+4
Отечественная история. История России с древнейших времен до 1917 года. Энциклопедия. Том 3 (К — М). М., «Научное издательство „Большая Российская энциклопедия”», 2000, 632 стр.
В начале нынешнего учебного 2001/02 года Правительство РФ вдруг озаботилось состоянием учебников по истории, в которых, как внезапно выяснилось, написано невесть что. За что и было немедленно подвергнуто заушениям со стороны «прогрессивной общественности», разглядевшей за естественной обеспокоенностью насчет исторической безграмотности граждан РФ, смутно представляющих себе, в какой стране довелось им проживать (составитель «Полки» вынужден сталкиваться с этой безграмотностью на лекциях по отечественной истории, которые еженедельно читает в одном не из самых последних вузов), желание навязать нечто вроде обязательного для всех «Краткого курса», задушить свободу, отменить демократию и проч. А как же свобода мнений, как же творческая индивидуальность ученого, как же право на «альтернативную концепцию»? Понятно: что ж может быть хорошего из Назарета! На одном ток-шоу, которыми СМИ моментально, как из залпового орудия, ответили на довольно безобидную и вполне объяснимую реплику премьера, ведущий пытал чиновника Министерства просвещения: а вот есть же версия В. Суворова о начале войны, имеет ли право автор написать учебник истории России с позиции этой версии? Ответ подразумевался сам собой, и, измордованный «прогрессистскими» ударами, «ретроград» устало ответил: «...имеет...»
Вакуум исторического знания быстро заполняется квазиисторическими концепциями. Опять же пример из ток-шоу: беседуют два уважаемых ученых на исторические темы; звонок в эфир: ну о чем вы так долго и скучно спорите, есть ведь теория Л. Н. Гумилева, которая всё объясняет. Однажды на зачете студент, впервые услышавший от меня о Первой мировой войне, спросил в свою очередь: «А что вы думаете о новой хронологии Фоменко?»
Историю все же надо знать — мне, во всяком случае, так кажется. Потом уже можно расслабиться и обсуждать новые хронологии, версии, теории, гипотезы, активно тиражируемые в отличие от серьезных исторических исследований, изданий мемуаров, источников, научных биографий. Хотя история — наука и не совсем естественная (вроде физики), однако и не так чтобы совсем противоестественная (вроде литературоведения): она заключает в себя последовательность событий, в ней действуют реальные участники (а не литературные герои), ставящие перед собой конкретные политические цели; в истории существуют определенные закономерности, имеются источники и документы (а не художественные тексты), фиксирующие те или иные решения, и т. д.
И восстановление утраченного исторического знания должно начинаться не с правильного, утвержденного Госкомвузом учебника, а с национальной исторической энциклопедии. Историческая наука в подсоветские времена поневоле ушла в позитивное знание, в то, что ругали словом «фактология», — и блестящие результаты накопленного являются прекрасной базой для появления авторитетного энциклопедического издания, последний том которого закономерно продолжает ряд исторических изданий последних лет.
Вот только как бы не оказался этот том последним?! Вдруг «прогрессивная общественность» окажется настырней и вместо исторического знания мы в очередной раз получим — нет, не правильную историческую концепцию, а полный плюрализм концепций, версий и очередных «ледоколов»?
Ф. Ансело. Шесть месяцев в России. Вступительная статья, составление, перевод с французского и комментарии Н. М. Сперанской. М., «Новое литературное обозрение», 2001, 288 стр. («Россия в мемуарах»).
Молодой, но уже известный поэт Жак Арсен Франсуа Поликарп Ансело оказался в России в качестве секретаря главы французской посольской миссии маршала Мармонна, прибывшей для участия в торжествах по случаю коронации Императора Николая I, обстоятельства восхождения на престол которого еще больше подстегивали любопытство и интерес к загадочной, могущественной и грозной, но удивительной стране. Книга в жанре «записок француза о России», знакомого по ранее переведенным на русский язык сочинениям Ш. Массона и А. де Кюстина[1], написана в форме писем к другу, в которых автор с легкостью и непосредственностью делится впечатлениями от архитектурных достопримечательностей Санкт-Петербурга, быта и нравов обитателей обеих столиц, объясняет устройство российского государства и общества, пересказывает разнообразные исторические анекдоты и т. д.
Определенная поверхностность в восприятии, присущая легкомысленному национальному характеру путешественника, проявилась в некоторых частностях: вторичности сообщаемых сведений (так, описания архитектурных памятников были попросту списаны, порой с ошибками, из книги П. Свиньина «Достопамятности Санкт-Петербурга и его окрестностей»), тривиальности в оценках чиновничьих нравов («бескорыстие не есть главнейшая черта русской администрации») или сообщения о том, что чин фрейлины соответствует чину армейского капитана. Эти ошибки не остались незамеченными русской критикой и в вошедших в состав издания отзывах современников (Я. П. Толстого и П. А. Вяземского) были достойно разоблачены.
Книжечка получилась очень симпатичная: буду рекомендовать ее студентам, имеющим представление об императорской России еще более туманное, нежели адресат писем французского путешественника.
А. А. Фет. Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство. Вступительная статья, составление, подготовка текста и комментарии В. А. Кошелева и С. В. Смирнова. М., «Новое литературное обозрение», 2001, 480 стр. («Россия в мемуарах»).
Признаться, трудно себе представить читателя этой книжки. Вот названия некоторых глав, из которых можно понять, о чем, собственно, идет здесь речь: «Еще о пчелах», «Систематическая потрава», «Философия и история одной молотильной машины». Кого могут заинтересовать следующие экономические расчеты из главы «Гуси с гусенятами»: «По букве посредничьего положения, мне следовало получить за 20 гусенят и 6 гусынь по 20 к. серебром за голову: всего 5 р. 20 к. серебром. Возможно ли это, когда все стадо не стоило и половины этой суммы, к тому же не успело причинить почти никакого вреда зелени?.. Тотчас же гусенята превратились на суде моем в простые атрибуты гусыни. Итак, следовало только получить за шесть голов 1 р. 20 к.; но и тут адвокат воскликнул, что весной гусыня едва стоит 20 к. серебром... Назначу по гривеннику. Всего за 6 голов — 60 к. серебром. И дешево и сердито!» Между тем эти нехитрые подсчеты настолько запомнились современникам, что спустя тридцать лет Н. К. Михайловский писал: «„Ангел чистой красоты” отлетел от русской литературы. Если он и блеснет иногда, „как мимолетное виденье”, в стихах, например, г. Фета, так... в нас, наученных горьким опытом и размышлением, закрадывается ядовитое сомнение: подлинный ли это ангел чистой красоты, не гусиные ли у него крылья, не тех ли именно крестьянских гусей крылья, которые некогда так беспокоили г. Фета, на что он и жаловался „презренною прозой”...»[2]
Эти самые «гуси с гусенятами» и установили вполне однозначную репутацию не столько даже Фета, сколько самого жанра лирической поэзии как своеобразной манифестации «реакционного», антидемократического искусства.
Кто-то писал, что «Записки охотника» сделали для отмены крепостного права больше, нежели все политэкономические сочинения по этому поводу; и русская демократическая литература гордилась этим своим вкладом всю вторую половину XIX века. Однако представления о «вольнонаемном труде» в деревне ее наиболее видных деятелей, сложившиеся в эпоху общелиберальных мечтаний «идеалистов 1840-х годов», были весьма далеки от пореформенной действительности, с которой им же пришлось столкнуться. И тут не могу удержаться от рискованной исторической аналогии с минувшим десятилетием наших реформ, когда представления «властителей дум» о том, что же наступит сразу после, редко шли дальше увиденной во время загранкомандировки витрины супермаркета. Появление в экономической жизни «новых собственников» разрушало привычные мечтания о будущем свободном, ничем не стесненном общинном труде вольных хлебопашцев — под общим культурным руководством просвещенного поместного дворянства, разумеется. И в этом, как отмечалось историками, отчасти совпадали взгляды демократической интеллигенции и правящего сословия: М. Е. Салтыков-Щедрин бичевал «новых русских» Колупаевых и Разуваевых с не меньшей, если не большей страстью, нежели ранее — губернскую и правительственную бюрократию; Л. Н. Толстой видел образ идеального сельского хозяина в дворянине-помещике, озабоченном не столько извлечением прибыли (чего стоит эта всех умилявшая, но совершенно бессмысленная с экономической точки зрения косьба), сколько культурным просвещением деревни; наконец, призыв Александра III к волостным старшинам «слушаться своих губернских предводителей дворянства» (см. знаменитое полотно И. Репина) закреплял ведущую роль этого стремительно разоряющегося и стремительно теряющего свой культурный приоритет сословия.
Очерки Фета можно рассматривать как праволиберальную экономическую публицистику десятилетия эпохи Великих реформ; однако, на мой взгляд, гораздо интереснее увидеть в них психологический документ, запечатлевший довольно сложный, как нам теперь понятно, процесс вхождения человека традиционной культуры («Шепот, робкое дыханье, трели соловья...») в жесткий (порой жестокий) мир свободных экономических отношений. Процесс этот прошел весьма удачно: в том самом 1891 году, когда «властитель дум» припоминал давние гусиные крылья, а бюджеты дворянских усадеб, включая и Ясную Поляну, трещали по всем швам, Фет-Шеншин владел благоустроенной, приносящей хороший доход Воробьевкой в Курской губернии, собственным домом на Плющихе и ключом камергера.
Да и Михайловского сегодня помнит кто? А стихи Фета, пусть и с гусиными крыльями, очень даже хороши.
Не жизни жаль с томительным дыханьем...[3]
Д. А. Милютин. Воспоминания. Предисловие Л. В. Захаровой, подготовка текста и комментарий Л. Г. Захаровой, Т. А. Медовичевой и Л. И. Тютюнник. [Т. 1]. 1816 — 1843. М., «Студия „ТРИТЭ”» — «Российский архив», 1997, 495 стр. [Т. 2]. 1843 — 1856, 527 стр. [Т. 3]. 1860 — 1862. М., «Редакция альманаха „Российский Архив”», 1999 — 2000, 559 стр.
Грустно, что приходится объяснять, кто такой граф Д. А. Милютин.
Д. А. Милютин сделал стремительную военную карьеру: полковник в тридцать один год, через десять лет — уже генерал-лейтенант, военный министр в сорок пять. Твердый государственник: один из покорителей Дагестана и Чечни, непосредственный участник пленения Шамиля — и друг московской либеральной интеллигенции, один из главных идеологов и двигателей либеральных реформ, убежденный сторонник свободы, в 1870-е годы — сторонник народного представительства[4], наконец, родной брат того самого Н. Милютина, который, по мнению графа Шереметева (см. ниже), являлся главным погубителем России. Вот и выходит, что можно, оказывается, быть полковником и покорителем Чечни, «обагряющим руки в крови», — и сделать для «демократии в России» гораздо больше, нежели сделали «погибающие за великое дело любви».
Появление первых томов «Воспоминаний» генерал-фельдмаршала графа Д. А. Милютина еще недавно было бы событием в историографии Российской империи. Доведенные до 1873 года, они представляют собой самое большое по объему из всех известных мемуарных произведений, созданных в XIX веке, написанных к тому же человеком, бывшим в центре наиболее драматических, узловых для русской истории событий. Можно предположить, что доселе они были прочитаны от начала и до конца едва ли не единицами и, будучи изданы полностью и прочитаны уже в книжном издании, внесут много нового и неожиданного в привычную картину истории России середины века. Вышедшие тома — пока еще меньшая часть из неизданного материала, и остается только призывать участников продолжить столь важное и столь необходимое государственное дело.
Мемуары Д. А. Милютина особенно интересно выглядят на фоне мемуаров С. Д. Шереметева: неустанные труды первого (военная и государственная служба, работа над военной историей и проч.) — и красивая придворная служба в Зимнем дворце второго — светская столичная жизнь, балы, приемы — и при этом, разумеется, «горячий патриотизм» в свободное время и страстное обличение «разрушителей России».
Прекрасный подбор иллюстраций, выполненный Т. А. Медовичевой.
Мы продолжаем жить в странном мире: в городе, где от терактов взлетают на воздух дома, люди мирно живут на улице Степана Халтурина, грохнувшего Зимний дворец, в результате которого погибли десятки ни в чем не повинных людей, в городе, уставленном памятниками основателю Империи, замучившему собственного сына, — и вряд ли дождемся улицы братьев Милютиных[5] или памятника Царю-Освободителю[6].
±3
Н. Ф. Гриценко. Консервативная стабилизация в России в 1881 — 1894 годах. Политические и духовные аспекты внутренней политики. М., «Русский путь», 2000, 240 стр.
Фигура предпоследнего Императора, похоже, приобретает все большую популярность, и не только в кинематографе. Историческая монография Н. Гриценко примечательна своей ненавязчивой попыткой если не пересмотреть, то несколько скорректировать представления о внутренней политике Царя-Миротворца, которая еще в дореволюционной либеральной историографии оценивалась исключительно негативно, как политика «контрреформ», реакции и консервативного «охранения». Видимо, бурное реформаторство России последнего десятилетия XX века не могло не повлиять на историческую перспективу: в политике Александра III начали просматриваться положительные стороны, столь желанные для уставших от политических потрясений россиян: укрепление государственной власти (не в последнюю очередь в целях борьбы с политическим терроризмом), ограничение печати, открыто призывавшей к изменению политического строя, введение контроля над органами судопроизводства, выносящими слишком большое число оправдательных приговоров, ограничительные меры в отношении инородцев и инославных, восстановление традиционных, «национально-русских» форм политической жизни и общественного быта и т. д. Хрестоматийные блоковские строки о России, над которой Победоносцев «простер совиные крыла», стали казаться позицией эсера-левака, типичного радикального русского интеллигента. Кто ж нынче сомневается, что Россию погубили интеллигенты и жиды.
К счастью, автор не задается соблазнительной задачей радикального пересмотра сложившихся представлений, а пытается отыскать некую историческую логику в политике правителя, имеющего репутацию человека необразованного, глупого (хотя и доброго), предпочитавшего руководствоваться не мнениями и советами просвещенных бюрократов минувшего царствования (таких, как великий князь Константин Николаевич, Д. А. Милютин, и других), окружившего себя советниками одиозными, как К. П. Победоносцев, или сомнительной репутации, как князь В. П. Мещерский. Рассматривать годы царствования Александра III как необходимую паузу в процессе модернизации с целью дать стране время прийти в себя, осмыслить происшедшее, «жесткой рукой» восстановить разваливающуюся в результате реформирования и недавней войны экономику — такая интерпретация напрашивается как бы сама собой. Однако если исследователь выстраивает концепцию на основании источников, а не подгоняет последние под первую, то историческая фактура в конечном итоге возьмет свое. Модель национальной монархии с опорой на дворянское сословие и русский элемент в народе мыслилась Императором и его окружением как идеальная, высшая форма государственного устройства, призванная уберечь Россию от конституционных поползновений, в которые страну чуть было не завел так вовремя убитый террористами Александр Николаевич, ведбомый, разумеется, международной закулисой. Приводимые исследователем документы свидетельствуют о правоте художественной интуиции поэта и научной состоятельности работ таких историков, как П. А. Зайончковский. Тринадцать лет столь милого русскому сердцу политического застоя и наведения «порядка» сменились двадцатилетней смутой и национальной катастрофой.
Ю. В. Кудрина. Императрица Мария Федоровна (1847 — 1928 гг.). Дневники. Письма. Воспоминания. М., «ОЛМА-Пресс», 2001, 319 стр. («Архив»).
Для исторического повествования опасно выпасть за рамки традиционных жанров: биографическая хроника рискует соскользнуть в романистику, принести «скучную» историческую фактуру в жертву романической «увлекательности». Что делать — но исследователь, посвятивший многие годы изучению личности своего «героя», часто теряет дистанцию между собой и изучаемым персонажем, между временем нынешним и давно прошедшим. Историческая фигура, поначалу являвшаяся всего лишь предметом исследовательского интереса и углубленных научных штудий, превращается сначала в знакомого и друга, а потом и в близкого родственника, члена семьи. Вместо беспристрастной исторической хроники получается хроника семейная, герой которой — личность нравственно безупречная, житейски мудрая, и все исторические беды России произошли исключительно потому, что эта личность оказалась не понятой современниками. Получается в лучшем случае «ЖЗЛ», в худшем — «Пламенные революционеры».
Книги «ЖЗЛ», «Пламенные революционеры» или иные популярнейшие беллетризованные биографии пользуются заслуженным читательским интересом, однако все они не претендуют (или претендуют лукаво) на то, чтобы читатель искренне поверил в то, что так оно и было на самом деле[7].
С одной стороны, в книге есть все, что заставляет верить в аутентичность авторского образа историческому персонажу: количество приводимых в тексте пространных цитат из личной переписки Императрицы с мужем (сначала Цесаревичем, потом Императором Александром III), с «бедным Ники», как чаще всего называет она своего старшего сына, с родственниками по датскому императорскому дому[8], извлеченных из архивных фондов, впечатляет, а сами документы прочитываются с огромным интересом.
Однако жанр исторической агиографии берет свое: «Неожиданная гибель невинных людей всегда трогала их (М. Ф. и ее супруга. — А. Н.) сердца»; М. Ф. «была прекрасной матерью и бабушкой. Она горячо любила своих детей и внуков, а те отвечали ей взаимностью»; «нежно любившая своего мужа, ласково называла его в письмах „мой ангел Саша”, „ангел моего сердца”, „радость дней моих”». На подобного рода пассажи можно было бы и не обращать внимания, если бы не одно существенное обстоятельство.
Влюбленность в историческую личность, как и влюбленность в реального человека, невольно закрывает глаза на некоторые черты его характера и обстоятельства личной биографии. Как в жизни, так и в истории из этого чаще всего ничего хорошего в итоге не выходит. Историк, работающий над монографией, все же не может игнорировать публикации своих коллег, тем более столь авторитетных, как П. А. Зайончковский, который в своей классической книге упомянул о том, что в переписке М. Ф. с флигель-адъютантом графом В. Шереметевым[9] Императрица подписывала свои письма «votre старая Мари», а ее корреспондент в обращении писал: «целую зубки». К сожалению, в книге нет ответов на вопросы о том, каковы же были подлинные мотивы решительного отстранения князя В. П. Мещерского от общения с ее мужем, последовавшего сразу же после ее брака с Цесаревичем. Имеются ли в бумагах вдовствующей Императрицы какие-либо свидетельства о ее планах или намерениях (об этом говорено и писано было достаточно) передачи престола от Николая ее любимому сыну Михаилу — или это были досужие домыслы?
А. Тыркова-Вильямс. Воспоминания. То, чего больше не будет. Предисловие В. В. Шелохаева, комментарии В. В. Шелохаева, С. В. Шелохаева. М., «СЛОВО/SLOVO», 1998, 560 стр. («Русские мемуары»).
Никак не удается отделаться от ощущения, что сегодняшняя историческая ситуация влияет на издательские решения не только в части репертуарной политики. В книге, собственно, два мемуара: первый, название которого вынесено на обложку, — довольно традиционные воспоминания о детстве и юности, проведенных в среднепоместном имении неподалеку от Петербурга. Отец и мать, братья и сестры, гувернантки и дворовая старуха Агафья, темные аллеи, другие берега... Второй мемуар, рассказывающий о превращении заурядной дворянской барышни в деятельного члена Конституционно-демократической партии (Партии народной свободы), имеет авторское название «На путях к свободе». Похоже, ностальгия по временам, когда был порядок, «мужики при господах, господа при мужиках», имеет больший читательский спрос, нежели историческая хроника заключительного этапа освободительного движения в России. Слово свобода, еще недавно заставлявшее «стучать сердца», становится настолько «немодным», что издатели, похоже, даже не рискуют выносить его на обложку: не раскупят, спроса нет...
Именно по этой причине составитель полки решился напомнить о книге, вышедшей несколько лет назад, но оставшейся практически незамеченной. «На путях к свободе» писались в 1940-е годы, когда в далеком прошлом оказались темные аллеи, а либералы начала века давно сожгли то, чему поклонялись, покинули «пути к свободе» и поклонились тому, что сожгли: кто фашизму, кто евразийству, кто сталинизму, кто православному фундаментализму. Тырковой-Вильямс удалось сохранить ясность исторической памяти: она, участница антиправительственных демонстраций, перевозившая под юбкой запрещенный в России журнал «Освобождение», побывавшая в тюремном заключении, ясно отдает себе отчет в том, что ошибкой либеральных партий была не борьба за свободу, но борьба против государства как такового. «Я была частицей, хотя и малой, того оппозиционного кипения, которое тогда же стали называть освободительным движением. Теперь... я иначе отношусь ко многому, что тогда происходило, в чем я так или иначе принимала участие. Мне виднее стали наши слабости, заблуждения. Но я не отрекаюсь от своего прошлого, от основных идеалов права, свободы, гуманности, уважения к личности, которым и я по мере сил служила. Я горько сожалею, что наше поколение не сумело их провести в жизнь, не сумело, не смогло утвердить в России тот свободный демократический строй, к которому мы стремились».
Если бы комментарий к текстам был редуцирован к аннотированному указателю имен, было бы еще полбеды; мемуарист предупреждает, что пишет исключительно по памяти, а значит, ошибки неизбежны. Комментаторы кое-где отмечают исторические неточности, но именно что кое-где, создавая у читателя впечатление, что все прочие сведения соответствуют действительности. Увы! Так, мемуарист, называя Е. Н. Трубецкого в числе депутатов первой Думы, замечает, что не помнит его на трибуне. Не удивительно, что не помнит: Е. Н. Трубецкой думским депутатом никогда и не был.
-3
Мемуары графа С. Д. Шереметева. Составление, подготовка текста и примечания Л. И. Шохина. М., «Индрик», 2001, 736 стр.
Поначалу, когда берешь в руки увесистый, в прекрасном переплете том, срабатывают старые привычки: спасибо-де издателям, постарались, издали хранящиеся в архиве мемуарные тексты, да еще и на хорошей бумаге... Но ведь не благодарим же мы мясокомбинат только за то, что на нем производят колбасу.
Мемуарной трилогии предпослана небольшая вступительная статья составителя, озаглавленная «Мемуары графа С. Д. Шереметева как исторический источник», где, как можно ожидать, логично было бы выяснить мнение авторитетного исследователя, насколько же публикуемые мемуары могут и в самом деле таковым источником служить. Неудобно и напоминать ту очевидную вещь, что мемуары далеко не всегда могут служить надежным историческим источником, ведь помимо ошибок памяти автора, сознательного уклонения от неудобных для него тем известны тексты, написанные с сознательной целью создать искаженную картину прошлого. Собственно, задача издателя мемуаров в том и заключается, чтобы ввести их читателя в контекст эпохи, обозначить политические и идеологические позиции их автора. Это принципиально важно для пореформенной России, когда оценка даже личных качеств и характеров тех или иных действующих политических и общественных фигур определяется по большей части степенью близости их идеологических позиций авторским.
Согласно составителю, ценность мемуаров графа С. Д. Шереметева заключается в том, что данные автором «характеристики государственных и общественных деятелей, членов императорской фамилии и придворных, императора Александра II и императрицы Марии Александровны не утратили свежести восприятия и содержат немаловажные наблюдения и факты». Вот, однако, пример «немаловажного наблюдения»: «Милютин сознательно и неуклонно шел к ясной своей цели, его лозунг: революция сверху. Он — центр и глава всего движения. Он — тот паук, который расставил свою сложную сеть, заставляя играть по своей дудке тех, которые мнили быть руководителями (либерального. — А. Н.) движения, распуская во все стороны ту обширную паутину, нити которой терялись в преисподней. Константин (Великий князь Константин Николаевич. — А. Н.) и comp. — пешки Милютина; передовики освобождения — Николай Милютин с товарищи — это более или менее исполнители глубоко задуманной игры. Но достижение успеха ее обусловливалось приобретением Государя всецело в сферу своего подавляющего влияния». Что же такого «немаловажного» можно извлечь из этой «свежей характеристики» одного из наиболее выдающихся деятелей эпохи Великих реформ, автора основных принципов и «Положения о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости», и «Положения о губернских и уездных земских учреждениях», на которые как на образец государственного устройства для современной России постоянно указывают далеко не последние мыслители нашего времени?[10] Или — характеристика министра народного просвещения А. В. Головнина, при котором был принят либеральнейший университетский устав (1863) и «временные правила о печати» (1865), создавшие реальную периодическую печать в России: «Я редко встречал наружности более отталкивающей... Небольшого роста, горбатый, с большою головою, плоским бледным лицом и с выдающимися скулами». Достаточно, однако, сравнить фотопортрет Головнина[11] с известным обликом К. П. Победоносцева — так ведь просто Аполлоном Бельведерским покажется! Рейтерн, министр финансов: «золотушный орангутанг», «очень дурен, с странным выражением губ»; граф П. А. Валуев, министр внутренних дел: «европейский лоск прикрывал внутреннюю пустоту, но он любил казаться; не быть, а слыть»; «изрекал звучные, но туманные и бессодержательные фразы» и т. д.
Для тех, кому приходилось сталкиваться с оценками эпохи реформ со стороны «правого крыла» российской общественности — в теоретических статьях, журнально-газетной публицистике или в тех же мемуарах, — идея подпольных центров антирусского и антидворянского заговора, размещавшихся в Мраморном дворце и в «Palais Michel»[12], — не новость. Эти заговорщики — ужасные на вид, проникнутые ненавистью к благородному сословию, — конечно, не могли не сгубить Россию, процветавшую при покойном Николае Павловиче! Мемуары графа могли бы быть интересны историку и читателю, если бы выражали некую политическую линию. Однако вся идеология автора, в общем, может быть выражена словами известного персонажа чеховской пьесы: «В прежнее время, лет сорок — пятьдесят назад, вишню сушили, мочили, мариновали, варенье варили, и бывало... И бывало, сушеную вишню возами отправляли в Москву и в Харьков. Денег было! И сушеная вишня тогда была мягкая, сочная, сладкая, душистая... Способ тогда знали».
И последнее. Возможно ли верить «подготовке текста», когда едва ли не с первой страницы книги встречаешь бессмысленные буквосочетания: «Mais on Jout les meiger d’Auton» (вместо «Mais oбu sont les neiges...»), «U’allez pas dire ei L’Europe...» (стр. 38), «adien» (стр. 110), «rieu» (стр. 100), «Se ne’est un mari, ce u’est qu’uu est omac derange» (стр. 76), «c’ert» etc.?
Издание осуществлено при поддержке Российского фонда гуманитарных исследований. Где деньги, Зин?
Князь Мещерский. Воспоминания. М., «Захаров», 2001, [688 стр.].
Это на обложке и шмуце; в колонтитуле: «Князь В. П. Мещерский. Мои воспоминания». Последнее правильно.
Чего не хватало графу, то с лихвой имеется в воспоминаниях князя. В. П. Мещерский, получивший в либеральных кругах прозвище «князь Точка» за свой публичный призыв «поставить точку» в процессе реформирования России, и от Владимира Соловьева — «Содома князь и гражданин Гоморры», входил (наряду с К. П. Победоносцевым, М. Н. Катковым и графом Д. А. Толстым) в круг наиболее влиятельных идеологов той самой политики, которая в монографии Н. Гриценко получила осторожное название «консервативной стабилизации». Однако если К. П. Победоносцев и граф Д. А. Толстой проводили эту политику в жизнь (как обер-прокурор Святейшего Синода и министр внутренних дел), а М. Н. Катков взял на себя роль «официального пропагандиста» этой политики, то влияние Мещерского по большей части было личным, «теневым». Его «журнал-газета» «Гражданин» (в которой в 1873 году получил кратковременный приют Ф. М. Достоевский со своим «Дневником писателя») в 1880-е годы считалась своеобразным официозом, а передовые статьи редактора — выражением мнения самого Императора.
Три тома мемуаров Мещерского давно стали библиографической редкостью, и их переиздание не может не радовать: без них вообще невозможно разобраться в хитросплетениях внутренней политики самодержавной власти второй половины XIX века (если вообще в ней можно когда-либо разобраться). Их автор считал себя идеологом и писал мемуары именно как идеолог, открыто подчиняя вроде как автобиографическое повествование выражению собственных идеологических взглядов, которые своей радикальностью нередко смущали, а порой и шокировали даже его консервативно настроенных единомышленников. (Вот один из довольно ярких примеров: Мещерский выступал сторонником сохранения телесных наказаний — и на первых же страницах своих воспоминаний рассказывает о том, как в детстве был подвергнут отцом наказанию розгами за украденную в оранжерее дыню и какое благотворное влияние на него оказала эта процедура[13].) Известно высказывание, что Мещерский — это человек, о котором «никто доброго слова не скажет».
Но опять же, хвалить Издателя Захарова лишь за перепечатку ценной книги вовсе не хочется. Приходится признать, что сложившийся в советские времена тип издания источниковедческой литературы (воспоминаний, дневников, эпистолярного наследства) как издания прежде всего научного, предполагающего своей обязательной составляющей наличие пространной и информативной вступительной статьи и подробного критического комментария, выполненных компетентным ученым, специалистом по данному историческому периоду, делало выпуск таких изданий вполне осмысленным[14]. Понимая все сложности нынешнего книгоиздательского процесса (подробный комментарий требует порой многолетней тяжелой работы с источниками и проч.), все же найти сотрудника и деньги (в особенности тем издателям, которые выпускают массовыми тиражами сверхпопулярных писателей) — вещь совершенно необходимая и вполне реальная. Короткая справка «об авторе» представляет собой сильно сокращенную энциклопедическую статью В. А. Викторовича[15] в сопровождении короткой и несколько высокомерной издательской вводки («Перепечатывая с сокращениями справку... за подписью В. А. Викторович, оставляю на благоусмотрение читателей возможность делать всякие выводы по поводу прочитанного»).
Великий князь Гавриил Константинович. В Мраморном дворце. М., «Захаров», 2001, 384 стр.
Когда я впервые увидел доставленные мне из хранилища Государственного архива РФ (тогда еще — Архива Октябрьской революции) в кожаном с пряжкой переплете дневники одного из Великих князей, игравшего далеко не последнюю роль в истории России, — сердце мое дрогнуло в сладком предчувствии: вот сейчас тайны Российской империи откроются перед моим умственным взором!.. И вот что мне тогда открылось.
Мемуары Великого князя Гавриила Константиновича, внука первого из Романовых — хозяина Мраморного дворца и сына одного из самых умных и культурных представителей династии — поэта К. Р.
Церемониальные марши: «Показался молодой государь в конногвардейской форме». Торжественные выходы: «Обе царицы были в русских платьях, в сарафанах-декольте, с длинными шлейфами и в кокошниках. На них были замечательные драгоценности». Полковые и придворные богослужения: «Во время обедни государь, государыня и старшие члены семейства стояли у правой стороны, против окон, а остальные — у левой стены, рядом с окнами». Парад на Марсовом поле: «По приказанию государя два конвойных, стоявших за ним, сыграли сигнал „карьер”». Эскадронные ученья: «Ходили мы также на маневры и ночевали на биваках. Помнится, я ходил однажды в ночной разъезд». Завтраки в Царском Селе: «В гостиной стоял стол с закусками и водкой, а также и стол, за который садились завтракать. Первые годы я водки не пил, а когда начал пить, то государь всегда говорил мне, что мне пить вредно». Полковые обеды: «После обеда пел русский хор и цыгане». Балы: «Отец был очень изящен в конногвардейском вицмундире». Свадьба членов императорской фамилии: «Государь был в привезенной ему испанской форме, которая оказалась очень некрасивой и ему не шла». Театры: «Ставились веселые пьесы, оперетки и красивые балеты, в которых неизменно принимала участие балерина Кшесинская, восхищавшая всех своими танцами».
И последнее. При советской власти во дворике Мраморного дворца стоял броневик. Теперь — памятник Александру III работы Паоло Трубецкого. Памятник хороший, но вот ведь нашлось же подходящее место!
________________________________________
1 См.: Массон Ш. Секретные записки о России времени царствования Екатерины II и Павла I. М., «Новое литературное обозрение», 1996; Кюстин де А. Россия в 1839 году. М., 1996.
2 Михайловский Н. К. Литература и жизнь. — «Русская мысль», 1891, № 7, стр. 131.
3 Малосущественное, но все же замечание к изданию. Серия «Россия в мемуарах» — несомненно самая авторитетная из существующих, и мне уже приходилось писать о высоком качестве подготовки текстов и комментариев к ним. Но зачем же, спрашивается, засорять информационное пространство комментария такими бессмысленными справками, как «древнегреческий математик и физик Архимед (ок. 287 — 212 до н. э.) обосновал, в частности, закон рычага» (стр. 439), «Моисей — вождь и законодатель еврейского народа, пророк и первый священный бытописатель» (стр. 433), а у «„богатого человека Иова” было 7 тысяч овец, 3 тысячи верблюдов, тысяча быков и пятьсот ослиц» (стр. 430)? А Милютинские лавки находились в Петербурге (а не в Москве) — на месте нынешнего «Гостиного двора».
4 Введения в Государственный Совет, наряду с членами по назначению, выборных от земств. Подобного рода «смешанный» законодательный орган весьма напоминает принцип формирования Первого съезда народных депутатов.
5 Увы, но Милютинский переулок (бывшая улица Мархлевского) к Д. и Н. Милютиным непосредственного отношения не имеет.
6 Напомню, что в сносе памятника Александру II в Московском Кремле принимал личное участие В. И. Ульянов.
7 Реплика машинистки, перепечатавшей роман Т. Манна «Иосиф и его братья». «Это была трогательная фраза, — комментирует сочинитель „исторической” хроники, — ведь на самом деле ничего этого не было» (см.: Манн Т. Иосиф и его братья. Т. 2. М., 1968, стр. 900).
8 Автору удалось работать с документами Архива Датского Королевского дома.
9 Двоюродным братом С. Д. Шереметева!
10 В данном случае я не касаюсь вопроса о возможности реализации этих принципов в современной России.
11 Например, в издании: «Отечественная история с древнейших времен до 1917 года». Энциклопедия. Т. 1. М., Научное издательство «Большая Российская энциклопедия», 1994.
12 Резиденции Великого князя Константина Николаевича и Великой княгини Елены Павловны, служившие идейными и интеллектуальными центрами либерального движения.
13 Теоретическое осмысление связи розги, сексуальной ориентации и политического консерватизма любезно предоставляю исполнить А. Эткинду в очередной монографии.
14 То, что причины, по которым соответствующие ведомства поддерживали именно этот тип изданий, имели не научную, а идеологическую основу, не является доводом отказаться от такой традиции.
15 «Русские писатели 1800 — 1917», Биографический словарь. Т. 4. М., Научное издательство «Большая Российская энциклопедия». Научно-внедренческое предприятие ФИАНИТ, 1999.