«ОТКЛИКАЮСЬ ФРАГМЕНТАМИ ИЗ СОБСТВЕННОЙ БИОГРАФИИ...»

В начале 1976 года в Вашингтоне, в типографии русского книгоиздательства «VIKTOR KAMKIN INC», была отпечатана одна из последних книг известного литературного критика, искусствоведа, поэта, переводчика, мемуариста, русского эмигранта «первой волны», родившегося в Петербурге, парижского профессора Владимира Васильевича Вейдле (1895 — 1979) «Зимнее солн­це. Из ранних воспо­минаний».

Почти весь небольшой тираж этой книги по составленному заранее самим Вейдле списку был разослан из Вашингтона сотрудниками книгоиздательства в разные концы США и Европы, в подарок соотечественникам — коллегам, ученикам, друзьям, издателям, книгочеям и библиографам. Но прежде всего — своим сверстникам^[1].

Среди них едва ли не первым «получателем» и читателем был давний друг Вейдле, ровесник и земляк по Петербургу, профессор университета Беркли (США, Калифорния) Глеб Петрович Струве (1898 — 1985).

Сохранилась  их обширная и весьма доверительная переписка (из США в Париж и обратно — более сотни писем) за почти сорок пять лет творческой дружбы и делового сотрудничества. Мне также посчастливилось ознакомиться с письма­ми Г. П. Струве из государственных и частных собраний к его отцу и брать­ям, критику Николаю Ефремовичу Андрееву, профессору Ричарду Пайпсу, Кири­ллу Львовичу Зиновьеву, Владимиру и Вере Набоковым, Нине Берберовой, княгине Зинаиде Шаховской и другим.

Предлагаемый ниже короткий фрагмент этого эпистолярного наследия — два больших письма Г. П. Струве к В. В. Вейдле — подробный мемуарный «рассказ-отзыв» Глеба Петровича на только что полученную им из Вашингтона и «в миг единый прирученную» книгу своего друга.

По письмам можно представить, как сильно затронули маститого профессора «на покое» эти детские, школьные, лирические и семейные петербургские воспоминания почти восьмидесятилетнего сверстника, если Струве, несмотря на почти­ утраченное к этому времени зрение, очень быстро прочитал и столь же быстро и нетерпеливо (словно боясь не успеть) отозвался на книгу, которая была набрана (по-видимому, ради удешевления издания) небрежно, весьма мелким, почти­ слепым, едва читаемым шрифтом. Ни дать ни взять наш совсамиздат...

И это обстоятельство (равно как и сам текст нижеследующих посланий) придает облику старого Глеба Струве особую сердечную теплоту и внушает к нему расположение, которого, насколько мне известно, ему не хватало, особенно в последние годы, несмотря на довольно удачно сложившуюся в зарубежье научную карьеру и благополучную бытовую и семейную жизнь.

Биография Г. П. Струве еще не написана. Однако не будет большим преувеличением сказать (перефразируя известные слова Д. С. Мережковского о Чехове), что если бы почти все, что касается истории русской эмиграции и ее вклада в русскую и мировую культуру, вдруг исчезло с лица земли, только по сохранившемуся эпистолярному наследию Глеба Струве можно было бы с достаточной достоверностью восстановить подробную картину этого важнейшего культурного феномена XX века.

Источник публикуемых текстов Г. П. Струве — бережно сохраненные им машинописные и слегка правленные копии (то есть вторые экземпляры) его писем к Вейдле, которые при тщательной обработке своего громадного архива (перед передачей его в Гуверовское собрание) были вложены автором в папку с письмами Вейдле согласно датам и сюжету переписки (примечательно, что Глеб Струве, равно как и Владимир Вейдле, до конца дней писали письма друг другу по старой орфографии и пользовались пишущей машинкой с алфавитом, принятым в России до реформы 1918 года). В настоящей публикации тексты воспроизводятся по новой орфографии в тех случаях, когда подобные изменения не затрагивают авторскую стилистику.

Публикатор выражает искреннюю благодарность за бескорыстную помощь и поддержку директору Библиотеки Архива Гуверовского института в Станфорде Елене Даниэльсон, сотруднице Архива Гуверовского института Элеоноре Сорока, профессору Университета Санта-Барбары Дональду Бартону Джонсону, а также Никите Алексеевичу Струве (Париж).

^[1] Почти все экземпляры книги воспоминаний Вейдле, которые нам удалось просмотреть в разных библиотеках и в частных собраниях в России, имели на последней странице обложки вклеенный листочек со стандартной надписью: «В дар от Автора».

1

Глеб Струве — Владимиру Вейдле

 

16 марта 1976 г.                                                                                    Gleb Struve                                                                                                                             1154 Springs Street                                                                                                                 Berekeley, Calif. 94707

 

Дорогой Владимир Васильевич!

Вчера получил из Вашингтона Ваше «Зимнее солнце». Вчера же начал читать и буду продолжать читать с интересом и, не сомневаюсь, с удовольствием. Хотя мы оба выросли в Петербурге (я, впрочем, не совсем, так как между 4-мя и 8-мью годами жил по заграницам: в эмиграции, а потому тщательно оберегаемый матерью от иноязычных влияний), я вижу, что наши детства во многих отношениях прошли в довольно разной обстановке. Интересно мне было узнать — не знал этого, — что мы с Вами, хотя и не одновременно, и опять-таки при очень разных обстоятельствах, но довольно близко по времени друг к другу (я раньше Вас, а потому значительно моложе) жили в Монтрё. Там родился один из моих младших братьев — тот, который потом писал Рильке из Давоса, — и его крестили в русской церкви в Вене, где я побывал в 1964 году^[1]. Монтрё принадлежит к моим самым ранним детским воспоминаниям (мне было тогда около 4-х лет). Читая дальше, увижу, может быть, могли ли у нас быть в детстве и в юности какие-нибудь общие знакомые. Дачи в Финляндии, и вообще какой-либо недвижимости, собственности, у нас не было (но, в отличие от Вас, я в детстве живал в имении, небольшом, но с интересным историческим прошлым и совершенно необыкновенным по красоте местоположения (Федосьин Городок на Шексне) и позднее тоже гащивал в имениях). Несколько раз мы ездили летом в такие близкие «чухонские» места, как Оллила и Куоккала, а позднее я лучше всего знал Уусикирко: два лета моя семья проводила там на даче, а кроме того, я ездил туда на рождественские каникулы ходить на лыжах.

 

17 марта

 

Дочитал детскую часть «Зимнего солнца». Чем дальше читал, тем яснее мне были всякие различия в той обстановке и атмосфере, в которой мы с Вами — с некоторой существенной разницей и в том историческом периоде, на который пали наши с Вами детство и отрочество, — росли в одном и том же городе (тут тоже надо сделать оговорку: не говоря о том, что годы 1911 — 13 мы жили в совсем другой части города, в 1913 г. мы переселились в профессорский дом в Сосновке (правда, учиться я продолжал в Петербурге, ездил туда каждый день — сначала на паровике, а потом на трамвае). Так как я едва ли когда-нибудь напишу свои — во всяком случае, сколько-нибудь связные — воспоминания, то хочу сказать кое-что об этих различиях^[2]. Пожалуй, наиболее разительными были два различия: 1) то, что у меня было четыре брата, почти все погодки (только самый младший был на три года моложе предшествовавшего ему), так что рос я не один; и 2) та атмосфера «политики», которая очень многое проникала в нашей семье и которая Вас, видимо, совсем не коснулась. Это относится не столько к периоду эмиграции, хотя и тут «политика» играла видную роль (я, например, помогал матери и секретарше «Освобождения» в Париже^[3] запаковывать номера журнала в двойные конверты для отсылки в Россию), сколько позднее, когда я сам начал интересоваться политикой и читать газеты (главным образом «Речь», но и другие). А началось это с убийства Столыпина. В дальнейшем большую роль в моей жизни сыграла война (Вам к тому времени было уже 19 лет).

По-видимому, большую роль в моей жизни сыграла школа^[4] — в частности, в развитии литературных (а отчасти и художественных) интересов и увлечений. В последних трех классах моим самым близким товарищем был Сережа Никольский, брат Ю<рия> Ал<ексан>дровича^[5] (которого Вы, может быть, знали по университету: он занимался Фетом, Тургеневым; был значительно старше Сережи). Сережа был очень талантливый, многообещающий художник, увлекший и меня современным искусством (впрочем, тут, может быть, еще большую роль сыграл «Аполлон», усердным читателем котораго я стал с 14 или 15 лет). Помню, что мы оба с Никольским написали для нашей «Школьной газеты», редакторами которой мы были оба, статьи о выставке «Трамвай В». Как и Вы, я в дальнейшем жалел, что не получил классического образования. Мой отец был ярым сторонником такового, придавая особенное значение греческому языку, на котором до конца жизни свободно читал. Но мать боялась всего казенного. А кроме того, выйдя из семьи естественников (дед и брат^[6]), была сторонницей всего «передового». А потому решительно воспротивилась отдаче нас в классическую гимназию, да еще с греческим языком (таких оставалось тогда немного: одна из них была 3-ья гимназия, где учился мой отец, а также В. Д. Набоков). И учились мы четверо в Выборгском коммерческом училище, которое было отпрыском Тенишевского 10 (его основал преподаватель русского языка в Тенишевском училище Петр Андреевич Герман^[7], который ушел оттуда из протеста против культивировавшейся там игры в футбол, когда во время одного из состязаний один мальчик был убит). Герман был нашим директором в течение всего моего учения и преподавал у нас русскую словесность. Коммерческим училище было, в сущности, по имени, для проформы, чтобы не находиться в ведении Министерства Народного Просвещения, а зависеть от более либерального Министерства Торговли и Промышленности (министром был С. И. Тимашев — отец Н. С.^[8], к<ото>рого Вы, наверное, знавали в Париже). Конечно, это требовало преподавания в старших классах таких предметов, как товароведение (это, впрочем, было довольно занятным лабораторным дополнением к урокам химии), политическая экономия, законоведение (даже интересный предмет, и хороший был учитель, хотя лично и не очень симпатичный) и даже бухгалтерия, которую преподавала женщина и к которой никто серьезно не относился. У нас не было своего Гиппиуса^[9], но были хорошие учителя (у меня, в частности, был интересный преподаватель истории, который мне много дал; у брата моего Алексея историю преподавала Нат<алья> Ив<ановна> Лихарева, жена Н. К. Кульмана^[10]). От Тенишевского училища наше Выборгское отличали две главные особенности: 1) оно было дешевым, и состав учащихся в нем был соответственно несколько другой, хотя были и очень богатые дети, особенно из еврейских семей; и 2) у нас было совместное обучение — это была первая такая крупная школа в Петербурге. Между прочим, от нас вышли две молодые женщины, впоследствии стяжавшие себе некоторую известность в советской науке, — Катя Малкина, которая оставила несколько работ (о Блоке и др.)^[11], ее как курсистку очень ценил Эйхенбаум; она погибла довольно трагически в конце 30-х — была убита вломившимся в ее квартиру бандитом; и Вера Лейкина^[12], специалистка по «петрашевцам» и истории русской интеллигенции. Малкина была классом старше меня, а Лейкина — классом моложе. Обе были моими коллегами по редакции «Школьной газеты». Латинский язык не входил у нас в обязательную программу, но преподавался факультативно с 6-го класса. Преподавал его небезызвестный К. А. Вогак^[13], сотрудник журнала «Любовь к трем апельсинам». Вы, может быть, его знали? Он дал мне очень много в этих занятиях латынью (у нас была совсем небольшая группа — тех, кто хотел идти на историко-филологический факультет, чего я, правда, когда пришло время, по разным причинам не сделал). Вогак потом оказался в эмиграции (на Ривьере, кажется), но куда-то быстро пропал. Ничего о нем не знаю: преждевременно скончался? Вернулся в Сов. Россию? Сошел как-то на нет? Позднее, когда я поступил в Оксфордский университет, мне, при существовавших тогда порядках, пришлось сдавать т. н. responsions (вступительные экзамены), включавшие испытания по латинскому и греческому языкам и по арифметике. Для греческого языка мне пришлось в течение трех, помнится, летних месяцев усиленно заниматься со специальным натаскивателем — читать Ксенофонта. Я выдержал и по латыни и по греческому и провалился по арифметике — не позаботился освежить предмет в своей памяти (у меня всегда были пятерки по математике), а главное — подучить английские меры. Но почти сразу же выяснилось, что я мог быть освобожден от этого экзамена на основании своей — правда, очень кратковременной — службы в союзной армии. И я был принят без переэкзаменовки.

Маленькое общее в наших детских и отроческих биографиях: я тоже часто болел ангинами. Но брюшного тифа в серьезной форме у меня не было (был, помнится, у Алексея^[14]). Зато я болел скарлатиной. Это приключилось летом на даче в знаменитом имении Петрункевичей «Машук» в Тверской губернии. Там жило много знакомых семей с детьми (Франки, Лосские, разные Ольденбурги), и из-за них меня поместили в уездную земскую больницу в Торжке, где доктором был хорошо знавший Чехова доктор Черномордик. Моя мать жила там со мной. Продолжалось это долго, так как скарлатина осложнилась у меня сердечным заболеванием, а кроме того, не вылечившись еще от скарлатины, я заболел корью, когда в соседних деревнях началась эпидемия и понавезли множество больных крестьянских детей. (Одного крестьянского мальчика моего возраста моя мать потом взяла к нам в палату.) Не знаю, умирал ли я от скарлатины, но, во всяком случае, был on critical list (не зная об этом). А последствием кори было воспаление бронхиальных желез, и по совету д-ра Нечаева^[15], который, если не ошибаюсь, лечил мать Блока, меня до конца следующего лета увезли в Крым. Я прожил с матерью в Олеизе, у Токмаковых, которых хорошо знали Булгаковы^[16], больше шести месяцев. В Ялте меня осматривал д-р Альтшуллер^[17], хорошо известный по биографиям и Чехова и Толстого. А лечил (или периодически осматривал) д-р Михайлов^[18], тоже, кажется, знавший Чехова. Не вижу пока из Ваших воспоминаний, насколько хорошо Вы знали Крым, хотя и снимались в Ялте, но Вы, наверное, знаете, что Олеиз находится под Гаспрой, где умирал (но тогда выжил) Толстой^[19]. А как раз в тот год, когда я жил в Олеизе, Толстой и умер. Следующее лето (1911 г.) мы в первый раз проводили лето (на даче) в Московской губернии, недалеко от Бородина, которое нам показывал, иллюстрируя своей «лекцией», А. А. Кизеветтер^[20], тоже живший не очень далеко, в Можайском уезде. Нашими соседями была, помнится, семья Кончаловского^[21], художника (а м. б., его брата). Там я в первый раз видел Брюсова, который приезжал к отцу по делам «Русской мысли». За завтраком (или ранним обедом) у нас он декламировал Пушкина и какие-то свои переводы. Никогда не забуду, как он читал «Шипенье пенистых бокалов...», иллюстрируя что-то, что он говорил. Единственный другой раз я видел его уже во время войны, когда он приезжал с фронта и у нас (в квартире над редакцией «Русской мысли») обедал. Нет, ошибаюсь, вру — это, должно быть, еще в 1913, ибо в 1914 г. мы уже жили в Сосновке. Но помню хорошо его приезд с фронта — из Вильно, кажется. Это могло быть в квартире при редакции, которая и после начала войны оставалась на Ню­стадской улице (переименованной позже в Лесной проспект)^[22].

Ну, простите, я заболтался. И к тому же еще на Ваши воспоминания откликаюсь какими-то не столько уж интересными фрагментами из собственной автобиографии. Это даже непростительно...

Буду уж бесцеремонным и прибавлю еще кое-что...

Гувернанток у нас никогда не было, и полиглотом я с детства, как Вы, не был. Да и сейчас не владею свободно (в смысле разговора или письма) несколькими языками (Вы, вероятно, теперь и по-испански говорите?). По-немецки, например, мне теперь говорить и писать совсем трудно, хотя именно для немецкого языка у нас в раннем отрочестве была приходящая немецкая учительница, внушавшая мне и Алексею любовь к искусству, разговаривающая с нами о картинах. Читаю и понимаю по-немецки, конечно, свободно; если нужно, могу намаракать письмо. Преподавание языков в Выборгском училище было поставлено хорошо, преподавались они всегда natives, полностью избегавшими русского языка (не очень даже хорошо, помнится, говорившими). Английский преподавался факультативно в 7-м и 8-м классах, и я брал эти уроки, как латынь, так что в 1916 г. ездил с отцом в Англию уже со знанием (некоторым) английского языка^[23]. В тот год я кончил школу, но в университет не поступил, а уехал вместо того на фронт заведовать пропитанием строительных рабочих в Лесистых Карпатах для Земского Союза. В начале 1917 г. пробовал поступить в Михайловское артиллерийское училище, но был отвергнут из-за якобы у меня порока сердца (хотя «порока» у меня не было). По призыву потом получил отсрочку. Но позже, в апреле, поступил добровольцем в гвардейскую конную артиллерию, так что в высшее учебное заведение так и не попал, хотя и записался в Политехнический институт. Только по советской КЛЭ я кончил Петербургский университет^[24].

Возвращаясь к языкам: по-итальянски научился читать сам, во время каникул в Оксфорде, прочтя «Un uonio finito» Папини^[25]! Во время войны, работая «слухачом» на радиостанции агентства «Рейтер», помогал с переводами речей Муссолини и Гитлера (не говоря о Сталине), когда нужно было запрячь всех, кого можно, и работать (с валиком) в несколько рук. Но Данте читать не могу.

Вдруг вспомнил, что, если не считать стихов, одним из первых литературных опытов, еще в 7-м классе, кажется, вместе с одним товарищем (не Никольским), был перевод «Letters de mon moulin» Додэ^[26], которые мы читали в классе.

По оглавлению Вашей книги вижу, что во 2-ой части будут общие со мной воспоминания — о пушкинском спектакле в Художественном театре, на котором я был, когда жил вне дома, так как в семье у нас опять была скарлатина...

Ну, пора и честь знать...

Г. С.

2

Владимир Вейдле — Глебу Струве^*

 

Париж, 5.IV.76

 

Дорогой Глеб Петрович,

Спасибо Вам за интересное письмо, где Вы о разных годах Ваших вспоминаете в связи с моей книгой. Вот бы и рассказать Вам о них в печати! А уж я, во всяком случае, жду продолжения, когда дочитаете «Зимнее солнце». Как кого, а меня оно греет. Перечитываю, совсем по-глупому, самого себя на сон грядущий и переношусь, хоть ненадолго, в те сказочные времена...

 

3

Глеб Струве — Владимиру Вейдле^*

 

14 апреля 1976 г.

 

Дорогой Владимир Васильевич!

Ко второй части Вашего «Зимнего солнца» у меня гораздо меньше «комментариев», хотя я и ее прочел с большим интересом и много из нее почерпнул. Но тут наши пути и впечатления как-то меньше совпадают, а вместе с тем и меньше наводят на размышления о контрастах.

И я, и брат мой Алексей тоже брали уроки музыки. Я сейчас вспоминаю не без некоторого удовольствия, что дошел до того, что играл «Турецкий марш» и еще что-то из Моцарта. Матери нашей очень мечталось, что на старости лет мы будем услаждать ее игрой на рояле. Но сами мы как-то быстро разохотились — музыкальными мы не были. И уроки оказались недолговечными. То же самое было примерно тогда же и немного позже с уроками танцев, и ни из одного из нас не вышло танцоров. Младших братьев уже и не учили ни музыке, ни танцам.

Мариинский театр вообще, можно сказать, не вошел в мою жизнь. Думаю, что был в нем всего два раза: в очень раннем возрасте, вскоре после приезда из Парижа в 1906 году, на «Жизни за Царя» (со Збруевой) и немного позже (но тут даже не совсем уверен) на «Руслане и Людмиле». Позднее опера во­шла в мою с братом (мы тогда были почти неразлучны) жизнь через Музыкальную драму...

Имя Никиша^[27] в те годы говорит мне что-то только потому, что я помню, что мать ездила на его концерты. А вот имя Моттля^[28] как-то даже не дошло до меня. О Бузони^[29]я больше слышал только уже позже, в Германии. Скрябин был только именем.

Больше всего воспоминаний и откликов пробудили во мне Ваши главы о «Где тонко, там и рвется» и о тургеневском спектакле. О тургеневском спектакле вспоминаю с большим удовольствием, но то «особенное», о чем Вы пишете, не выпало на мою долю: я видел этот спектакль только раз, и не с Лилиной, я думаю, а с Гзовской. Что касается пушкинского спектакля^[30], то я полностью подписываюсь под всем, что Вы говорите: неумение читать стихи — особенно у Станиславского  (больше, я бы сказал, чем у Качалова) — меня глубоко шокировало. И на всю жизнь запомнилось, кроме того (м. б., потому, что я был прирожденным петербуржцем и в Москве до 1918 года никогда не живал, да и в 1918 г. недолго), что в первом монологе Сальери Станиславский говорил: «Труден первый шаг и скушен первый путь...» Этого «скушен» я просто не мог переварить, и на моем дальнейшем отношении к Станиславскому это как-то отразилось.

В Михайловском театре на «французах» я никогда не бывал. Мейерхольдовского «Дон Жуана» и «Царя Эдипа» в цирке Чинизелли не видел. Все это читал у Вас с интересом и удовольствием.

Теперь два небольших вопроса-замечания: 1) На стр. 162 Вы пишете: «Стахович был очень хорош в роли Степана Трофимовича». Разве Стахович играл его^[31]? Я этого почему-то не помню. Может быть, кто-то другой еще, более известный, в очередь (не могу сейчас припомнить, кто именно)? Должен при этом сознаться, что я «Братьев Карамазовых» в Художественном театре не видел^[32] (кажется, считалось, что я слишком молод еще), но помню, что очень интересовался этой постановкой, много читал о ней, у меня до сих пор хранится фотография Германовой^[33] в роли Грушеньки. А вот Стаховича в связи с этой пьесой просто не вспоминаю. А казалось бы, должен бы запомнить: с братьями Стаховича, известными общественными деятелями, отец мой был хорошо знаком, и я одного из них хорошо помню с 1913 года (с другим познакомился потом еще лучше в Париже и в Лондоне, а одно лето мы с ним жили вместе на Ф. Джерси у одних общих знакомых).

 

 

КОММЕНТАРИИ

 

^[1] Один из моих младших братьев — Лев Петрович Струве (1902, Монтрё — 1929, Давос), талантливый историк, славист и политолог. Письмо Р. М. Риль­ке к Л. П. Струве напечатано в «Русской мысли» (1927, № 1). О творческой судьбе Л. П. Струве и его безвременной кончине см. в парижской газете «Россия и славянство» (1931, № 112).

^[2] «Но это и не мемуары, — писал Вейдле в начале своего повествования, пытаясь оправдать самого себя в выборе жанра. — И не совсем автобиография уже и потому, что будет она очень не полна...» Эпиграфом ко всей книге была строка одного из стихотворений обожаемого Вейдле Владислава Ходасевича: «...Лети, кораблик мой, лети...» И хотя книга Вейдле уступает изданным в эмиграции и всем русским миром признанным мемуарным шедеврам — скажем, Ходасевича, Набокова, Георгия Иванова, Сергея Маковского, Нины Берберовой — по части философских обобщений и суждений, по обилию значительных (и иных) имен, по резкости и эмоциональности личных оценок, — она нисколько не уступает им по достоверности и по горячему чувству к утраченной России, детству в родительском доме и петербургской юности. «Навыворот взяв бинокль, в большие стекла гляжу и вижу крошечного себя, на дорожке идущего меж сосен и оглядывающего свои владения...» Думается, все это душевно расположило к мемуарам Вейдле «суховатого» Глеба Струве.

^[3] «Освобождение» — журнал русских либералов, издававшийся под редакцией П. Б. Струве в 1902 — 1905 годы за границей (Штутгарт — Париж) и переправлявшийся в Россию нелегально; подготовил создание «Союза освобождения» (1904 — 1905), объединения либеральной интеллигенции, «предпартии» конституционалистов-демо­кратов («кадетов»).

^[4] Жизнь и быт Лесновской школы, в том числе и пребывание в ней юного Глеба Струве, подробно освещены в книге: Селиванова И. В., Лейкина-Свир­ская В. Р.­ Школа в Финском переулке. Л., 1989.

^[5] Сережа Никольский — Сергей Александрович Никольский (1898 — 1918), талантливый художник и искусствовед. Сын известного петербургского врача, публициста, депутата Государственной думы третьего созыва. Трагически погиб в Гражданскую войну от рук красноармейцев. Его брат, Юрий Александрович (1893 — 1922), — литературный критик, историк литературы. Выпускник Выборгского коммерческого училища. О его трагической гибели см. в воспоминаниях Г. П. Струве («Русская мысль», Париж, 1978, 4 мая).

^[6] Дед — Герд Владимир Александрович (1870 — 1926), дед Г. П. Струве по материнской линии; ученый-естественник, известнейший в Петербурге преподаватель естество­знания, директор Путиловского коммерческого училища. Соученик И. М. Гревса, Д. С. Ме­режковского, В. В. Гиппиуса и В. Д. Набокова по 3-й Петербургской гимназии.

Брат — сын В. А. Герда Сергей Владимирович (1897 — 1961), гидробиолог, профессор Петроградского университета, ученик профессора-зоолога В. А. Догеля.

^[7] Петр Андреевич Герман (1868 — 1925) — известный педагог, директор Выборгского коммерческого училища.

^[8] Н. С. — Тимашев Николай Сергеевич (1886 — 1970), социолог и правовед, публицист. Профессор Петроградского Политехнического института (1916 — 1920). С 1921 года в эмиграции (с 1923 в Праге; с 1936 — в США). Преподавал в Гарвардском и других университетах.

^[9] Гиппиус Владимир Васильевич (1876, Петербург — 1941, Ленинград, блокада) — историк русской литературы, поэт и переводчик. Преподаватель литературы Тенишевского училища и Стоюнинской гимназии. Здесь намек на превосходную репутацию В. В. Гиппиуса, который был в Тенишевском училище любимым учителем и поэтическим наставником О. Э. Мандельштама, юного В. В. Набокова, Виктора Жирмунского, оставивших о нем благодарную память.

^[10] Наталья Ивановна Лихарева (1876 — ?) — историк-медиевист, ученица профессора И. М. Гревса, автор нескольких хрестоматий для средней школы, брошюры «Как произошла революция во Франции» (Пг., 1917) и др. Ее муж, филолог Николай Карлович Кульман (1871 — 1940), в эмиграции в Париже в числе других трудов выпустил книгу «Как учить наших детей русскому языку» (1932).

^[11] Катя Малкина — Малкина Екатерина Романовна (1899, Царское Село — январь 1945, Ленинград). Внучка А. В. Острогорского. Литературовед, редактор, преподаватель ряда ленинградских вузов. Ученица Эйхенбаума, Тынянова и Жирмунского в Институте истории искусств. Кандидат филологических наук, научный сотрудник Эрмитажа и Русского музея, автор исследований о Лермонтове, Блоке, Маяковском и других. Внучка известного петербургского историка и педагога, первого директора Тенишевского училища.

^[12] Вера Лейкина — Лейкина-Свирская Вера Романовна (1899 — 1997), историк и источниковед. В 70-х годах побывала в Калифорнии, в Беркли, встретилась с Глебом Струве (своим школьным товарищем) и передала ему в дар сохранившиеся номера училищной «Школьной газеты»; в одном из них (за 1912 год) была напечатана рецензия Струве на поэтический сборник Гумилева (которой он в старости очень гордился).

^[13] К. А. Вогак — Вогак Константин Андреевич (1887 — 1938), поэт, сформировавшийся в начале века в Петербурге. Окончил Петербургский университет по юридиче­скому и историко-филологическому факультетам. Преподавал языки в Лесновской школе и в Выборгском коммерческом училище, где в то время директором был П. А. Гер­ман. Вогак был адресатом Блока, был знаком с Ахматовой, Гумилевым. Принадлежал по своим поэтическим пристрастиям к акмеистам. С другой стороны, его увле­кали лингвистические и фольклорные искания в духе Велимира Хлебникова, Андрея Белого, Стравинского. Почти не печатался, за исключением участия в журнале молодых Всеволода Мейерхольда и Виктора Жирмунского «Любовь к трем апельсинам». В эмиграции с 1929 года, жил в Ницце, где и умер. В 1985 году родственниками, проживающими в США (городок Салинас, Калифорния), был разобран его архив, и в России в том же году была напечатана сказочка К. А. Вогака «Золотая птица» («Христианское издательство», редактор и автор предисловия М. Пахомова).

Эти сведения предоставлены Ростиславом Борисовичем Вогак (псевдоним — Евдокимов), ныне здравствующим петербургским писателем, литературоведом и переводчиком с китайского, внучатым племянником К. А.

^[14] Алексей — средний брат Г. П. Струве Алексей Петрович (1899 — 1976), библиограф-славист.

^[15] Д-р Нечаев Александр Афанасьевич (1845 — 1922) — профессор Обуховской больницы в Петербурге; ученик С. П. Боткина; редактор газеты «Русский врач».

^[16] Токмаковы, Булгаковы — Иван Федорович Токмаков (1856 — 1922), из­вест­ный библиограф, историк московской старины. Его дочь Елена Ивановна (1873 — 1845) была замужем за философом и богословом Сергеем Николаевичем (о. Сергием) Булгаковым (1871 — 1944). У Токмаковых было имение в Крыму, в Олеизе.

^[17] Д-р Альтшуллер Исаак Нотович (Наумович; 1870 — ?) — крымский врач-терапевт, знакомый Чехова и Толстого, лечивший их обоих в Крыму в 1902 — 1904 годах; член Ялтинского благотворительного общества врачей. О его судьбе в эмиграции см. в кн.: Кудрова И. В. Марина Цветаева в Праге. СПб., 1997.

^[18] Д-р Михайлов Николай Федорович — известный врач и московский домовладелец, знакомый и адресат Чехова и Суворина.

^[19] О болезни Толстого в Гаспре в 1902 году см. в кн.: Гусев Н. Н. Жизнь и творчество Л. Н. Тол­стого 1891 — 1910. М., 1960.

^[20] Кизеветтер Александр Александрович (1866, Петроград — 1933, Прага) — петербургский историк, близкий друг Петра Бернгардовича Струве по службе в Политехническом институте, участник сборника «Вехи», один из основателей Русского заграничного архива в Праге. В частности, см. о нем в кн.: Андреев Н. Е. То, что вспоминается. Таллинн, 1996.

^[21] Семья Кончаловского — Петр Петрович Кончаловский (1876 — 1956), известный художник; Максим Петрович Кончаловский (1845 — 1942), врач-хирург; Дмитрий Петрович Кончаловский (1878 — 1952), историк-латинист.

^[22] О визитах В. Я. Брюсова к П. Б. Струве и об их отношениях как по петербург­ской «Русской мысли», так и вне ее в военные годы см. публикацию А. Н. Михайловой «В. Я. Брюсов. Письма к П. Б. Струве» в весьма редком на сегодняшний день сборнике «Литературный архив» АН СССР, 1960, № 5, стр. 257 — 349.

^[23] В 1916 году отец Глеба Петровича был приглашен в Кембридж для получения степени почетного доктора и для чтения лекций о положении в России (см.: Казнина О. Русские в Англии. М., 1997, стр. 174).

^[24] КЛЭ — «Краткая литературная энциклопедия», т. 7, М., 1972; автор статьи о Г. П. Струве Н. Щукина.

^[25] Папини (Papini) Джованни (1881 — 1956) — итальянский писатель и журналист, близкий к футуризму. В начале 30-х годов симпатизировал Муссолини, но гитлеризм резко отвергал. Автор книги «Un uonio finito», 1919 («Конченый человек». Перевод Р. Да-Рома под редакцией Ф. Л. Вольпина. Л.-М., 1923). Папини также автор большой книги о жизни Данте.

^[26] По-видимому, речь идет о книге Альфонса Доде (1840 — 1897) «Впечатления солдата-пехотинца» («Рассказы по понедельникам»), выдержавшей на русском языке множество переизданий.

^[27] Никиш (Nikisch) Артур (1855 — 1922) — немецкий концертный дирижер и композитор. Особой популярностью пользовался в России как музыкант-модернист и авангардист, создавший здесь своеобразную школу пианистов-исполнителей. Поклонник Рихарда Вагнера и Н. Метнера. О его концертах в Москве, вызывавших постоянные споры, см. в частности: «Театр и жизнь», 1922, № 7; Шнейдер П. Записки старого москвича. М., 1970.

^[28] Моттль (Mottl) Феликс (1856 — 1911) — немецкий дирижер и композитор, часто выступавший в России вместе с А. Никишем и Н. Метнером.

^[29] Бузони Ферруччо (1866 — 1924) — итальянский композитор, пианист, дирижер, музыковед, музыкальный критик. В 1916 году в русском переводе вышла его книга «Эскизы новой эстетики музыкального искусства». Оказал сильнейшее влияние на Рахманинова и впоследствии на Николая Набокова. Многочисленных знатоков и поклонников исполнительского мастерства Ф. Бузони критика называла «бузонистами», и этот термин вскоре стал среди посвященной публики нарицательным.

^[30] Пушкинский спектакль (см. о нем упоминание в предыдущем письме Г. П. Струве), по воспоминаниям актера МХАТа Леонида Мироновича Леонидова, был одним из немногих в истории Художественного театра провалов, хотя Станиславский (один из «виновников» провала) никак этого не мог ни понять, ни принять. См.: Леонидов Л. М. Воспоминания, статьи, переписка, записные книжки. Статьи и воспоминания о Л. М. Леонидове. М., ГИЗ, 1960.

^[31] Стахович Алексей Александрович (1856 — 1919) — адъютант московского генерал-губернатора, великого князя Сергея Александровича. Из семьи камергера, сын известного мецената и знатока искусств Александра Александровича Стаховича. Друг К. С. Станиславского со времен Общества искусства и литературы. С 1902 года — пайщик и член правления Московского художественного театра. В 1907 году уходит в отставку и посвящает себя целиком МХТ. Один из основателей Второй студии МХТ (1916). С 1911 года выступал как актер МХТ. Роли: князь Абрезков («Живой труп» Л. Тол­стого, 1911), Клеант («Тартюф» Мольера, 1913), Степан Трофимович Верховен­ский («Николай Ставрогин» по Достоевскому, 1913), Репетилов («Горе от ума» Грибоедова, 1914), граф Любин («Провинциалка» И. Тургенева, 1915), Дон Карлос («Каменный гость» А. Пушкина, 1915) и др. В 1919 году покончил с собой.

Ценнейшие воспоминания о Стаховиче оставили К. С. Станиславский, Вл. И. Немирович-Данченко, Л. М. Леонидов, М. И. Цветаева.

^[32] У Вейдле речь идет об инсценировке «Бесов» Достоевского на сцене Художественного театра (спектакль «Николай Ставрогин»).

^[33] Германова Мария Николаевна (1884 — 1940) — актриса МХТ в 1902 — 1919 годах; исполнительница ролей Софьи («Горе от ума»), Грушеньки («Братья Карамазовы»), Ольги («Три сестры») и др.

^[34] Автор письма прав: «Аполлон» — СПб., 1909 — 1914; «Золотое руно» — М., 1906 — 1909; «Старые годы. Ежемесячник для любителей искусства и старины» — СПб., 1907 — 1916.

 

На этом в письме заканчивается отклик Г. П. Струве на «Зимнее солнце» В. В. Вей­дле. В дополнение, однако, считаем небесполезным процитировать (уже без комментариев) письмо до конца, поскольку это может дать представление об общем характере интереснейшей переписки.

 

«...По поводу Вашего „Алданова”. Когда появилась Ваша первая статья о нем, один человек спросил меня: „Скажите, почему Вейдле так едко написал об Алданове?” Человек этот один мой здешний коллега, не славист, а романист, редактор (уже много лет) журнала „Romance Philology”. Зовут его Яков Львович Малкиель. Семья его была знакома с Чеховым, а сам он находится в родстве и в свойстве с Жирмунским и с Тыняновым. Мать Алданова была не то сестрой, не то двоюродной сестрой его деда. Он тогда же сказал мне, что как-нибудь расскажет мне кое-что об Алданове, чего я могу не знать. Вчера я снова с ним разговаривал, и действительно он рассказал мне об Алданове кое-что новое для меня. Он хорошо знал мать Алданова («Мало о ком можно, пожалуй, сказать это», — прибавил он). Она почти не говорила по-русски, и Алданов вырос совершенно без знания русского языка (а также русской природы, почему никогда и не писал о природе, по его словам; я думаю, что, кроме того, не хотел соперничать, скажем, с Буниным или даже Алексеем Н. Толстым). Русский язык он воспринял много позже, в Петербурге, и потому язык этот был «искусственный», литературный скорее, чем разговорный. Я не помню сейчас биографии Алданова, а потому не помню: учился он в Париже (он ведь учился там химии) до Петербурга или после? Малкиель этого тоже не помнит: его знакомство с самим Алдановым относилось к более позднему времени (он значительно моложе меня, кончал университет в Берлине в начале 30-х годов; я познакомился с ним уже здесь, но фамилию его знал раньше, по «России и славянству», где он напечатал статью о Рильке).

Рад, что Вам понравилась статья моя о «Континенте». Я мог бы написать острее, резче (вижу больше недостатков, чем упомянул), но не хотел «обижать» их. И то Померанцев написал мне, что Максимов был очень статьей огорчен, к чему он прибавил, что «они», новые эмигранты, вообще не выносят критики, страшно чувствительны к ней. Но потом тот же Померанцев написал мне, что Максимов взял свои слова назад, что кто-то неверно перевел ему мою статью.

«Историю женитьбы Ивана Петровича» Марамзина я нашел лучше другой беллетристики у них, но ничего особенного и в ней не увидел. А стихи все, по-моему, очень слабые. Иваску почему-то понравились два стихотворения Льва Мака, но я нашел их совсем слабыми. Номера 5 я до сих пор не видел, хотя Терновский уверяет, что послал мне. Номер 6 на днях получил от него, но до сих пор не удосужился прочесть. По оглав­лению он показался мне скучным.

Надеюсь, что здоровье Ваше лучше: мне писал Александр Васильевич, что поездка Ваша в Испанию была отсрочена из-за здоровья.

P. S. Я послал сегодня ксерокопию Вашей статьи о Бальмонте В. Ф. Маркову, который как-то прозевал ее в «НРСлове». Вы, вероятно, знаете, что Марков недавно издал в Германии (у Финка) собрание стихов Бальмонта (м. б., даже видели издание?). В какой-то момент он почувствовал неожиданную слабость к Бальмонту. Я его издания не видел и не знаю, сходятся ли его предпочтения с Вашими. В недавнем письме я упомянул мимоходом Вашу статью, и Марков просил прислать ее ему. Сейчас он готовит двухтомное издание Кузмина (тоже у Финка)».