КОМУ НА РУСИ ЖИТЬ ХОРОШО
Фильмы: “Ехали два шофера”, “Апрель”. Продюсером — Сергей Сельянов.
В первом случае единолично, во втором — с двумя подельниками. Сельянов — единственный на сегодня реальный российский продюсер.
Сельянов — это прежде всего “Братья” и “Сестры”, внятная социопсихологическая позиция, не “как получится”, а “как захочу”. Сельянов противостоит постсоветскому истеблишменту в одиночку. Противостоит более чем успешно. Представляете, какова цена пресловутого многотысячного истеблишмента, если его легким движением руки убрал с игрового поля один бородатый человек, мужик?!
Истеблишмент, впрочем, тусуется, выпендривается, набивает цену, перераспределяя “Ники”, “Золотые овны”, прочую внутрицеховую муру. На фестивале “Кинотавр” второму “Брату” не дали призов за то, что в фильме... стреляют. Нет вопросов. Довольно о бессмысленных пацифистах, всерьез и надолго поклонившихся идолу политкорректности. “Брата-2”, как к нему ни относись, посмотрел весь русскоговорящий мир!Плевался ли, превозносил до небес, но смотрел во все глаза, прокручивая кассету по пятому, по десятому разу, стирая материальный носитель в пыль. Ну зачем мужику фестивальные статуэтки?
“В политической истории правящих классов наступает момент, когда они начинают тяготиться аскезой идеологии и стремятся адресовать ее запреты исключительно низам, сами практикуя вседозволенность. Если господствующая идеология — церковь — потакает такому „двойному стандарту”, заговорщически подмигивая правящим сибаритам, то рано или поздно эта тайна раскрывается и низы отворачиваются от нее. В свое время дворянство отвернулось от православия, постепенно превращаемого в „веру для туземного населения”...” В свое время я выписал эту цитату из книги А. Панарина “Реванш истории” (М., 1998) на отдельный листочек, привлеченный изяществом и лаконизмом формулировок. Теперь листочек случайно (!) выпал из рукава: очень кстати.
Сельянов представительствует от лица туземного населения. Давно и все более успешно. Мужество, если не безумие. Впрочем, скептики поправляют: это он так цинично зарабатывает! Беззастенчиво эксплуатируя комплексы толпы, спекулируя проблемами депрессивных масс. Как правило, скептики хорошо одеты, подстрижены, образованны, продвинуты, вплоть до университетских кафедр государств дальнего зарубежья. Напоминаю скептикам: у нас рынок. Торгует, зарабатывает? Очень подходяще, хоть один честный капиталист на страну.
Благодаря Сельянову — ему одному — безмолвствующее большинство прорвало информационную блокаду и получило право голоса. Немного занимательной лингвистики. Проживающая ныне в Австралии полячка Анна Вежбицкая настаивает на тотальном различии ментальных структур англо- и русскоговорящих. “Вежбицкая исходит из того, что каждый язык образует свою „семантическую вселенную”... Не только мысли могут быть „подуманы” на одном языке, но и чувства могут быть испытаны в рамках одного языкового сознания, но не другого. Иными словами, есть понятия, фундаментальные для модели одного мира и отсутствующие в другом”[1].
В числе прочего Вежбицкая выделяет в русскоязычном сознании “неагентивность” и любовь к морали. “Неагентивность — ощущение того, что людям неподвластна их собственная жизнь, что их способность контролировать жизненные события ограничена... Любовь к морали — абсолютизация моральных измерений человеческой жизни, акцент на борьбе добра и зла (и в других, и в себе), любовь к крайним и категоричным моральным суждениям”[2]. Между прочим, последний тезис дает основания рассматривать нравоучительную риторику Данилы Багрова (“Брат-2”), обращенную к англоязычным персонажам, как изысканную метафору, обозначающую восстание языка, лингвистический бунт, спровоцированный экспансией чуждой речевой и мыслительной культуры, а вовсе не как косноязычную болтовню леворадикального и даже фашистского толка, о чем без устали твердили недоброжелатели картины.
Подлинное содержание фильма “Апрель” открывается тому зрителю, который догадался соотнести итоговый сюжет с исходной жанровой схемой, схемой англосаксонского криминального боевика. Молодого вора по кличке Апрель подставили, “слили”. Теперь, чтобы доказать коллегам по теневому бизнесу свою благонадежность, да попросту от них откупиться, Апрелю придется пойти на мокрое дело, устранить двух интеллигентного вида молодых людей, голубого и нервного. А Нервный, тот провинился в свою очередь, чего-то не рассчитал. Нервному придется участвовать в похищении из детприемника грудных младенцев, которых планируют вывезти в цивилизованные европейские клиники в качестве доноров для пересадки органов дряхлеющим миллионерам...*[3]
Покрутился Петр Апрель в зимнем Нескучном саду, покрутился, а только стрелять не стал. То ли пожалел, то ли передумал. Уголовное начальство, конечно, озлилось и перезаказало: теперь уже самого Апреля. А парень ненароком влюбился в начинающую проститутку, по совместительству — медсестру из того самого детприемника. Снова встретился с Нервным и снова не застрелил. А вот Нервный, тот едва не расправился с первым попавшимся под руку младенцем. Со страху, конечно. Тонкая, ранимая, художественная натура. Апрель попрощался с девчонкой, спас ребенка от нервного ублюдка и по обледенелым улочкам ночного Города унесся в туманную даль. На бандитском сияющем джипе. С грудным младенцем на сиденье. Еще вчера — подросток, хулиган, карманник. Сегодня, с утра — муж. К вечеру — отец и некоторым образом спаситель...
Интеллигентный читатель “Нового мира”, морщишься зря! “Кинематограф тоже есть песня, былина, сказка, причитание, заговор...” — Корней Чуковский, не последний ведь человек. В 1908 году специфика кино была куда понятнее. Чем ближе к нашим окаянным временам, тем проблематичнее встретить в образованной, грамотной среде такое же ее понимание. Писатели, читатели, грамотные, они и в кино желают видеть литературу. Ретроспективно описывая творческий путь Владимира Высоцкого, Вл. Новиков (“Новый мир”, 2001, № 12) замечает: “Другая роль — главная, в фильме „Четвертый”, по пьесе Симонова... Герой-американец многозначительно называется Он, действия мало. Он выясняет отношения с товарищами, Женщиной (тоже с большой буквы) и с собственной совестью. Но все же это, как и фон Корен (роль Высоцкого в фильме по чеховской „Дуэли”. — И. М.), — выход из устоявшегося амплуа, поворот к серьезности и философичности”. Выходит, “несерьезность” — роль Высоцкого в лучшей послевоенной отечественной картине “Короткие встречи”? Конечно, какая же “философичность” в истории про то, как задушевная деревенская дура не поделила геолога с чиновницей из райисполкома? Серьезность и философичность обеспечивают только интеллигентные писатели: Чехов, Симонов, даже Высоцкий. Пока проехали, но вернемся.
Автор сценария и постановщик “Апреля” Константин Мурзенко обошелся с импортной жанровой болванкой самым немилосердным образом: раскурочил. Из той же Анны Вежбицкой: англоязычное сознание “перелагает часть ответственности за успех или неуспех некоторого предприятия на лицо, которое его затевает”, в то время как русскоязычное сознание “полностью освобождает действующее лицо от какой бы то ни было ответственности за конечный результат”; “Если у нас все хорошо, то это лишь потому, что нам просто повезло, а вовсе не потому, что мы овладели какими-то знаниями или умениями и подчинили себе окружающий нас мир. Жизнь непредсказуема и неуправляема, и не нужно чересчур полагаться на силы разума, логики или на свои рациональные действия”. Вот так и в картине: ни у кого ничего не получилось. Бравые герои, вооруженные бицепсами, пистолетами, властью, на поверку оказались беспомощными лохами. Единственное позитивное событие фильма: Петр Апрель, дурачок из детдома, пыль, голь, вшивота, обернулся Добрым Молодцем. И — самое жестокое разочарование для “грамотных” зрителей, убежденных в необходимости развернутых, доказательных умозаключений, — Мурзенко не припас для этого выхода из сюжета никаких разумных мотивировок! Разве что грубо социальную? Пожалуй.
“Первый этап идеологического кризиса тоталитарного режима — 60-е годы: интеллигенция, интеллектуалы (носители духовной власти) начали высмеивать режим, а народ все более охотно внимал их сарказмам...” (А. Панарин). В конце 70-х я полным ходом учился в средней советской школе. Учительница литературы Надежда Гордеевна, очаровательный и порядочный человек, восхищалась бесстрашными сатирами Аркадия Райкина, и вправду великого артиста. Типа “как он ловко всех протащил!”. Кого это — “всех”? Отнюдь не всех, а лишь многочисленных представителей чужих социальных групп. Себя носители духовной власти если и журили, то как-то ласково, не всерьез, для равновесия. В 90-е Совок закономерно рухнул, и вместе с другими пенсионерами, по сути, не столько интеллигентами, сколько пролетариями умственного труда, Надежда Гордеевна испытала на себе шоковую терапию, инспирированную былыми сатириками, их внуками и детьми. Нельзя сказать, что мне ее сильно жалко: человек с деклассированным сознанием обречен на безропотное истребление самою Историей.
Готов расписаться в полной и безоговорочной любви к великому актеру, замечательному поэту и человеку — Владимиру Высоцкому. Наряду с чувством любви испытываю чувство легкой брезгливости, переходящей в классовую неприязнь. В своих неподражаемых, безупречно точных сатирах Высоцкий безжалостно бомбит советское мещанство, грубо говоря, народ. Налеты совершаются прямо из Москвы, с богемных кухонных посиделок, с центральных, квазидиссидентских театральных площадок.
“После многочисленных встреч с научной интеллигенцией возник замысел песни „Товарищи ученые...””, — переводит стрелку Владимир Новиков все в той же новомирской публикации о Высоцком. Вроде как задета, осмеяна пресловутая “научная интеллигенция”! Да нет, к интеллигенции (свои же!) отношение, как всегда, бережное. Задеты недалекие, отвратительные крестьяне, в чем нетрудно убедиться, прозондировав опус построфно и построчно.
А помните: “Ой, Вань, гляди-ка, попугайчики, сейчас, ей-богу, закричу! А это кто в короткой маечке? Я, Вань, такую же хочу!” Очень остроумно, но аплодировать не буду. Это — моя социальная среда. Быть может, я не люблю ее куда больше Высоцкого и Новикова, вместе взятых, но разбираться с ней буду сам. Без саркастичных и в конечном счете равнодушных к моим проблемам посредников**.
И откуда у расейской интеллигенции такая заносчивая интонация, такое агрессивное любопытство к (чужому) миру? Вот бы честно разобрались со своими проблемами! Положим, великолепный нью-йоркский остроумец Вуди Аллен без малого сорок лет описывает, высмеивает, уничтожает свою собственную, родную социальную среду — нью-йоркский истеблишмент. Вот за что, кроме прочего, любим мы обаятельного и умного американского гражданина: Аллен честен и на беззащитного мещанина (“безмолвствующее большинство”!) руки не поднимет.
Впрочем, ясно. В Америке все давно и надолго переделили: власть, деньги, сферы влияния, средства производства символических благ и привилегий. Наша гражданская война продолжается. “Апрель” — это зубодробительный, почти полностью удавшийся ответ богеме от лица удрученных, но все еще не уничтоженных туземцев. Мурзенко живописует противостоящую Апрелю и вечно подставляющую его мафию как совокупность изящных, остроумных, хорошо воспитанных, культурно продвинутых молодых людей и дам. Ни дать ни взять подлинная постсоветская богема! Подлинность удостоверена личностями исполнителей, словно автоматически перекочевавших на киноэкран с экрана телевизионного, с глянцевых обложек, где мы встречаем их с пугающей регулярностью. Все они, от Сергея Мазаева и Гоши Куценко до Ренаты Литвиновой, томятся в ожидании новых и новых чудес, метаморфоз, приключений. Напротив, жизненная задача Апреля примитивна: выжить. А не затравить ли нам, господа, дурачка из Чухломы?
За неимением места не останавливаюсь на технологии изготовления “Апреля”[4]. Замечу лишь, что картина выполнена весьма изощренным образом. Сильная сторона Мурзенко — органика фразы, изящество и формальная завершенность речевого жеста. Специфика Мурзенко в том, что он не писатель, а фразер. О том, что Мурзенко может быть режиссером (заметьте, не добавляю “хорошим”, ибо режиссер — качественная категория, не требующая прилагательных; “плохой режиссер” — языковая ошибка, понятие логически невозможное и бессмысленное), внимательный зритель догадался еще на втором “Брате”. Там Мурзенко предстал в образе потасканного, но наделенного порочным изяществом боевика из катакомбы. Новоявленный актер явил интонацию, жест и такую плотность речевого поведения, что всего за пару минут перехватил инициативу у автора картины и его протагониста, Бодрова-младшего, превратив зловещую, нелегитимную, теневую фигуру “фашиста” в зримый, художественно убедительный образ. Лучше, чем Мурзенко, разговаривал в фильме лишь Сухоруков (в роли “старшего брата”).
Сценарист Мурзенко помогает Мурзенко-режиссеру, как бы пересказывая исходный дебилизм англосаксонского образца в рамках единой речевой стратегии. “Принцип сказа требует, чтобы речь рассказчика была окрашена не только интонационно-синтаксическими, но и лексическими оттенками: рассказчик должен выступать как обладатель той или иной фразеологии, того или иного словаря, чтобы осуществлена была установка на устное слово. В связи с этим сказ очень часто... имеет комический характер, воспринимаясь на фоне канонизированной литературной речи как ее деформация — как речь дефективная, „неправильная”. Ощутимость слова при этих условиях значительно повышается — комический эффект, как всегда, переводит наше внимание от предмета, от понятия к самому выражению, к самой словесной конструкции, то есть ставит перед нами форму вне мотивировки” (Б. Эйхенбаум).
Речевая ткань “Апреля” уникальна. Мурзенко виртуозно маркирует грамотных посредством стилизованной криминальной гладкописи, на фоне которой реплики Апреля воспринимаются как дерзкая самодеятельность. Кое в чем Мурзенко, безусловно, превзошел Василия Шукшина, решавшего в “Калине красной” сходные задачи. Вот Апрель знакомится с медсестрой Аллой, проводит с ней ночь, подвозит ее на работу.
“— Дать тебе ключ?
— А не боишься, вдруг — обкраду?”
“Обкраду” — слишком заметный, слишком значимый слом, очевидная полемика с криминальной гладкописью, которой, словно по писаному (грамотные, писа-атели!), изъясняется прозомбированная богема.
Исключая Киру Муратову, в постсоветском кино никто не работал с речью столь виртуозно и тонко. “Диалог был для него не сценической, а повествовательной формой — приемом рассказывания и речевой характеристики”, — замечает о Лескове исследователь сказа. Замечание это как нельзя лучше характеризует и стратегию Константина Мурзенко. Именно сцепление реплик диалога задает у него способ “рассказывания” истории и соответственно монтажные правила.
И, конечно, впечатляет, если не потрясает, в роли Петра Апреля молодой актер Евгений Стычкин. Без Стычкина фильма не было бы. Думаю, Стычкин сыграл лучшую роль десятилетия. Постсоветские звезды обоих полов обязаны сложить оружие. Стычкин поднял планку, впервые за много лет на экране появился не бесполый плейбой с глянцевой обложки, не потасканный развратник, не безответственный шут, но мужчина.
“Послушай, зачем с ней говоришь? — защищает он Аллу всего-навсего от наезда дежурного врача, тем не менее задавая картине поистине эпическое измерение. — Ты со мной говори. Ведь я же пришел, не она”. Похоже, время сарказмов наконец миновало. После десятилетий тотального отсутствия на киноэкран, а значит — в коллективное бессознательное общества, явился человек, готовый взять ответственность на себя. То есть не так чтобы поболтать об ответственности в телевизоре, журнале и полном собрании сочинений, а реально поручиться и — вытянуть, выстоять, защитить.
В отличие от “Апреля”, дебютная картина режиссера Александра Котта “Ехали два шофера” не представляется мне удавшейся. В отличие от “Апреля”, ее писали сразу пять сценаристов (включая режиссера), что привело к полному развалу конструкции. В отличие от “Апреля”, у Котта не получилось сколько-нибудь приличной речевой ткани. За полтора часа — ни единой изящной, запоминающейся реплики! Что же касается изобразительной стратегии и фабулы, то здесь в голову настойчиво лезет добрый десяток выдающихся картин-рифм, сравнение с которыми для “Шоферов” убийственно...
И все же я голосую за эту работу. Не получилось во многом потому, что картина Котта — слишком поперек и современного российского кинопроцесса, и постсоветской культуры в целом. Сегодня модно делать кино о послевоенной, сталинской эпохе. Рецепт изготовления прост, расклад сил известен: Сталин, Цэка — бандиты; народ — ублюдки, дегенераты, рабы; интеллигенция — солнышко, ласточка, зайчик. Со Сталиным разбирайтесь без меня, про интеллигенцию уточню через пару абзацев, а про народ — немедленно, на материале вышеозначенной картины.
Если вдуматься, замысел Александра Котта великолепен. Должно быть, он и сам до конца не понял, насколько хорош и своевремен его замысел, а не то подошел бы к своей дебютной работе с большей ответственностью. Фильм, выполненный в эстетике малобюджетного лубка, повествует о жизни рабочего уральского поселка в конце сороковых годов двадцатого столетия. Говорят, небогатая фабула в точности воспроизводит известную народную песню. Не знаю я такой песни, но в целом версия соответствует вышеприведенной сентенции Чуковского, что подтверждает правильность направления, выбранного режиссером.
Любовный треугольник: два шофера, Колька и Райка, да бравый Летчик в кожаном. У Райки — ленд-лизовский грузовой “форд”, у Кольки — маломощная развалюха, у Летчика, как водится, — аэроплан. Летчик и Колька носятся за Райкой, а та покамест выбирает. Впрочем, “носятся” — сказано слишком сильно. К сожалению, техническая сторона проекта абсолютно провалена. По идее, пресловутое “железо” — грузовики и аэроплан — должно бы заместить природных, живых персонажей. Чувства, любовь, человеческая непосредственность должны быть претворены в — опосредованную бортами, кабинами, стеклами и металлом — сшибку технических устройств, стальных коней, машин и механизмов. Подобная повествовательная стратегия стала бы блестящей метафорой советского: безыскусная и спонтанная человеческая жизнь целиком и полностью покрывается неким грандиозным Проектом социалистической модернизации, стихийно текущее имеет шанс реализоваться только в рамках сознательно затребованного...
Однако железо проработано из рук вон плохо. Гонки грузовых автомобилей сняты скучно, “медленно”, без должной монтажной нарезки, драйва, эмоционального напряжения. Вместо коротких, жестких, динамичных крупных планов — невыразительные, “ленивые” по своей природе общие. Какая там любовь, какая страсть, так, унылое буржуазное томление пресыщенной плоти. Конечно, в основе невиданного в истории социалистического энтузиазма-альтруизма лежала превращенная сексуальная (шире — жизненная) энергия отказавшихся от традиционных ценностей масс. Фильм “Ехали два шофера” мог и должен был рассказать именно об этом.
Кстати, образцы для подражания (в смысле кинематографической технологии) широко известны. Назову лишь два. Один из них — первая полнометражная лента Стивена Спилберга “Дуэль”. Быть может, лучшая, стилистически совершенная работа американского миллионера. Картина рассказывает очень простую историю. У благополучного американского яппи начинаются легкие бытовые проблемы. Яппи волнуется, нервничает. Его тревоги и страхи моментально материализуются в образе хищного, чудовищного крупнотоннажного грузовика. Невесть откуда взявшийся монстр, воплощающий одновременно преимущества американского технологического чуда и сопряженные с ним психологические проблемы, преследует легковую машину главного героя с тем, чтобы уничтожить: сплющить, вытолкнуть на обочину или под колеса встречных автомобилей. Самое замечательное, что водителя злополучного грузовика нам так и не покажут! Один раз на стоянке мелькнут чьи-то ноги. Но мало ли — ноги. Быть может, водитель-человек не существует вовсе. Погоням, уловкам, психологическим проблемам, страхам и ужасам, возникающим на территории взаимодействия живого с технологическим, посвящена вся полнометражная лента. Интересующимся сообщаю: яппи побеждает.
Второй образец — недавняя работа (почти) гениального канадского постановщика Дэвида Кроненберга “Автокатастрофа” по одноименному (“Crash”) роману Джеймса Балларда. Вот где томление пресыщенной буржуазной плоти воплощено с неподражаемо артистичной, пугающей адекватностью! Герои картины давно не способны на проявления естественных человеческих чувств. Допингом становится реальная опасность для жизни, вдобавок сопряженная с лучшим другом и едва ли не любовником цивилизованного человека — автомобилем. Герои картины инсценируют знаменитые автокатастрофы, калечатся, погибают, выживают, снова калечатся, получая в награду набор чувственных удовольствий особого, высшего рода. Максимально доступная человеку свобода: трахнуться на капоте блистающего “линкольна”, будучи облаченным в многочисленные ортопедические корсеты.
До чего приятно было прочесть в случайно раскрытом томе западного интеллектуала: “Главный вопрос этой книги, который мне представляется главным вопросом современности, — это вопрос о взаимоотношениях специалистов и обычных людей, элиты и массы. Уделяя внимание в основном этому вопросу, я, возможно, буду нетерпим к подчеркиванию специалистами того, что их внутренняя жизнь сама по себе необычайно интересна”[5].
И мне, и мне главным вопросом современности представляется именно этот! И я, и я нетерпим к тому же самому “подчеркиванию”! Вот о чем в конечном счете сегодняшний кинообзор. В том же № 12 “Нового мира” читаю у совсем молодого человека, Сергея Шаргунова: “Лично я уверен: в идеале государством вправе управлять писатель”. Не надо. А разве не писатели — все эти андроповы и чубайсы? Брежневы и гайдары? Троцкие, бухарины и джугашвили? Не надо писателей. Пускай страной управляют мужчины, жрецы[6]. Без художественных задатков, без чертиков в глазах. Трезвые, уравновешенные, ответственные. Пускай предпочитают Тарковскому (тоже ведь писа-атель!) — Гайдая. Пускай не знают, кто такой Джеймс Баллард, не читают “Нового мира”, не отличают Валерия Попова от Евгения. Пускай, если надо, умрут за родину, за идею. Только, упаси Бог, не за художественную! Хватит с нас фантазеров. Нет пределов горячечному бреду беззаветных творцов.
“Брюсов считал, что все люди должны заколотиться сердцами в ритме поэзии. Горький — что всех можно научить писательствовать. Эти суждения кому-то покажутся романтическими, необоснованными. Однако за ними скрывается претензия. Писатели неоткрыто, исподволь признаются: „Мы могли бы. Мы бы сделали”” (С. Шаргунов, там же). Суждения Брюсова, Горького и всех солидарных с ними писателей кажутся мне исключительно, предельно прагматичными. За ними скрывается претензия на власть. Смогли бы, сделали бы — для себя***.
“Я была тогда с моим народом...” Ну хорошо, а с кем была поэтесса все остальное время? Так или иначе, перед нами редчайший случай социопсихологической вменяемости. Анна Андреевна правильно понимала себя как отдельный от “народа” субъект федерации****. Подобная трезвость не помешала бы и всем остальным. А то лезут брататься, распускают слюни, целуют взасос.
Пробегаю глазами непримиримую “Лимонку”: “В конечном счете всякий человек определяется суммой тех книг, которые он прочитал...” Как, и Лимонов туда же?! Этот героический бомбист-террорист, человек дела, торговец белыми бивнями, черными рабынями и огнестрельным оружием — всего-навсего гений стиля, писатель, жонглер?!
Закончу — притчей, которую сочинил один современный художник слова, по-моему, замечательный. В упоительной эпопее Эдуарда Успенского про село Простоквашино, дядю Федора, Шарика и Матроскина есть поучительный эпизод. Злокозненный и недружелюбный почтальон Печкин заверяет сельскую общественность в том, что отныне и навсегда он станет другим человеком: ласковым, бесконфликтным, политкорректным. “Это я раньше был злой, пока у меня не было велосипеда!”
Так вот, когда у меня появится велосипед, я вряд ли скажу вам полную правду.
Примечания отдела критики
* Этот сюжет нынче с успехом заменяет “кровь в маце” и переводит, как советовал поэт революции, расовый гнев на классовый. Такая вот “песня, былина, сказка” (см. ниже).
** Тот, кто в конце 70-х еще только “полным ходом учился в средней школе”, способен, конечно, принять эту (любимую всеми “слоями”) песню за сатиру на плебс. Но люди лет хотя бы на пять — десять постарше помнят, какая общая трагическая нехватка воздуха, нехватка жизнесмысла в ней выражена, как близок мужик, которому тошно пялиться в ящик и на “шапочки для зим” и который пьет с друзьями “на свои”, как близок он самому автору песни. (“Ролевая лирика” называется, — так же, скажем, близок Лермонтов “простому” герою “Завещания”.) Не стоит думать, что обессмысливание жизни мучительно только для классово чуждых нашему автору “писателей”.
*** А разве не “писатели” облизывали горьковского юберменша — босяка Челкаша в пику проклятому царизму? Поиски истинно народных типов в уголовной или блатной среде — старые интеллигентские штучки.
**** Ахматова этой строкой “Реквиема” напоминает другие, ранние строки: “Когда в тоске самоубийства / Народ гостей немецких ждал...”, она осталась со своим — неправым — народом, не вняв голосу, “утешно” звавшему прочь. Вот и решайте, где, когда и с кем была Ахматова, разделившая, сначала вольно, а потом невольно, со своим некогда падшим, а затем и несчастным народом его беду.
Из реплик-примечаний очевидно наше скептическое отношение к некоторым главным идеям представленного киноанализа. Отчего, в таком случае, он оказался на страницах “Нового мира”? — Вообразим, каков мог быть результат обращения темпераментного кинокритика в другие издания сходного типа с текстом, где, по его мнению, озвучен (вслед за фильмами Сельянова) голос “молчаливого большинства”. “Патриотическую” ежемесячную прессу ярость, направленная на антинародных “писателей” типа Чубайса и отказ “разбираться со Сталиным”, вероятно, устроили бы, но вряд ли бы на роль положительного героя подошел “молодой вор” вместо героического защитника Белого дома образца 93-го. Сугубо политкорректным журналам “молодой вор” мог бы прийтись по вкусу, но смутило бы “неблагообразие” высказанных здесь же взглядов. Чтобы приглашенный вести нашу кинорубрику автор случаем не утвердился в угрюмой обреченности на идеологическое безмолвие, хочется обеспечить ему свободу высказывания. Впредь обязуемся никакими комментариями его выступления не оснащать. Позиции выяснены.
И. Роднянская.
[1] Падучева Е. Феномен Алены Вежбицкой. — В кн.: Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. М., 1997, стр. 21.
[2] Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание, стр. 34.
[3] Отмеченные звездочками примечания отдела критики см. после настоящего кинообозрения. (Примеч. ред.)
[4] Анализ этого рода см. в моей рецензии на фильм: “Искусство кино”, 2002, № 1.
[5] Уолцер М. Компания критиков. Социальная критика и политические пристрастия XX века. М., 1999, стр. 22.
[6] Напрасно требует Манцов
Привлечь во власть мужчин-жрецов.
Он Невозможного взалкал,
Романтик, а не радикал.
(Реплика А. Василевского.)