Чистый лист

В филологическом азарте,
где всяк коллегами тесним,
легко забыть об Александре
Сергеиче — и иже с ним;

довольно просто заиграться,
изгадить исподволь язык...
Но послевкусье деклараций
как стойкий перегар разит.

Язык не ведает закона
извне — он сам умрет в свой срок.
Не заглянув в глаза дракона,
не свяжешь вместе пары строк.

Уже не пушкинские санки —
свистящим полозом в строке, —
но клейстер аглицкой овсянки
как вязкий ком на языке.

...что не понял современник —
то оценят позже.
Я ведь не за-ради денег
так нелепо прожил

свой единственный огрызок,
разрушаясь телом.
Но зато, казалось, близок
был великим теням,

коим даже не наследник —
так, приблудный малый.
Слава Богу, быть последним
роскошь миновала.

Слава Богу: все, что было,
обернулось только
памятью о том, как било
наши пальцы током.

Жизнь провел — как на мякине
влюбчивая птичка.
Но последней не покинет
вредная привычка

говорить — как будто нету
дел иных на свете —
как положено поэту:
о любви и смерти.

Живу как будто не в стране
и не в эпохе — где-то обок.
Я не на дне — я просто вне
тусовки. Я недавно отбыл

в те допотопные края,
где душу ничего не держит.
Где сочиняют без вранья
и любят — даже без надежды.

Дожив до скончания века
и переступив за порог,
мы все разбрелись по отсекам,
как спьяну Платоныч предрек.

Фанаты расчистили сцену —
по дурости или со зла, —
и кодле партийной на смену
лихая тусовка пришла.

Не то чтобы новый порядок
не в жилу — я сам не из тех, —
но стал смехотворен и гадок
когда-то трагический смех.

Извечный закон победивших:
когда устаканен расклад,
забыть об истоках, родивших
намедни поверженный ад.

Разделена поровну слава,
изжит на корню пиетет,
и сладкое слово “халява” 
ужо обещает фуршет —

являй же напор и сноровку,
о постмодернизме трепись...
Закон коммунальной тусовки
не слаще, чем бывший совпис.

У власти, как прежде, уроды,
а дружества круг поредел.
Ревнителю тайной свободы
в диковину сей беспредел.

И скушно, дружочек, и грустно,
и некому морду набить.
...Вот тут и спасает искусство
жестоко и вдумчиво пить.

...пусть птицы замирают на лету
и падают — пока ты человек,
пересекая (вплавь ли, на плоту)
единственную из великих рек, —

попробуй оглянуться. И она
останется с тобой — отдельно от
той плоти, что сегодня так нежна,
но послезавтра вытравит твой плод.

Страх, а не похоть к перемене мест —
смысл содроганья струн, стремленья строк.
Бог торгашей, услужливый Гермес,
я говорю спасибо за урок.

За чистый лист, с которого давным- 
давно пора начать незнамо что, —
спасибо. Я стал злобным и дрянным
за эти годы самоуничто- 

жения — не говоря о том,
что в этом деле таки преуспел.
Похоронил жену, оставил дом.
Пытался петь — и временами пел.

Теперь весь этот миф не про меня —
я слишком стар насиловать судьбу.
Нагие пляски бешеных менад
несут не смерть — но попросту сумбур

и пустоту. Для голоса вполне
достаточно звериного угла
и той, что в сонме пляшущих теней
вслед за тобою из Аида шла.

Сбывается исподтишка
все то, что смолоду накаркал.
И это — повод для стишка,
для бесполезного подарка —
вполне безадресного, без
амбиций. Так, ни за понюшку
истаяв, даришь сам себе
загадочную финтифлюшку
на день рождения, к иной
вполне неочевидной дате.

Не проживаешь путь земной,
но, собезьянничав у Данте,
буравишь время, словно крот.
Перемогаешь в легких клекот.

На смену тяжести идет
нечеловеческая легкость,
когда, мотор зажав в горсти,
преследуем эриний сворой,
ты к двери пробуешь ползти,
чтобы открыть ее для “скорой”.