Публикация, предисловие и примечания О. Ю. Тишиновой
Константин Александрович Ливанов родился 19 (31) декабря 1874 года в селе Александрова Пустынь Николо-Задубровского уезда Ярославской губернии в семье сельского священника. Отец его, Александр Николаевич Ливанов, рано овдовел и сам воспитывал четверых детей. Его очень любили прихожане, которым он никогда не отказывал в совете и помощи.
Константин Александрович, получив образование в Ярославской духовной семинарии, а затем в Томском университете, работал земским врачом в Ярославской губернии. Участвовал в создании детских яслей на селе, активно сотрудничал с “Вестником Ярославского земства”. В 1900 году он женился на Надежде Васильевне Богородской, происходившей из духовного сословия. У них родились два сына, Вадим и Герман, и дочь Галина. В 1907 году он переехал с семьей в Рыбинск и стал вольнопрактикующим врачом. Несколько лет они жили в одном доме и поддерживали дружеские отношения с семьей Ошаниных, в которой в 1912 году появился на свет будущий известный поэт-песенник Лев Иванович Ошанин.
С началом Первой мировой войны Константин Александрович организовал в Рыбинске военный лазарет для раненых, которых привозили с фронта, и заведовал им до 1918 года.
С 1920 по 1930 год он работал врачом в поликлинике им. Семашко, занимался частной практикой.
В 1916 году доктор Ливанов стал членом Рыбинского научного общества. Он пытался обобщить опыт своих коллег-врачей и был деятельным сотрудником журнала Рыбинского горздравотдела.
Константин Александрович на протяжении всей жизни увлекался земледелием. В 1911 году Ливановы купили дачу в деревне Михалево под Рыбинском, которую их знакомые прозвали “Ливановкой”. Вместе со своим отцом Александром Николаевичем Константин Александрович выращивал там редкие сорта деревьев, кустарников и даже южных растений. В начале 20-х годов он отдал “Ливановку” молодежной секции Рыбинского научного общества для создания биологической станции. Активными членами этого кружка были дети доктора Ливанова.
В 1928 году Константин Александрович оказывал врачебную помощь известному философу, профессору С. А. Аскольдову, сосланному в Рыбинск. Он очень был дружен с Алексеем Алексеевичем Золотаревым, писателем и краеведом, председателем Рыбинского научного общества. (А. А. Золотарев посвятил К. А. Ливанову один из очерков своей и посейчас полностью не опубликованной книги “Campo santo моей памяти”.)
В 1930 году Константин Александрович был арестован и через год выслан в Казахстан. Еще находясь в рыбинской тюрьме, он заболел. В ссылке болезнь прогрессировала, в 1932 году его, парализованного, привезли на родину, в Рыбинск. Родственники ухаживали за ним в течение двенадцати лет. Двенадцать лет страданий, невозможности не только ходить, но даже общаться с близкими. 17 ноября 1942 года Константин Александрович Ливанов скончался и был похоронен на Старогеоргиевском кладбище возле Георгиевской церкви.
Дневник, предлагаемый вашему вниманию, он вел с 1926 по 1929 год. Скорее это записки дневникового характера, воспроизведение, даже с сохранением транскрипции и диалектов, рассказов его пациентов. Это отдельные запомнившиеся ему выражения или просто интересные фамилии. Из этих записок видно, насколько любили и доверяли своему доктору больные, приходившие к нему в Рыбинск даже из далеких сел. По словам А. А. Золотарева, К. А. Ливанова отличало “уменье разбираться в житейском испытании, вскрыть греховную язву и удалить ее — это было наследственное богатство Константина Александровича, умноженное высшим медицинским образованием и глубоким, постоянным наблюдением людского быта и земного царства. Диагнозы Константина Александровича были зачастую блестящи, выводили товарищей-врачей на верный путь лечения, подтверждались в столицах — в Питере и в Москве. С другой стороны, тоже наследственная страстная любовь к любимой и родящей Земле делала из Константина Александровича изумительно терпеливого и бесценного врача-утешителя, врача-исповедника, готового, как и его отец, принять последние минуты умирающих так, как велит Бог Отец всяческих и как того требует наша человеческая совесть”{{Золотарев А. А. Константин Александрович Ливанов. — “Русь”, 1994, № 10, стр. 135.}}.
Дневник К. А. Ливанова чудом уцелел во время обысков. Родственникам удалось спасти эту маленькую тетрадь, исписанную бисерным почерком Константина Александровича. В настоящий момент “Дневник” хранится у его внучки Светланы Всеволодовны Вейде, в Рыбинске.
Записи К. А. Ливанова публикуются в сокращении, обусловленном форматом журнальной публикации. Издание их отдельной книгой — дело, надеемся, недалекого будущего.
1926
24.IV.26. Ночь под Вербное воскресенье.
“Мне и одному хорошо, и со всеми. Я не одиночка и не общественник. Но когда я один — я полный, а когда со всеми — не полный. Одному мне все-таки лучше. Одному лучше — потому что, когда я один, — я с Богом!”
Почему-то пришли на память эти милые, чудесные слова даже и не вспомню кого... Может быть, потому, что за стеной играет моя Галя{{Галя — Ливанова Галина Константиновна (1904 — 1987), дочь автора.}}... Весь день у меня какое-то тревожное, потерянное настроение. Как будто обронил что-то важное, нужное — и не могу найти. Сейчас Галя вернулась из церкви и очень оживлена: до самого дому донесла горящую свечку, и только у самого крыльца свечечка догорела, не потухла, а догорела до конца, обжегши ей пальцы. Рассказала, как на улице какой-то кавалер под ручку с дамой, поравнявшись с ней, хотел было что-то сказать по поводу горящей свечки, но не успел, а только презрительно фыркнул и получил за это “большого дурака”. Рассказала и улетела. И вот слышу: подбирает что-то на рояли...
И вдруг как-то светло и тихо стало. Такая знакомая, давно-давно родная мелодия... Вспомнилось, как в далекой юности я услышал ее в необычной обстановке.
Летняя ночь — удивительно ясная, лунная — в моем родном селе. Густой, молочно-серебристый туман закрыл все кругом. Не видно домов, чуть-чуть холмиками выступают из белого моря верхушки деревьев на погосте. А над морем голубое сияние.
По дороге слышен стук одинокой телеги. Все ближе, ближе...
И вдруг чудесный голос: “Выхожу один я на дорогу, сквозь туман кремнистый путь блестит. Ночь тиха, пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит”. Не видно ничего, слышно только, как стучат колеса, фыркает лошадь. Голос — высокий, чистый, нежный тенор — как будто плывет из тумана.
Никогда потом ни одна песня не производила на меня такое глубокое, такое волнующее впечатление. Кто был певцом — я не знаю. Ночь была поздняя. Все в доме спало. Я стоял на балкончике нашей светелки — и весь дрожал и плакал. И мне теперь кажется, что я впервые тогда сознательно почувствовал Бога и научился молиться ему. Сижу один за своим столом и так живо чувствую, почему одному мне лучше: “Пустыня внемлет Богу...”
26.IV.26 г. Прислуга поздно вечером докладывает: “Пришла какая-то женщина и просит повидать Вас „на одно только слово””.
Входит крестьянка лет 45 и сразу в ноги: “Уж я к тебе, кормилец ты наш, за советом; вся на тебя надежда, заставь за себя Бога молить!” — “Расскажите, в чем дело?” — “С дочкой у меня беда стряслась. Сам знаешь — какая молодежь-то нонче стала: гуляют до утра, разве углядишь за ними — ну и догулялась!”
Разъясняю, в каких случаях законом допускается аборт. Выясняется, что ни одного подходящего условия здесь нет: живут хорошо, дочка единственная, совершенно здоровая, сошлась с кавалером добровольно, и главное, до родов остался один месяц.
Никакие резоны не помогают:
— Уж сделай милость, дай ты какого ни есть лекарства; есть, говорят, такие средства, никто ничего не узнает, под большим секретом держать будем. И сейчас еще никто не знает, отец и то ничего не замечает: право слово, живота совсем не заметно.
— Слушайте, мамаша: до родов остался только месяц — значит, ребенок уже большой, живой ведь, а не мертвый, и вы, значит, предлагаете мне убить живого человека... убить живого ребенка — будет это называться убийством или нет?
— Конечно, убивство. Дак ведь никто не узнает, мы уж молчать будем, ну и ты уж никому ни гугу.
— Пусть никто не узнает, а совесть-то на что существует, совесть-то человеческая позволяет делать такое злое дело? Вы лучше вот как сделайте: пусть дочка родит, тяжело это, неприятно, много всяких пересудов, и вас жаль, и мужа вашего жаль; а все-таки лучше пережить это тяжелое испытание, чем делать то, что задумали. Понемножку все сгладится, переживется, забудется. Урок страшный, но хоть не будет черного пятна на душе, и, может быть, это научит и дочку жить по-другому, по-хорошему. А отец-то ребенка вам известен?
— Как же, батюшка, — хороший такой, из себя видный, в годках уж — так под тридцать будет. Слова худого сказать нельзя — уж такой ли жених, что лучше не сыщешь!
— Ну так за чем же дело стало? Значит, и женится!
— Ну где женится? С полгода как укатил в Питер — и ни слуху ни духу. Удрал, мазурик, удрал.
— Вот тебе раз: сами же говорите, что человек хороший, — хороший человек не удрал бы...
— Жених-то больно завидный, говорю, а какой он там человек — разве разберешь?
— Ну, а про алименты вы слыхали?
— Ну как не знать... Ах ты, горе какое! Разве мы так жили раньше-то! Батюшка-то твой, отец-то Александр — голубчик наш, наставитель-то наш, — да разве он допустил бы до этого?! При нем, скажи, все как святые жили. Ну, делать нечего — видно, и вправду об алиментах надо хлопотать. Спасибо тебе, кормилец, за совет, за ласку — думала, думала, к кому пойти: Бог-то, видно, и надоумил!
Около полугода тому назад обращалась ко мне в амбулаторию женщина лет 35, жена военнослужащего, с такой просьбой: осмотреть ее и дать справку, чем она больна. Справка нужна для того, чтобы спасти мужа, который, напившись пьяным, что-то такое натворил, за что ему грозит суровая кара. Болезнь жены, необходимость за ней ухода даст возможность спасти мужа. Женщина оказалась действительно больной, и справку я дал. Через несколько дней она приходит и благодарит: мужу простили его вину. Приходил потом и муж и тоже благодарил за помощь. Произвел он на меня впечатление простого, доброго человека.
И вот сегодня (через полгода) опять эта женщина у меня, но уже с другой просьбой — осмотреть ее и дать удостоверение о побоях, нанесенных ее мужем: часто пьет и в последнее время стал драться. Хочет подать в суд: “Все могла стерпеть, а побоев простить не могу”. Настроена решительно — в суд, и больше никаких!
— Может, лучше без суда обойтись? — говорю. — Будете судиться — мира уже никогда не будет у вас, только озлобите мужа. А разойдетесь — как же вы будете жить одна с троими детьми? Подумайте, какая это будет жизнь — в вечной вражде. И вы сами чувствуете, что, если вашего мужа осудят, его положение будет ужасное: оставшись без места, опозоренный, он будет считать вас виновницей и никогда не простит вам этого. Наконец — насколько я помню, — ваш муж, по-моему, хороший и добрый человек и вас жалеет и любит. Я помню, как он был счастлив, когда его освободили от военного суда. Вы сами же говорите, что ему простили под условием: если обнаружится, что он пьянствует, второй раз его уже не помилуют. Если хотите, давайте устроим так: я напишу командиру полка частное письмо, в котором попрошу подействовать на вашего мужа путем отеческого внушения...
Женщина вынимает из кошелька маленькую бумажку и подает мне. На бумажке написано: “Даю сию записку в том, что больше обижать жену не буду и буду заботиться о ее здоровье, как требует медицина”. И подпись мужа. Эту записку дал ей муж полгода назад, после избавления от суда.
— Ну вот видите, — говорю, — муж-то у вас просто милый человек, никто его не тянул — сам, по собственному почину, написал вам такую славную бумажку. Он, несомненно, и любит вас, и жалеет. Просто сбился с толку человек. Давайте поможем ему выбраться на путь истинный.
Жена растрогалась, заплакала...
— Спасибо вам, доктор, а уж я сгоряча-то совсем обезумела. Сделайте милость — напишите, как вы говорили. Идти по судам — какое уж это дело, добра не будет!
Бумажку я написал, и жена ушла совсем в ином настроении, забывши и про свои синяки.
Пьяный муж бьет жену по каждому пустяку — просто здорово живешь — и при этом приговаривает: “Убью — невелика штука, получу за это два месяца, тем дело и кончится, — много вашего брата найдется!”
Дочь с матерью не видались восемь месяцев, живя в одном городе. Встретились случайно на улице. Дочь говорит: “Здравствуйте, мама!” Мать останавливается и сухо говорит: “Извините, я что-то вас не знаю”. — “Мама, милая! неужели не узнала, да ведь это я, твоя дочка Таня!..” — “Батюшки-светы, да что же это с тобой сделалось?.. похудела-то как... Царица Небесная! до чего дожили — дочку свою родную не признала!..”
“Семеро ребяток. И всех-то жалко. В большой бедности живем. Околевать бы надо, да ребяток-то жалко! Такие-то все хорошенькие, кругленькие, как мячики катаются. Все и норовишь их покормить, ну и общиплют всю, как куру. Ничего в жизни не жалко, только ребяток жалко”.
Жена о муже:
“Ни от кого не слыхала худого слова. Ну пусть бы он еще меня одну ругал, а святых-то не задевал. Ведь и не пьяница, а просто так, со злости: знает, что я не выношу, — ну и зачнет ругать и Пресвятую Богородицу, и Николая-чудотворца. Все иконы, какие висят в углу, — все изматерит! Он ругается, а я плачу... С этим переворотом совсем обусурманел народ. А нам-то, женщинам, как тяжело! Вот и вспоминаю, как прежде у родителей-то жилось. Такие-то все хорошие да ласковые. Дедушка был — старенький-старенький. Не кричит, бывало, никогда, а все с такой лаской: „Аннушка, принеси-ко ты мне, милая...” А я давай плакать: хоть бы он построже как-нибудь сказал! Вот была какая дура”.
27.IV. “Уж такая жизнь, что не приведи-то Господи! За один год на меня восемь выпадов!.. Только подумать надо, как все это пережить... Первое дело — овца пала. Купили трех овец — две принесли мертвых ягнят. Потом поросенка задавили ребята на улице, потом лошадь обезножела, муж захворал, крыша на сарае провалилась, а теперь — пожалуйте! — еще напасть: дочка невенчанная сына родила!”
5.V. Неожиданный результат моего обращения к командиру полка (см. 26.IV).
Жена приносит мне обратно мое письмо с сообщением, что командир не может разобрать написанное мною, и просит меня написать покрупнее и появственнее: “Я должен, говорит, вслух прочитать твоему мужу, о чем пишет доктор, а как же буду читать, когда разобрать не могу”.
— Вот тебе раз — я и так старался написать лучше, чем всегда пишу. Вы-то сами ведь разбираете?
— Конечно, разбираю... дак чего уж с теперешних спрашивать: называются командирами, а совсем ведь малограмотные”.
Переписал заново, большими буквами.
— Ну, теперь ладно будет, разберет?
— Теперь, пожалуй, разберет... как не разобрать — ведь я каждое слово издали вижу!
“Музыка и человеческая душа — да ведь между ними никакой разницы: они сестры. И когда человек играет или слышит музыку, обе сестры сходятся, обнимаются, поверяют друг другу свою тоску, желания, радости и надежды, ласкают друг дружку — и человек радуется, сам не зная чему, или скорбит, не знаю о чем” (из моих старых записей).
10.V. Мать о сыне.
“Пришел как-то сынок ночью выпивши. Подошел к постели и сноху-то хлясть по лицу. Заступилась я... А он на меня, да все под зад-то сапогом, все сапогом, а сапожищи-то гвоздями подбиты. И не раз, и не два, а поди разов пять ударил. Как есть, всю искалечил, да и как не искалечить — не молоденькая, восьмой десяток пошел. А что ему сделала? Только молодуху, вишь, пожалела. На сносях ходит! Вот и пришла к тебе: полечи уж, сделай милость!
Только — прости ты меня Христа ради — не обидься, что я тебе скажу: никому не говори про сына-то, не засади его кому-нибудь. Мастер-то он больно хороший. А как выпьет этого самого „сраму”-то, „говна”-то этого, — так без ума и сделается. Тебя как звать-то? Вот я и помолюсь за тебя. Уж больно я в Бога-то верю. Грешница — только по ночам молюсь, тайком молюсь, чтобы никто не увидел да не засмеял”.
“Радехонька бы умереть — да смерть-то не приходит. Прошу у Господа смерти, как милости: от нонешней-то жизни, от деток-то любезных”.
“Уж не собиралась в Рыбну-то, да услыхала, что тебя переводят в Москву. Уж што у нас в деревне-то горя-то было... Видно уж, помирать надо будет без тебя. Вот и приехала проверить — правда ли?” — “Кто же меня переведет в Москву или другое место, если я сам не захочу?” — “Силой будто перевели. Сначала сказали — в Ярославль: ну еще до Ярославля можно доехать! А потом, говорят, в Москву: ну уж в Москву-то не доехать!”
14.V. Мать о дочери.
“К Пасхе-то все торопятся, готовятся, у всех-то одна забота, как бы встретить праздник с радостью. А мне-то как тяжело — нету у меня родимой моей детушки. Звонят — такая тоска подымается. Забьюсь в угол — всю ночь просижу и проплачу. Уж, видно, пока не закрою глаза, не видать мне покою!”
Имя: Владлен; фамилии: Нечесанова, Баланцева, Моченова.
21.VI. На улице мать кричит дочери 3-х лет: “Не ходи за мной, окаянная! Тебе говорят, нечистый дух! Иди домой, засеря! Вот я тебя, черт вялый! Иди домой, черт, глиста окаянная!”
“Слава тебе, Господи! К кому хотелось, к тому Господь и привел. Сразу лучше стало, как вошла: как будто вполовину болезни не стало”.
“Кажный вечер молюсь: Господи, скоро ли ты их сковырнешь — никакой мочи больше нет терпеть!..”
“Заставляют вязать метелки по 5 штук на человека. Мы заявили: не по пять, а по сотне рады навязать, чтобы этими метелками вас прогнать” (из записей 1919 года).
“Чересчур” довольна вами.
“Кашляю, да не больно люто, — так, керкаю немножко”.
25.VI. Девочка-беженка из Самарской губернии, 15 лет, явилась ко мне на осмотр по поводу острого бартолинита (гонорейное заражение). Чтобы доехать до Рыбинска, чуть не на каждой пристани ей пришлось отдаваться матросам. Таких случаев не один, а несколько известны мне (из записей 1920 года).
“Нам, русским, хлеб не надобен: мы друг друга едим и через то сыты бываем”.
“Барышня?” — “Нет, дамочка!..”
“Мы возьмем трубку Карла Маркса, набитую ленинским табаком, и, закурив эту трубку, дымом и искрой ее зажжем Октябрь в Европе” (из речи одного учителя на Всероссийском учительском съезде 1925 года).
В период 1920 — 1923 года беременные девицы плакали от стыда и отчаяния; в 1925 — 1927 годах беременность уже не встречается с таким ужасом, наблюдается чисто практический подход к делу: спокойно и трезво девушка пускается в обсуждение вопроса: что делать? — делать аборт или оставить так, как есть, выходить замуж за виновника беременности или нет. Ни слез, ни просьб.
Парень, чтобы отомстить девице за то, что она предпочитает ему другого, овладел ею силой. Беременность. Девушка занята мыслью, как бы ему в свою очередь отомстить.
Фамилии: Ращепова, Молодочкина, Замараев, Навозова.
27.VI. “Нам бы хватило его (хлеба) лет на пять. Все обобрали. И куда все пошло — неизвестно. Какому-то чужому дяде... Советская власть — сукины дети!” (крестьянин Симбирской губернии — из записей 1918 — 1919 гг.).
Фамилии: Ращупкина, Говякова, Носопыркин, Козуха, Опе(ы)шкина, Подковырова, Соплякова, Матюгова, Голопупов, Растрепин, Заштова, Заднева.
Фрунина, Вошкина, Обернибесов, Гнидина, Свинолупова.
30.VI. Учительнице (Мологский уезд), заплакавшей по поводу увольнения за сокращением штатов, заведующий ОНО сказал: “Вы, как советская служащая, не имеете права плакать; эту буржуазную привычку пора оставить. А если вас не переделаешь, то можете убираться вон”.
“Я, товарищ, пессемист — и потому с надеждой смотрю на будущее”.
“Не выдержали мы ни коммунистически, ни марксически, и нужно нашу активную силу поставить в „уголь угла””.
Пословица: “Русский мужик Бога слопает”.
Пословица: “Быль — что смола, небыль — что вода”.
2.VII. “Русский человек только тем и хорош, что он сам о себе прескверного мнения”.
Привез мужик жену в город полечиться к доктору. Кстати, взял с собой на продажу три пары валенок. Пока жена была в амбулатории, муж отправился на базар. Не успел вынуть валенки — как его забрали в финотдел за невыборку патента. Жена просит у меня удостоверения, что он действительно приезжал в город до лечения. Приехали за 60 верст и в “ужасе” от такой смычки (из записи 1926 года).
“Так хорошо себя чувствую, ничего не болит, а только слабею и слабею... Да вот еще — что за чудо такое! — появляется ни с того ни с сего чихота: как чихну, так и сикну, чихну — и сикну!”
4.VII. “Мы, женщины, вдвойне грязны: на нас своя грязь и мужская грязь на нас”.
Идет молодой человек вечером по улице. Видит: тащит милицейский пьяного и довольно грубо его толкает. Молодой человек не утерпел и сквозь зубы пустил: “Жандармерия!” Милицейский бросил пьяного и потребовал с молодого человека 1 рубль за оскорбление власти, в противном случае пригрозил милицией. Пришлось уплатить. Милицейский выдал квитанцию.
16.VII. Пословица: “Два дурака съедутся — инно лошади дохнут”.
“Недурно почитать Маркса где-нибудь в хорошем парке или лесу, как говорится — на лоне природы”.
Дочь, комсомолка, в один прекрасный день говорит матери: “Мне велели переменить фамилию; говорят, неприлично быть в комсомоле с такой фамилией и подрывается авторитет партии среди несознательных элементов”. Фамилия — Генералова.
20.VII. Муж с женой жили дружно 15 лет. На 16-м жена сошлась с коммунистом. Раньше с мужем жили душа в душу. Вдруг возненавидела. Попреки, ежедневная грызня, скандалы. Муж подал заявление о разводе. Жена требует отдать ей почти все имущество — иначе не хочет уйти из дома. Кроме того, требует на содержание имеющегося родиться ребенка (от коммуниста). Муж вынужден через комиссию доказывать, что от него не может родиться ребенок. Комиссия это удостоверила. С некоторого времени муж стал чувствовать боли в желудке, общее недомогание, потерю аппетита — по-видимому, без всякой причины. Только спустя две недели после начала болезни подруга его жены, рассорившись в чем-то с ней, открыла мужу, почему он хворает: жена ежедневно подмешивала ему в пищу буру и мышьяк.
Женщина 50 лет жалуется на то, что ее муж (57 л.) каждую ночь пытается изнасиловать их дочь 18 лет. “Живем в одной комнате. Сколько дней и ночей не смыкаю глаз — все стерегу. Уж я стыдила его, бранила, плакала. Ничего не берет. „Мое дело, — говорит. — Не с тобой же, старой чертовкой, валандаться. Девка моя — что хочу, то и сделаю””.
22.VII. Молодая женщина плачет, что ее муж сошелся с ее родной сестрой. “И стыда нету — не таятся нисколько, а комната-то одна”.
28.VII. Ребенок одного года с резким воспалением pracpos и головки penis’a. Из объяснения с матерью выяснилось, что причина болезни — “шалости” безработного мужа. “Целые дни ничего не делает, валяется на постели и играет с ребенком: дергает его за член и в восторге, что член напрягается. „Ну и молодчина, Васька, — да тебе скоро девку надо!””
3.VIII. Вечерком на улице двигается пара — муж с женой (рабочие). С ними двое ребят. Одного ребенка ведет за руку мать, другого — отец. Жена впереди, отец сзади. Пошатывается и энергично жестикулирует: “Чтобы я своих ребят в комсомол отдал? Да ни в жизь! В комсомоле словно в бардаке в прежнее время: скачут, прыгают! Как есть в бардаке! Или точно на пожар торопятся. Правильно я говорю или нет?!” Жена что-то вполголоса говорит мужу — очевидно, уговаривает не кричать. “На улице нельзя говорить? А что, меня за это в тюрьму, что ли, посадят?! Нет, брат, врешь! Где хошь скажу: бардак и бардак. И всех к ... матери. На х... вас всех с комсомолом с вашим!”
“Ну, чево ты раскатилась (расплакалась), большеротая ты экая, сопля ты экая! Ишь сопли-то распустила, дикарь ты экой — боишься всех. Никому ты не нужна! Ну, кто тебя возьмет, экую сопливую да страмную?”
Мелкую травку родить — труднее, чем разрушить каменный дом.
“Должна быть у человека область выше всего временного и земного, область, в которую он мог бы подыматься, спасаться от всяких зол и всего, что называется жизнью. Иначе он — вечный мученик” (Н. Н. Страхов, “Переписка с Толстым”).
21.VIII. “Детки-то нонче какие? Слушать не слушают; будешь говорить — так драться лезут. Отца бьют, а меня уж и подавно! Прошлый год старшой сын в суд таскал отца. Суд присудил выделить ему две десятины, а нам оставили по десятине. Телку отдали, и еще два года работать надо на него. Оправиться никак не можем, а теперь и второй требует выдела. Этта отец боронит, а он к нему бежит драться. Сколько раз сзывали народ вязать, а то убьет! Уж такая жизнь — теперь только и молюсь Богу, чтобы поскорей его в солдаты взяли, чтобы семья-то хоть отдохнула немножко. Дочкам-то тяжело. Хоть в люди, говорят, уйти от такого житья: молчи, да принеси, да выстирай на братцев любезных, а от них только ругань. Житья никакого не стало — родные стали хуже чужих!”
“Время, што ли, такое: растила, растила деток — вырастила. Живут все хорошо, а матери с голоду помирать приходится. Покуда нужна была — хороша, а теперь — не нужна: куда хошь девайся!”
23.VIII. Старик 75 лет. Страдает ужасными головными болями из-за гнойного воспаления глазного яблока (панофтальмит). Не имеет покоя ни днем, ни ночью. И вот его, такого несчастного, изо дня в день травит и издевается над ним внучка — комсомолка 16 лет. “Другого и званья для меня нет, как косой черт: вот возьму да выбью тебе и другой глаз! Что поделаешь — терплю! Сына-то вот жалко, 50 годов ему, никогда слова от него не слыхал обидного, все „папа” да „папа”. Жалеет — спасибо ему! — а поделать ничего не может. Придет с работы усталый. Пусть себе спит! Не бужу его и сижу до 3 — 4 утра, когда вернется внучка, чтобы отпереть ей. Куда ходит, что делает? — слова сказать не смей!
На Пасху отец с матерью — моют, чистят, прибирают, а внучка сидит на лавке и смеется над ними: „Поработайте, поработайте, а я погляжу!” Сноха тоже хорошая, а дочка ее зовет „седая крыса”. Сынишка еще есть, 13 лет, — тот уж матерно отца ругает. Ночь-то сидишь и вспоминаешь прежние-то годы: отец у меня умер 110 лет, семья большая, а вот жили по-хорошему, по-божьему...
Стучит... Надо отпереть! Ну как не спросишь: где была? А спросишь — „а тебе какое дело, косой черт! Стану я тебе отчет давать, куда хочу — туда и хожу!”.
Нигде не служит, ничего не делает. Отец и то не выдержит и скажет когда: „Лизушка! ты жрешь и пьешь наше — неужели тебе не стыдно?!” — „Должны кормить: у меня начальство есть, заставят кормить — больно я испугалась!””
24.VIII. Вечером около бульвара отчаянный крик: “Ну и Рыбинск, ну и город! Проходу не дают — что ни шаг, то блядь! Шагу нельзя ступить, чтобы не пристала какая-нибудь сволочь!”
26.VIII. Молодая крестьянка, 27 лет, три месяца, как вышла замуж. Беременна. Просит дать ей лекарства, чтобы “выкинуть”.
— А вы знали, для чего выходили замуж? Ужели вам не стыдно обращаться с такими просьбами?! Сами же говорите, что муж у вас хороший, нужды ни в чем не видите? Неужели вас не радует, что будете матерью, что будет для кого и для чего жить? Да наконец — неужели просто не жалко ребенка?
— Чего его жалеть — эко, подумаешь, добро какое!
— Вы верующая?
— Ну кто же нынче верит?!
28.VIII. “Всех деточек у меня была только дочка. И она умерла! Теперь бы ей было девять годочков... Никак не могу забыть — все и плачу об ней... В Троицын день пошла на могилку и такой тут удар получила, что и сказать не могу... Срубили, окаянные, рябинку мою... Сама своими руками посадила ее на могилке — девять лет ей было, как и голубушке моей — Клавденьке! Приду на могилку, послушаю: шумит рябинка — точно доченька моя милая говорит... поплачу — и словно легче станет!.. Последнюю утеху-то мою отняли, и за что?! Кому она помешала?! Ведь это было у меня последнее!” (Местная ячейка комсомола так проводила борьбу с религиозными предрассудками.)
30.VIII. Ребенок 4-х лет, бледненький, прозрачный какой-то. Шейка тоненькая; не лицо, а лик, светящийся изнутри. Голова не держится и клонится к плечу матери. В лице и во всем хрупком тельце полное изнеможение. Мать на случайной работе. Когда уходит на работу, оставляет мальчика одного в квартире, запирая его на замок. С утра и до темноты ребенок совершенно один. Дается ему на весь день кусок черного хлеба и 3 — 4 картофелины. Представьте себе этого ребенка. Одного в пустой комнате, совершенно без людей... О чем он думает? Чем живет его бедная душа?
4.IX. “Мамочка, купи мне яблочко! Купишь?!” — “Куплю, куплю, милый мой, дорогой мой!” — “Ну так купи!.. Купишь, сейчас купишь?!” — “Не сейчас, а вот заработаю, получу денежек и куплю, много-много куплю тебе яблочков!..” — “А ты сейчас купи, не надо мне много, ты купи только один яблочек — маленький, самый-самый маленький!”
— Боже мой! Если бы вы знали, доктор, как тяжело видеть страдания детей!..
6.IX. Больной — еврей, у него небольшое пятнышко сухой экземы под мышкой.
— Давно ли болен?
— Да так узе с недели две. Ну, думаю, ницего себе, пускай болит! А вцера взглянул и узаснулся! Ай-ай-ай! Зовсе нехорошо... Надо, думаю себе, сходить до господина доктора... Ну, как это, господин доктор, не опасно? Или, мозет быть, это узе рак? Вы сказите мине откровенно, мозет, надо посоветоваться з профессором в Ленинграде, Москве, в клиник? Цто знацит расход, когда здоровье дорозе всего?!..
— Ну, полноте, у вас совершенные пустяки!
— Ну какая зе это пустяк: я как увидел, так спугался, так узаснулся... Вы не хотите мине говорить?! Аппетит нет, сон нет — хороший пустяки, я так спугался, так узе узаснулся, а у мине зена, а у мине пара дети!.. Ницего себе, хороший пустяки! Ай-ой-ой, как это нехорошо з вашей стороны так говорить, господин доктор... Звините мине, позалуйста, цто я так вас сказал, но я так спугался, так узасно спугался! А ви мине, мозет, мази какой дадите? А и где надо мазать? Где болит? А мозет, и тут помазать нузно (указывает на здоровую подмышку).
— Да зачем же мазать там, где не болит?
— А цтобы не заболело... ви только мине сказите: хузе не будет? Если вредного ницего не будет, цто значит! Я так спугался, зена плачет, дети, пара, плачут... Ви не поверите, господин доктор, как я спугался! Так я узе помазу и на этом месте! А пускай себе, цто значит, если хузе не будет?!
7.IX. Приходит к доктору крестьянка с дочкой лет 17-ти. Происходит такой разговор с женой доктора:
— Хочу попросить доктора сделать вычистку моей девке.
— Доктор этим не занимается, а сколько же времени беременна твоя дочка: вон у нее живот-то какой?
— Нюшка! Сколько время брюху-то твоему, месяцев шесть, што ли?
— Шесть? Во-о-семь!
— Восемь! Да какая уж тут “вычистка”, один только месяц осталось доносить — пусть уж лучше доносит.
— Ну так как же, Нюшка, доносишь, што ли?
— До-ношу!
15.IX. Старуха 70 лет. Парез руки и ноги. С трудом ходит, подпираясь палкой. Шла из деревни — 6 верст от города — целый день. По дороге, в перелеске, двое мужиков (один из них молодой парень) сняли с нее сапоги, пальтушку, оставили в одном платье. Издевались, когда она молила их и плакала.
16.IX. “Живу одна-одинешенька: были две дочки, да и те обребятились”.
“Лягу на бок — нельзя! Лягу на другой — а там словно кот песни поет”.
17.IX. — Все хочу спросить вас: папашеньку-то где схоронили?
— На родине!
— Вот хорошо-то — с мамочкой, значит, вместе!
— Как хотелось голубчику, так и устроил Господь!
18.IX. “Как человек, сведущий в медицине, ненавижу я мочевую кислоту, от которой организму получается зло сверхъестественного масштаба. Ну, это между прочим, а главное, с чем я к вам обратился, — это боли у меня в правом подреберье, те самые, которые бывают при воспалениях печени, так называемых циррозах, при некоторых душевных и нервных состояниях.
Между прочим, нет ли у меня миокардита или эндокардита как происходящих от греческого языка? Не принимать ли мне йод, который содержится в большом количестве в морских водорослях? Или, может быть, лучше белладонну в небольших, конечно, дозах, как советуют лучшие медицинские авторитеты? Впрочем, в этом вопросе я всецело буду согласен с вашим мнением как авторитетного диагноста и прогноста, тоже слова природы греческой...”
“Какая теперь жизнь — спаси, Царица Небесная! — когда мужикам работать нечего... Дали этто работу на бумажной фабрике: распилить, расколоть и сложить кубок дров за два рубля! Да разве это работа — одно мученье! А ведь мужик-то у меня — слесарь, и хороший слесарь!”
“Пришлю к вам „насчет абортика” поговорить”.
“Революция несчастная! Вот все с нее и хвораю... только уж вам и говорю, потому мы считаем вас не за человека, а как бы за ангела”.
“Спасибо тебе, батюшко ты наш, оздоровитель ты наш... Через тебя, добродетеля нашего, Господь посылает нам свои милости”.
“Уж очень я похудела: как две доски сложены вместе, скажи, нисколько мяса нет!”
Фамилия — Папиросова, имя — Эльвира.
— Ну, чем хвораете?
— Чем хвораю? Послушай — так скорей узнаешь! Где же мне самой знать... Вы люди ученые, все лучше нас знаете!
— Ну, все-таки надо же с чего-нибудь начать, ну, что больше всего беспокоит?
— Што беспокоит? Да все: и голова, и грудь, и живот, и ноги, и руки — все болит! А уж как голова болит — скажи кто-нибудь, что легче будет, если оторвать голову, — оторви, сделай милость! В ножки поклонюсь! Вот голову-то мне и прослушай хорошенько!.. Нельзя прослушать?! Как это нельзя? У других слушаешь, а у меня нельзя? Ну, дак пошли на лучи: пусть так просмотрят... И на лучи нельзя! Ах ты, Господи: у других можно, а у меня нельзя?!.
Голова от живота, говоришь? Ну, а живот-то от чего? Уж так болит, так болит — места не нахожу! А уж как ноженьки мои — совсем не ходят, вовсе отымаются! И рученьки болят, уж так болят: всю-то ноченьку все и качаю их — пока качаю, только и свет вижу... Все нервенное, говоришь, от расстройства?.. Кормилец ты мой! Вот уж правильно так правильно! Уж така моя жизнь — тошнехонько! Не приведи, Создатель, никому!..
Напиши ты мне бумажку, сделай милость, — продналог с меня требуют, а какая я работница — сам видишь: как есть вся больная!..
“На днях был у вас мужичишко: такой мусорный, никудышный, просто сопля какая-то, а не мужик, посмотреть тошно: ну, дак это мой муж!”
Имена: Ревмира, Джера.
“А уж нервы мои никуда не годятся... Самое главное — нет сна... Не сплю и не сплю... Уж я вам прямо скажу: не сплю из-за мамаши. Взяла манеру молиться по ночам. Только начнешь засыпать, начнет мамаша возиться, кашлять. А потом молиться зачнет вслух... Ну хорошо бы одну-две там молитвы, а то часа на два машину заведет. Сил никаких нет! Перегородка тоненькая, всякий шепоток слышен. Мамаша, говорю, дорогая, надо же людям покой дать! Если вам не спится, так я-то чем виноват! Мне нужно на службу идти: сегодня не поспи, и завтра, и послезавтра — с ума сойти можно! Вот уйду на службу — пожалуйста, хоть целый день молитесь; сделайте милость — не запрещаю, хоть лоб себе расшибите!
Ну и пойдет тут у нас баталия. Она меня и „басурманом”, и „нехристем”, и всякими другими словами, а я пошлю ее к „чертовой бабушке”, а то и еще похуже — прямо, можно сказать, матом и обложу. Самому потом смешно станет, да и жалко, что старуху обидел. Давал себе слово ничего не говорить: одеялом голову закрою наглухо, да еще и ухи заткну — душно, вспотею весь! Откроешь голову, а тут тебе: шу-шу-шу, жж-жж-жж! Хоть что хошь — не заснешь, да и полно!
Два дня крепился, а сегодня не выдержал — запустил в перегородку сапогом. Сам сознаю, что глупо, а ничего поделать не могу. Все молилась как следует: „Богородицу” там, „Отче наш”, за здравие, за упокой и т. п. А сегодня слышу: „Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых, и на пути грешных не ста, и на седалище губителей не седе”. Во весь-то голос! Сразу видно, что нарочно, со зла. Потому какая же это молитва? И вовсе тут никакой молитвы нет! Конечно, глупо было с моей стороны кидаться, а вот поди ж! И уж чувствую: как услышу опять про „седалище” — обязательно запущу опять чем-нибудь, а то и отдую мамашу! Ведь вот какая анафемская жизнь!”
“Когда родила я дочку — муж уговорил устроить октябрины. Назвали дочку Ревмирой в честь мировой революции. Ну, думаю, что ж: Ревмира так Ревмира — ничего, имя звучное! Я уж и привыкла. А вот теперь мужа сократили, не посмотрели, что партейный! И идут у нас теперь грехи. Я его браню — зачем дочку назвал не по-людски: вдруг все перевернется? Куда мы деваемся с таким прозвищем?! Да и все врал, говорил, что по службе дальше двинут. Вот тебе и двинули! Пожалуйста — без места! Говорил — сам не ожидал. Ну и дурак, коли не ожидал — только дочку понапрасну испоганил!”
Мать приносит девочку трех лет с просьбой осмотреть ее... Сама вся бледная, трясется, на лице ужас... Приходят со двора — вот эта маленькая и другая дочка, постарше — 5 лет. Маленькая плачет. “Спрашиваю: о чем ты? Старшая и говорит: „Ее Васька (сын другого жильца, 7 лет) обсикал!”” Оказалось, что Васька положил маленькую на землю, сам на нее лег и что-то с ней делал. “Побежала к соседям, говорю им про мальчишку... Отец только смеется: „Эка беда, что поиграл с девчонкой, обмочилась, так высохнет!””
“Доктор, миленький доктор, куда деваться от этого ужаса!”
На улице, на крыльце одного дома, группа человек десять, тут же вместе со взрослыми несколько мальчиков 10 — 12 лет. Один взрослый рабочий читает местную газету “Рабочий пахарь” с подробностями показательного процесса об изнасиловании работницы. Дети с жадностью заглядывают в газету через плечо читающего. На лице одного мальчика скверная усмешка.
Вечером на улице догоняет меня толпа девочек-подростков. Разговор: “Сегодня интересный процесс...” — “Ах, это об изнасиловании!” — “Пускать, говорят, будут только по билетам...” — “В газетах все равно напечатают...” — “Ах, это совсем, совсем не то!”
Возвращаюсь поздно вечером в город со своей дачи. На монастырском поле догоняет меня девушка лет 15 — 16.
— Вы в город, дяденька?
— В город.
— Ну так я с вами и пойду, а то боюсь одна-то!
Дорогой рассказала мне, как на этом же самом поле на днях напал на нее какой-то парень, схватил за горло и все хотел повалить.
— Я уж и кричала, и царапалась, и кулаками отбивалась... молчит и все хочет повалить! Спасибо, красноармейцы услыхали и заступились. Услыхал, что бегут, и бросился в кусты. Не догнали.
Удивительная пословица: “На стриженую овечку Бог теплом дует”.
6.X. Поздно вечером идет по улице пара: впереди муж-рабочий, сзади, шагах в пяти, жена. Муж изрядно выпивши, шатается, часто останавливается и грозит кулаком жене: “Не смей идти за мной, стерва! Мать, мать. Уходи, говорят тебе. Не хочу домой — будет, насиделся! Пошла к ... матери и с ребятами вместе! Уходи, говорю, а то дам тебе по морде. Мать, мать... Хочу с друзьями жить и буду, а не с тобой, сволочью!”
“Сколько больных?! И откуда они берутся?” — “Откуда? А жизнь-то какая — из-за жизни больше и больных!” (В амбулатории.)
Мать испытывает большое недоумение и растерянность, что ей говорить дочери 12 лет, которая спрашивает: “Что это, мама, значит — изнасиловать? Что же это — руки и ноги, что ли, ломают или что другое делают?”
9.X. “Кабы здорова была — не бросили бы детки! А как не могу ничего делать: поди, матка, по миру! Не нуждаемся!”
“Если поешь, сколько захочется, — одеться не во что! Мало-мальски оденешься — поесть нечего! Вот так и вертишься!”
16.X. “Не кормят, не одевают детки, хотела судиться. А потом уж решила на Господа положиться! Его святая воля! Значит, Отец Небесный лучше знает, что надо мне: велит терпеть — и буду терпеть! Господь наш Иисус Христос сам перенес великие муки и нам велел терпеть. Значит — воля Божия!
Этта проплакала целый день, а ночью уснула, и приснился мне сон — уж такой хороший, такой приятный, что без слез и пересказать не могу. Отворяется будто дверь, и входит старичок — такой маленький, седенький, светленький такой. Вошел в комнату-то и остановился и смотрит на меня. А потом усмехнулся таково ласково, подошел ко мне и протягивает ручку. А в ручке-то у него горбушечка беленького хлебца. Да и говорит: „Это тебе принадлежит, раба Господняя!” Заплакала тут я и только хотела ручку-то его беленькую да худенькую поцеловать, а он уже и пропал!”
22.X. Мать.
— О чем ты плачешь, Клавдя?!
Клавдя уронила голову на исходящий журнал и тихо плачет, не отвечая на вопрос. Кто-то сказал:
— У нее умер сегодня ребенок!
— Ребенок умер?! — так и слава же, Господи: не ты ли сама желала его смерти. Вот уж ни капельки не трогают меня твои слезы и нисколько мне тебя не жаль! Мать плачет о детях, а какая же ты мать — только слово одно, что мать! Родила ребенка и бросила его, как кошку! — ведь уж ему год исполнился, а ты навестила ли его хоть раз? Взглянула ли хоть в щелочку на него? Ты ни разу не видела своего ребенка, тебе стыдно было подойти к дому, где он находился. Мало того, тебе ведь передавали слова докторши, что ребенок твой захворал и положение его тяжелое, а вчера тебе известно было, что ребенок умирает. Тебя и это не тронуло! Помнишь, сколько раз я говорила тебе: Клавдя, пойдем вместе навестим ребенка. А ты что мне отвечала — помнишь? У тебя был только один ответ: “А ну его! Хоть бы умер поскорей!”
Сначала я тебя жалела, пока не узнала, какая ты дрянь... Еще можно было понять тебя вначале, когда ты была одна и брошена всеми, даже родной матерью. А потом ведь ты вышла замуж, сама же говорила, что муж твой хороший и ты ему все рассказала про себя, почему же ты не взяла к себе ребенка, а так и оставила его в приюте? Почему, наконец, ты не отправила его к своей матери, с которой ты помирилась?! Неужели же она не могла взять его к себе — уж не потому, что он ребенок дочери, а хоть ради тех денег, которые шли на ребенка? Ведь ты на него получала по 12 рублей в месяц! Господи, какой стыд!
А ведь ты еще духовного роду, мать твоя дьяконица, и отец твой жив, и живут неплохо. Около церкви родилась, а сердце у тебя каменное. Не верю я твоим слезам и не жалею!.. Ну вот ребенок умер — что же ты плачешь?! Радуйся! Ведь ты ждала этого дня, ты думала, что стоит ему исчезнуть — и все будет хорошо, и заживешь по-новому, будешь счастлива! Не будет тебе покоя!..
Послушай, Клавдя: если ты сама не видела ни разу своего сына и не знаешь, какой он у тебя был, — я тебе скажу. Недавно я приходила в приют и видела его. Маленький-маленький, а уж ходит и смеется, и зубочки у него четыре — беленькие; принесла ему яблоко, взял он его ручонкой и показывает няньке: “мама” говорит. Головка черненькая, хорошенький, весь в тебя. Ты не хотела его знать — теперь будешь помнить с моих слов. И никуда не скроешься от него...
Ну а теперь к делу: поди получай скорей деньги! Тебе выдадут 25 рублей на похороны: хоть похорони его как следует!
Клавдя одевается и говорит:
— Я попрошу дочку хозяйки: она сходит и похоронит, сама я не пойду!
— Что!! И похоронить не хочешь сама? Да что же это такое! Ах ты несчастная!.. В последний раз говорю тебе, Клавдя: если ты сама не оденешь ребенка и не проводишь его на кладбище — я тебе буду чужая... И не смей ко мне подходить!.. (Разговор между сослуживицами в амбулатории.)
24.X. Мать так и не была на похоронах, так и не взглянула на него в первый и последний раз. Чужие люди сделали все, что нужно.
“Не знаю, чем отблагодарить-то вас? Думаю, думаю — ничего не придумаю! Просто мучит меня это дело...
Ничего не надо? Да как же это?
Помолиться, говорите, за вас? Да с превеликим моим удовольствием! А сколько поклончиков-то положить? Может быть, день и ночь молиться надо: трудненько будет! А ничего не поделаешь: если прикажете — так и буду молиться! Что другое, а уж мы этот порядочек знаем — не нонешний народ!”
После того как я пробыл несколько дней в обществе нашей молодежи{{Речь идет о молодежной секции Рыбинского научного общества, существовавшего в 20-е годы. (О трагической судьбе его членов, репрессированных в 1930 году, см.: Кублановский Ю. Поверх разборок. — “Новый мир”, 1998, № 2, стр. 170 — 172).}}, мне захотелось всем им сказать:
— Милые, друзья мои! Как мне хочется всех вас видеть счастливыми. Но в том-то и горе, наше общее горе, что никто не знает: где мое счастье и в чем оно?! Кажется, как будто вот, вот... а подойдешь поближе, вплотную: даже страшно и стыдно становится, как оно не похоже на то, что казалось. В вашем возрасте высшее счастье на земле — любовь к человеку противоположного пола. В мечтах об этой любви, в стремлении как можно скорее достичь этой вершины личного счастья на земле — весь смысл дальнейшей жизни, душа как музыка, все отдельные струны непрерывными волнами звуков несутся к одному центру, чтоб слиться в общую гармонию победного гимна божественной силы и красоты. И почти всегда взлет на недосягаемые высоты сразу же кончается быстрым падением. Чем чище, красивее, чем могучее песня торжествующей любви, тем круче, гибельнее падение. Красота, любовь, счастье — это все было только “видением”, сном.
А значит: “Боже мой! Как холодно, как неуютно в Твоем мире”...
И мне кажется теперь — и это особенно следует отметить, так как я сам в своей личной жизни больше “видел”, чем “знал”, — что настоящее счастье, для которого стоит жить, то, которое дает возможность “тихо” жить, состоит прежде всего и главным образом в том, чтобы “не создавать себе кумира” на земле.
Нужно уметь жить относительно счастливо. А это то же, что вести безубыточное хуторское хозяйство: всем интересоваться, всем заниматься — не повезет в одном, поправить можно другим, третьим.
Немножко скучновато, скажу даже “пошловато”. Но с “кумиром” непременно рискуешь оказаться у разбитого корыта. Я не против иного “кумира”, не против того, что откуда-то издалека вторгается в нашу душу и как бы прирастает к нашему сердцу. Но ведь это “святыня”, которую нельзя “сотворить!”. Ее можно только принять и, если примешь, бережно хранить, как средство, как орудие для неустанного труда любви. То же слово, но какая разница от слова любовь в кавычках! Обладать этой святыней не всем доступно, но только “избранным” — ибо дается только подвигом, мучительно трудным путем. И оно несет в себе и великую радость, и великую скорбь... И это понятно, ибо без борьбы этих двух противоположностей очерствело бы и засохло сердце человеческое.
“Не моя воля, а Твоя да будет” — в этом и смысл жизни, и ее несказанная радость, и ее покой. И в то же время все, кому: “Боже мой, как холодно в Твоем мире”, — самые любимые, самые милые и дорогие для иного мира, самые ценные и нужные для здешнего.
Чем больше таких не познавших личного “счастья” людей, этих бездомных странников на земле, душевно одиноких, — тем ближе к нам небо. Без этих случайных, редких гостей (оттого и холодно им, что они чужие, нездешние) бесконечно сиротливо было бы на земле. От них тепло и светло всем...
7.XII. “Летом мой муж хоть и работал — да все пьянствовал. Уж так было тяжело жить! Теперь стало полегче — хоть без работы сидит, да хоть не пьет!”
10.XII. “Местишко бы какое найти: хоть какое ни на есть плохонькое — тогда неужто не поправилось бы, еще как бы поправилось!”
Пятилетний ребенок. Болен воспалением легких. Принесла его бабушка, которая говорит: “Это все нонешние матери, комсомолки проклятые, ну-кася, потащила экого-то крошку на собрание, в экую-то погоду — ну и простудила. Хоть и дочка она мне, а по совести вам скажу: всех бы их, таких-то матерей, перевешать!”
Крестьянская девица 20 лет просит сделать ей аборт: беременность от родного брата.
14.XII. Мать привела девочку 9 лет с просьбой осмотреть: жалуется на боли в ногах и животе. Оказалось, что в школе девочку пнул носком сапога в половые части ученик 13 лет. Девочка упала замертво. Дома мать увидала на рубашке кровь. Осмотром установлено резкое опухание наружных половых частей и кровоподтек внизу живота и на внутренней стороне бедер.
“Девица?” — “А и сама не знаю: хошь девица, хошь — как хошь! Разведенная — так неуж и знать, за кого себя считать...”
“Как же это вы зимой ходите без штанов?” — “Что поделаешь, батюшко: после переневороту никак обстепениться не могу, все не хватает!”
19.XII. Празднование в тесном домашнем кругу 25-летия моей врачебной деятельности (о чем я говорил, о чем думал и что, может быть, не удалось ясно выразить на словах).
25 лет врачебной деятельности, 52 года жизни моей на земле — это грань, разделяющая мою жизнь на две половины; водораздел, по одну сторону которого я поднимался до сих пор, по другую — буду спускаться к тем истокам, откуда “взят бысть”. Не знаю: может быть, перевал, на котором я нахожусь сейчас, крут и остер, как гребень скалы, и сейчас же начнется спуск, а может быть, он представляет собою довольно ровное плато, ровное поле большей или меньшей длины...
Перед тем как идти дальше, хочется оглянуться назад, окинуть взглядом весь пройденный путь. Большое смущение чувствую и, пожалуй, даже страх: каким чудом поднялся я на вершину горы? Как удалось мне побороть и крутые подъемы, и глубокие пропасти? Чего только не было на этом пути: смерть матери в раннем моем детстве, опасные болезни, душевный разлад в юности, шесть лет студенческой жизни в Сибири, начало врачебной деятельности в деревне (кипучая работа с готовностью жертвовать собой для блага народа, травля властей, одиночество, скорбь и муки бессилия, незаслуженной обиды). Тюрьма (брошенные на произвол судьбы жена и дети; страдания бедного отца){{В 1906 — 1907 годах Ливанов сидел в одиночке Рыбинской тюрьмы за участие в революционном движении.}}. Ночи бессонные, тоска по солнцу и небу, тоска по воле, крушение всех упований, жизнь без улыбки, без радости. И снова голубеет небо, снова солнце, цветы, милые, родные лица, хочется пасть на родную землю — целовать ее и плакать... Война. Снова тень печали одевает душу... Общий развал, голод, страх животный, волчий жуткий вой... Как птица с перешибленными крыльями, ползу по земле, прячу свою голову и кое-как укрываю птенцов своих <...>
Вглядываясь снова назад, вспоминаю тех, кому поручил Бог хранить и беречь меня и кого отозвал во времени, признанном им за благо для меня и моего рода: мою мать, моего деда и моего отца. Только теперь, оставшись один, я хорошо вижу их, и понимаю их, и люблю их — как друзей моих, и хранителей, и наставников, и молитвенников, и печальников. Только с их помощью я прошел благополучно путь свой. Верю, что помощь их, попечение обо мне и всех моих продолжается и до сих пор. Туда же, в ту сторону, где мои предки, ушел, едва появившись на земле, маленький сын мой. Этот маленький, слабенький унес у меня много покоя и радости... И в этот день своей зрелости не могу не поплакать о нем.
Живу теперь одиноким, впереди рода своего. С внешней стороны жизнь моя сложилась хорошо: здоров, бодр, и семья у меня крепкая, дружная, и поле моей деятельности широкое. Пользуюсь большим доверием, уважением и любовью массы людей. Все хорошо, кажется. Но вот что я наблюдаю в себе: чем больше теплоты вокруг меня, тем сильнее внутри меня чувство одинокости, меньшей связанности с другими, далекости от всех — даже самых близких... С каждым годом своей жизни я все реже улыбаюсь и все живее ощущаю свою обособленность в мире. Но не пугаюсь и не скорблю. Вся моя жизнь — в ее прошлом, настоящем и будущем — чувствуется и понимается мною, как странничество на земле, как выполнение не моей воли, а Того, Кто послал меня в мир. Еще крепкие нити связывают меня на земле, но сердцу ясно, что я уже вошел в предрассветную полосу...
И вот последнее: моя глубочайшая благодарность моему верному попутчику, другу и товарищу моей жизни — жене моей. С благословения святого старца Оптиной пустыни мы начали совместную жизнь, с согласия наших общих родителей, — свободные в своем выборе. Среди всяких тревог и скорбей не распался наш союз и не остыл огонь нашего очага. Стоя вместе с нею на рубеже нашей жизни, я с большими, чем когда-либо, верой и упованием молюсь Небесному Отцу: “Да святится Имя Твое... да будет воля Твоя...”
(Окончание следует.)