в первом поколении, является источником социальной нестабильности, причиной социальных катастроф: в 30-е годы, теперь, в недалеком будущем. Именно эта социальная группа всегда “заказывает” страх и репрессии.
Если бы (конечно, утопия; разве у чиновницы было достаточно терпения? ну как не овладеть “Высоцким” сей же час?!) перестройка и ускорение случились на четверть века позднее, послезавтра, они имели бы дело со вторым поколением, родившимся и выросшим в городе. С поколением, которое было бы надежно прикрыто людьми со сходным социальным опытом — своими родителями, первым поколением, полностью сформировавшимся в городском социальном ландшафте. Вот это и был бы реальный (а не виртуальный, как теперь), антропологически обеспеченный средний класс, которого так взыскуют “либералы”.
Но первому массовому городскому поколению не дали состояться старшие, те, кто поспешил за удовольствием. Перекрыли кислород, и поколение не успело эмансипироваться, нормально родить, воспитать. Гордо и тупо нарушили эволюционную цепочку. Что знают об этом наши горе-“экономисты”? Ничего. До сих пор полагают, что человек — механическая заводная игрушка, отрабатывающая принцип “стимул — реакция”. На очередных выборах, считая очередную потерю голосов, обиженно фыркают: до чего в России не любят свободу. Фыр-фыр.
Что вы там строите, с кем?
(ГОСПОДИ!) Неужели, кроме сексуальной ориентации имярека, в России снова ничего не изменится?
(ДРУГИЕ) Чтобы протестировать телевизионных продюсеров, я предложил им заявку на сериал, где разместил следующую контрольную фразу: “Всем известно (но не все в этом признаются), что женщина не сильна в любви, женщина сильна в своем хаосе. В любви же, напротив, женщина слаба и послушна”. Мужчины оживились и заявку одобрили, женщины вежливо заерзали, с редким единодушием отклонили. Что и требовалось доказать: групповые интересы неотчуждаемы.
Посему: не соглашаться даже по мелочам. Согласиться — значит снова уступить инициативу, печатные площади, телеэфир (до которого еще доберемся), рабочие места, премии, прочие атрибуты социальной власти. Думаю, лидеры квазилиберального передела 90-х до сих пор не осознали, какие социальные силы унизили и разбудили.
Повторюсь, дело не в “Манцове”, “Манцов” — псевдоним, брэнд, игра любви и случая. Забудьте Манцова как кошмарный сон. Будут другие, лучше.
(ЖАРКО) Дезертировал в Тулу. Купаюсь, описываю для киножурнала жизненный путь Каурисмяки. Все-таки пляж — самое честное место на Земле. Все на виду — и приятное, и противное. Где-то здесь купались Лев Толстой и Сельянов. Теперь девчонки, старушки, собачки, два пьяных чудака, целый огромный мир. Фантастика!
P. S. И. Роднянской. Публично поклялась, что никаких маргиналий к Манцову больше не последует. И вот — не удержалась... Силюсь понять, почему все-таки “Манцов” (лирический герой) — Другой. Для меня Другой — “свободный от общества” праведник, который мог бы повторить за Григорием Сковородой: “Мир ловил меня, но не поймал”.
[1] Ямпольский М. Видимый мир. Очерки ранней кинофеноменологии. М., 1993, стр. 198.
[2] Мангейм К. Очерки социологии знания: проблема поколений — состязательность — экономические амбиции. М., 2000, стр. 28 — 29.
[3] Садуль Ж. Всеобщая история кино. Т. 3. М., 1961, стр. 276, 281.
[4] Мангейм К. Очерки социологии знания..., стр. 34.
[5] Мангейм К. Очерки социологии знания..., стр. 16.