Жилин Владимир Маркович родился в Чернигове в 1933 году. По профессии учитель. Первая публикация — в «Дне поэзии» за 1973 год (с предисловием Бориса Слуцкого). Автор трех лирических сборников, изданных в Москве, Краснодаре и Майкопе. Живет в Краснодаре.
Знатоки заката
Паводок Шли краешком обрыва пацанята, и глина обвалилась под одним. Никто и ахнуть не успел: над ним Кубань-река клубилась бесновато. Я с этой болью дожил до седин. Несла коряги бурых вод громада. В семью и школу нет ему возврата — навек водоворот усыновил. В последний раз, усильем страшным самым сил исполинских одолев разгул, на миг он божий свет себе вернул, захлебываясь, вынырнул из ямы: — Меня искать, — он крикнул, — будет мама, скажите маме: Алик утонул. * * * Когда костер ограбил темноту и золото рассыпала гитара, внизу, в ущелье, речка перестала болтать про лебеду и белену. И ни к селу пришел на память сон: еще до детства и советской власти сом двадцатипудовый, спутан снастью в телеге, хвост тащил за колесом. …И то, как щедро горестные дни Господь нам по привычке стародавней отчислил, ибо горсткой в мирозданье, как эти искры, кануть мы должны, доказывая мраку, что он мрак, что есть резон и в нашем кратком действе, что организм — он выпить не дурак всю эту ночь с галактиками вместе. Знатоки заката Когда весь год во сне маевку видишь и в руку сон — ты вырвался из пут ползучих неурядиц, и автобус, малыш «Кубанец», рюкзаками полный, улыбками, хорошими глазами, словами: Фишт, Папай и Тхамаха — везет тебя и все твое семейство уже по грунту, к черту на рога зеленые, вернее, на отроги, где речку непременно звать Бизепс, а то и Шебш или, короче, Иль, и в чистоте речушки сохранили гортанный адыгейский говорок, им испокон присущий, — и тогда… Так нет же, легендарный неудачник! Не зря тебя один фотоделяга по прозвищу Худой, тревогу пряча под шуткой, умолял не затевать маевку, ибо тут же непогода тебе свинью подложит и попутно испортит праздник городу и краю!.. И вот вам здрасьте — ливень нас накрыл. Он шел, как падишах, потом ударил. Скажите, что мне оставалось? Я стал убеждать себя, что я не я, чем думал мирозданье одурачить, и это очень насмешило солнце — тут ливню и каюк!.. Под Тхамахой мои друзья, сплошь горные туристы, с большой любовью, профессионально, разбили пять палаток и распяли на небе, на деревьях, на распорках во всю огромную прозрачность пленку с откосами, на случай рецидива грозы. Тут в землю вколотили мы три пары рогаток, с ними репшнуром сроднили ореховые прутья — стол готов. И женщины поставили на стол в помятой алюминиевой кружке три пламенных тюльпана для начала. Тюльпаны эти! Все-то их хозяйство умно, добротно, будь то темный зев, тычинки, пестики или пыльца златая. (В эвакуации, я помню, видел такой же крепкий, аккуратный быт у немцев, выселенных из Поволжья в Киргизию.) Вообще-то я не знал нескомканного детства — не оно ли теперь явилось и перехватило горло?.. Весьма смотрелся издали наш лагерь: ни дать ни взять — космический поселок в утробе зелени. И Шебш браслетом. И посреди пейзажа три тюльпана. О чем же завели свой диалог на редкость басовитая лягушка с кукушкою — о чем?.. Одна гора, как выяснилось, сильно сокращала наш световой быстротекущий день — и поступала правильно: закат из-за нее досрочно начинался, а были мы заката знатоки. * * * И пока бык тянулся к яблоку, масть быка переменило облако, омрачив холку, и спину белую, и бока, яблоню оробелую, белый налив. Мальчик неприспособленный такой перепугался облака над рекой и моментально в удочках целиком, как в сетях, запутался со щенком. Горы, вмиг ослепленные дочерна, всей реки развеселые рукава, белого ясного быка, лесками повязанного рыбака, буйную, виноватую на плаву щенка того головатого голову — молния запомнила на века. Куст лунника Он рос у меня под южным окном. Чуть сумрак — мой куст мечтал об одном: тайком от людей цветы развернуть и засветло в милую ночь окунуть. Был зелен и я — любопытен, жесток, любил деликатных — потеха была! Хотел я застукать его хоть разок, поймать на цветенье — такие дела. Но не расцветая, печален и тих, куст мучил бутоны, он сдерживал их, глядел умоляюще на меня… Уже матерела над садом луна. И тут я сдавался — всему есть предел. На миг отвернусь, чтоб он не робел, и честно зажмурюсь — он весь за спиной нежнейшей своей исходил желтизной.