Невозможность любви

Ален Роб-Грийе когда-то окончил тот же агрономический институт, что и Мишель Уэльбек. Тем не менее классик уже давно не «нового» французского романа не смог осилить книгу своего молодого двойного коллеги: «Это из тех книг, где главное — содержание. Я думаю, что литература его вообще не слишком интересует». Помимо такой, естественной в литературе, непохожести этих двух выпускников с полеводческим образованием сказалась, конечно, и разница во временнбых полях, на которых авторы произрастали, — сорок лет для литературы — срок вполне исторический.
Да, у автора имеются идеи, которые он хочет выразить и выражает весьма академическим языком. Да, нет никакой структуры, да, он обращается к общественным проблемам, точнее, к собственным проблемам в обществе, — но читатели, в отличие от Роб-Грийе, не скучают, а с непонятным энтузиазмом раскупают эти самые «Элементарные частицы» — на родине автора разошлось более трехсот тысяч экземпляров. «Новому» роману такие цифры и не снились — он прославился отсутствием читателей. А тираж в десять — пятнадцать тысяч «у них» считается уже вполне приличным, позволяющим вести существование профессионального литератора. Очевидно, что собственно литература и читателя не очень интересует — это занятие для писателей. Можно сказать, что его интересует читература — то есть то, что читается. 
Случай с Уэльбеком интересен, в частности, тем, что бестселлером стал достаточно серьезный, растянутый и, в сущности, совсем не французский роман. Он написан с немецкой педантичностью и хотя в русле первично французских идей — контовский позитивизм, — но развитых скорее англичанами. То есть роман Уэльбека — явление наднациональное, касающееся судеб всего западного мира. Можно сказать, что он завис, как летающая тарелка, где-то между Г. Гессе («Степной волк», «Игра в бисер») и О. Хаксли («О дивный новый мир», «Обезьяна и сущность»). В детстве главный герой Уэльбека восхищался Черным Волком, индейцем-одиночкой, который без конца странствовал по прериям. Напоминает о Гессе и отрешенно-созерцательная, внешне бесстрастная манера повествования. Главный герой романа отчасти и Степной волк, и Йозеф Кнехт. Он тоже слуга своей Касталии, своей науки, с высоты которой — вместе с автором — разглядывает современную ему эпоху, вполне «фельетонную», также угрожающую всем основополагающим человеческим ценностям. Сходна и гибель героев — в водной стихии, — вызывающая рождение посмертного мифа, этакого жития, претендующего на религиозную значимость.
О. Хаксли присутствует в паре со своим братом-ученым Джулианом (Гексли — в принятой у нас транскрипции), и не только как автор влиятельных книг, но и как живой персонаж, «отупевший от наркотиков». С братьями Хаксли как-то соотносится и пара героев-братьев Уэльбека — Брюно и Мишель. Брюно — южанин, пылкий, нежный, постоянно озабоченный и жаждущий «детумесценции» (так Хаксли называет снятие напряжения). Он представитель среднего класса, преподаватель литературы, сам периодически примеряющий маску писателя. Мишель — северянин, волны плотских страстей не смущают его душевный покой, он давно отдал науке всего себя. Он подлинный интеллектуал, в то время как Брюно — всего лишь «образованщина».
Успех романа М. Уэльбека вполне канонический — с судебными процессами, с потоками восторженных и уничтожающих рецензий, с лавиной слухов и скандалов. И все это — не без тонкой рассчитанности, заставляющей работать отлаженный механизм современного литературного процесса на пределе возможностей. Ведь Мишель Уэльбек (род. в 1958 году) не новичок в литературе, уже предыдущий его роман — «Расширение пространства борьбы» — был отмечен вполне престижной премией Общества литераторов. Начинал он как поэт и эссеист. Впрочем, в последнем романе представлена вся его творческая родословная — он не расстался ни с чем. Сам роман можно определить как «универсаль беллетристик» — тип повествования, достигший своих вершин с помощью Достоевского и призванный привлечь к себе — не мытьем, так катаньем — благосклонность читателей самого разного уровня. Поэтому в книге Уэльбека присутствуют и стихи, и порнография, и эссеистика, и семейный роман (с бабушками и дедушками, с родословными до третьего колена), и роман воспитания, и криминальная история, и лавстори — даже две, и научная фантастика, и евангелие от позитивизма. Все это сдобрено фирменной иронией Мишеля Уэльбека. Она-то, возможно, раздражает больше всего: ставит автора в неуязвимую позицию, а читателя — на всегда обидное место простака, разъяренного, как бык красной тряпкой. 
Однако за «круглым столом» с французскими писателями Уэльбек — вполне обычный, без всякой иронической амбивалентности, пресноватый студиозус, более Вагнер, чем Фауст. В списке значимых для него имен — апостол Павел, Паскаль, Достоевский, Бальзак, Бодлер. Очевидно, роднит с ними автора прежде всего профетический пафос, который оказался также одним из слагаемых успеха («Уэльбек — герольд конца света» — типичный заголовок рецензий). Этот пафос, пожалуй, все-таки перевешивает иронию, которая порядком поднадоела даже интеллектуалам, а у обычного читателя никогда и не была в особой чести. Как замечает один из героев романа, «можно долго с юмором относиться к явлениям действительности, это порой продолжается многие годы; в иных случаях удается сохранять юмористическую позу чуть ли не до гробовой доски; но в конце концов жизнь разбивает вам сердце. Сколько бы ни было отваги, хладнокровия, юмора, хоть всю жизнь развивай в себе эти качества, всегда кончаешь тем, что сердце разбито. А значит, хватит смеяться». Впрочем, по слову одного известного критика, писателю труднее всего, когда он серьезен. 
В список важных для писателя авторов почему-то не попал маркиз де Сад. Между тем его присутствие в романе даже более очевидно, чем присутствие Гессе и Хаксли. По количеству оргазмов на единицу текста южанин Брюно может соперничать с либертенами пресловутого маркиза. Но все это — в рамках сексуальной свободы среднего класса, не дотягивающей до садизма элиты. Как сказано основоположником, «все то, что называют преступлениями либертинажа, может подвергаться наказанию лишь в рабских кастах». Впечатляющим образчиком садизма становится в романе Давид ди Меола, сын проповедника этой же свободы, так и не взошедшая рок-звезда. Абсолютная свобода в сексе, подрывающая способность к любви и в физическом, и в духовном плане, приводит к свободе в ненависти, в насилии и убийстве. Вполне невинные «хиппи» довольно быстро преодолевают эту дистанцию. (Об этом, напомню, свидетельствует и опыт «семьи Мэнсона», совершившей в 60-е годы кровавые ритуальные убийства.) Садизм у М. Уэльбека — «американский», именно оттуда приходит все, разрушающее жизнь героев. Свобода же секса — родная, французская, невинно-бытовая, уик-эндно-развлекательная. Роман, в сущности, дает рекламу полного набора доступных и невинных удовольствий, всегда ожидающих обывателя. Секс — такой же товар, как и все остальное. Платишь — получаешь. Единое природное чувство цивилизация сумела расщепить на телесную и духовную составляющие. При этом с сожалением отбросила последнюю — как нерыночную. Свобода быть товаром, дарованная обществом потребления, отменяет все, что товаром быть не может. И прежде всего любовь, которая не может быть свободной по определению.
Однако порнографический пласт романа работает не только как реклама сексуального туризма, но, конечно, выполняет и определенную роль в художественном пространстве сочинения. Ведь роман Уэльбека прежде всего — о невозможности любви в современном мире. Сегодня человек — не атом, связанный определенными валентностями с другими атомами в химии жизни, но всего лишь элементарная частица, продукт распада того же атома, входившего когда-то даже в состав молекулы. Психологическая, онтологическая и социальная раздробленность лишает его всякой надежды на возможное слияние с себе подобными. Брюно и Мишель — два варианта этой невозможности. 
Толстый и трусливый Брюно с неутомимой жаждой любви и нежности, никак не реализуемой в сексуальных отношениях и только бесконечно возрастающей, заканчивает свои дни в психиатрической больнице. Вся «порнография» связана именно с ним и вызывает жалость и сочувствие, граничащие с брезгливостью. Читатель постепенно ощущает весь ужас тупика, в котором оказался Брюно, ставший заложником своей сексуальности. Обилие секса не приносит ему счастья. А надежда на любовь, которая мелькает перед окончательным крахом героя, исчезает так же быстро, как и появилась. Брюно не способен к любви — к тому, чтобы как-то тратить себя на другого. У него не было перед глазами спасительного примера родительской любви. Ему досталась лишь привязанность бабушки — гипертрофированная, однобокая, приучающая к постоянному потоку любви, не требующему ни малейших ответных усилий, и готовящая тем самым своему любимчику психоэмоциональный крах.
Единственным источником любви у Мишеля тоже была бабушка. Но у него, северянина, сексуальность очень рано сублимировалась в интеллектуальный интерес к миру. К тому же он не испытал тех издевательств и унижений, которые выпали Брюно в пансионе и резко повысили потребность в любви и нежности, так неожиданно — со смертью бабушки — покинувших его. Эмоциональная атмосфера, в которой рос Мишель, была намного ровнее. Но он тоже оказался обделенным. Даже любовь прекрасной девушки не могла открыть ему мир этих волнующих и изматывающих Брюно чувств. Только ее смерть спустя годы дала Мишелю некоторое представление о любви. «Через посредство Аннабель... он получил возможность понять, что любовь в известном смысле, в еще неведомых формах может иметь место». Мишель «под углом зрения постулатов квантовой механики сумел посредством интерпретаций, правда немного слишком дерзких, заново возродить условия возможности любви».
Мишель и Брюно — единоутробные братья, так и не получившие спасительного материнского тепла. Но если Брюно — это уровень эмоционально-чувственного отношения к миру, на котором человек, очевидно, почти всегда проигрывает, то Мишель — уровень интеллектуально-опосредованный. На этом уровне поражение может казаться победой. Мишель побеждает, он мстит жизни, создавая свой вариант человеческого развития — без мучительной и ненадежной зависимости от любви. Он делает материнство и отцовство абсолютно ненужными, разводя в разные стороны наслаждение и воспроизводство, усиливая результативность и того и другого. После его открытия «любой генетический код, сколь угодно сложный, может быть перезаписан в стандартной, структурно стабилизированной форме, недоступной для нарушений и мутаций». Таким образом герой Уэльбека подарил человечеству бессмертие. 
Наконец, человеческое сообщество — точнее, его психологически активная, верхушечная часть — в сущности, «вечная образованщина» — от бесплодных и кардинальных попыток изменить мир или изменить собственное сознание пришла к спасительному, хотя и вполне безумному решению: перемена свершится не в умах, а в генах!
Собственно, по нашим временам, фантастики тут не так и много: все мы современники овечки Долли. А к приходу сверхчеловека готовы со времени Ницше. Наконец-то его появление поставлено на твердую материальную основу. Тем более, что сама идея бессмертия, будущего воскрешения, заложенная в коллективное бессознательное, постоянно извлекается оттуда всеми религиями. Правда, там же присутствует коллективное бессмертие, бессмертие рода человеческого, поддерживаемое и обновляемое смертными индивидами. Но в эпоху агрессивного индивидуализма и самый архетип родового бессмертия преобразуется в эгоистические устремления ограниченной личности. И дьявольски услужливая наука тут как тут: желаете бессмертия? Будет исполнено. Но бессмертие единиц лишает ресурсов жизни многих — вместо того чтобы совместными усилиями направлять действия живущих на постоянное совершенствование их реальной и сегодняшней жизни, на то, чтобы передавать ее в целости и сохранности следующим поколениям.
Уэльбек с очевидностью подыгрывает вкусам и мнениям толпы, ее эгоистическим потребностям и ожиданиям — как в сфере секса, так и в отношении бессмертия. Увы, рынок — надо продаться во что бы то ни стало. Но не это обычное и рутинное потворство вкусам определяет успех книги, хотя и аккомпанирует ему. Своим успехом, самой шумной и скандальной частью его, писатель обязан прежде всего острому и безжалостному взгляду — из будущего — на современное общество, на Францию после 1968-го, вырвавшуюся, вслед за Америкой, на простор индивидуального гедонизма, не терпящего никаких ограничений и преград.
Жанин-Джейн, мать Брюно и Мишеля, — одна из первых ласточек сексуальной революции, полной свободы, уничтожившей любые обязанности по отношению к другим — мужьям, детям, родителям. Если личность имеет право на все, то как может существовать общество? Этот вопрос актуален в сегодняшней Франции. Впрочем, как и в России. Или все-таки мы должны признать, что эта свобода, как всегда и было, — не для всех? Ведь поначалу она утверждалась для избранных. Но любой опыт высших жадно усваивается низшими. Негативный опыт намного легче для усвоения — ведь он по нисходящей, в русле энтропии и поэтому не требует особых усилий для массового воспроизводства. Тем более, что всегда и во всех классах есть, как замечает основатель общины хиппи, отец садиста Давида, определенное число «недоумков, взыскующих новых ценностей». Идет постоянный процесс выпадения в группы риска, выводящий неустойчивых особей из круговорота природы, бракующий их. Алкоголь, наркотики, секс — естественная, а впрочем, в значительной мере искусственно подогреваемая реакция на перенаселенность планеты, на все возрастающие трудности обычной жизни. Отсюда вполне понятное стремление как можно быстрее и как можно больше выжать из этого малого, отпущенного только тебе тела. Но свободный секс рождает ожесточение и некрофильскую жажду уничтожения. А долгожданный прорыв в бессознательное с помощью психоделических наркотиков погружает в новое, и последнее, уже недолгое, рабство.
Уэльбек фиксирует в современном обществе тот предельный уровень личной свободы, следующим шагом которой будет всеобщая гибель. Общество потребления производит анархизм в таких объемах, что это уже создает реальную угрозу прекращения не только культуры, но и западной цивилизации в целом. Достаточно напомнить, что существуют американские клубы ядерного уничтожения, объединяющие тех, кто предпочитает именно такой вариант Апокалипсиса. 
Мир, в котором невозможна любовь, неудержимо катится к отрицанию жизни и человека. То, что именно французское общество и является таким миром, стало для многих читателей романа болезненным открытием. «Сегодня (то есть еще десять лет назад), — замечает немецкий христианский публицист Г. Рормозер, — центр вражды к разуму уже не Берлин, как это было во времена Веймарской республики, а скорее Париж. Постструктурализм, деконструктивизм в лице своих представителей — Деррида, Фуко и других — с такой ненавистью атакуют разум, что перед ними побледнел бы радикализм Ницше». Уэльбек также поминает и Фуко, и Лакана, и Деррида, и Делёза, труды которых «после десятилетий бессмысленного почитания внезапно подверглись вселенскому осмеянию». И с тех пор — во времени романа — «во всех областях мысли необратимо вошли в силу деятели науки». Уэльбек, очевидно, имеет в виду исчерпанность постмодернистского сознания, лишающего возможности мыслить идею единства и всеобщности. В романе чувствуется реальная жажда разрыва с XX веком, его имморализмом, его индивидуализмом, его анархистскими, антисоциальными пристрастиями. Вероятно, эта жажда созрела и в головах читателей, иначе в принципе нечитабельный — умствующий, идеологический, моралистический — роман не стал бы национальным бестселлером. Вот до чего доводит авторов опасное, по мнению того же А. Роб-Грийе, желание, чтобы их читали.
М. Уэльбек задел самые болезненные точки либерального сознания среднего класса. «Страна... переходила в категорию среднебедных государств, а люди... живя там зачастую под угрозой нищеты, ко всему прочему проводили дни в одиночестве и горьком озлоблении. Чувства любви, нежности, человеческого братства в значительной мере оказались утрачены; в своем отношении друг к другу его современники чаще всего являли пример взаимного равнодушия, если не жестокости». 
Скромного обаяния буржуазии уже не оказалось в наличии.