Владимир Личутин. Миледи Ротман. Роман. — “Наш современник”, 2001, № 3 — 6.
Новый роман Владимира Личутина начинается прямо с прокламации: “Иван Жуков... решил стать евреем”. И дался же всем этот бедный Ванька Жуков, на свою голову взявшийся писать на деревню дедушке Константину Макаровичу... То сделали из него целую пьесу, теперь и вовсе заставляют вытворять чудеса...
Зачем же ему понадобилось менять национальность? Внятной мотивации решительному поступку героя Личутин не дает. Вот образчик его рассуждений: “А не стать ли мне, братцы, евреем? Никакие перемены не страшны, никто не гнетет, сам себе пан. На любом навозе — роза. Счастливый же народ, куда-то стремится без угомону, пусть и бестии продувные, но лаптем щей не хлебают, мимо уса не пронесут. Веселый народ. Всякую личную затею скоро ставят на государственный лад, а общее дело сворачивают на себя. Они мне не дадут пропасть. Только щелку найди да пропехнись (так в тексте! — М. Р.) — и лады, Ванька. Осталось с печи прыгнуть да подпоясаться...”
Стилистика вроде заставляет подозревать то ли пародию, то ли другой иронический кунштюк, но впечатление обманчиво. Личутин пишет всерьез — и, увы, надолго. (Последнее вовсе не потуги на каламбур — авторский слог страдает навязчивым многословием, когда на абзацы и целые страницы растекается полуюродивое монотонное плетение присловий и поговорок, давно вышедшие из употребления диалектизмы вроде “погомозившись”, “бортовины” и “веретье” мешаются с пошлейшими “мадам Сю-Сю, я вас просю, убейте вшу на моем плешу”.)
Но самое печальное, что автору, оказывается, нечем наполнить объемную романную форму. Иван Жуков решил стать евреем остается первой и единственной фразой, содержащей самодостаточный энергетический посыл. Остальной текст уныло тянется за ней как шлейф невесты, неаккуратно ступившей в лужу. Персонажи много говорят, яростно спорят, даже бивают друг дружку — но сюжет “Миледи Ротман” никуда не движется. На глади романа устойчивый мертвый штиль.
В предыстории Иван Жуков (родом из деревни Жуковка, журналист) неудачно женился (в Москве), и вообще жизнь в столице не задалась. Приняв свое грандиозное решение, он возвращается на родину, поступает в местную газетку, покупает полуразвалившийся дом и женится на местной красавице. Заставляет ее жить в развалюхе, спать в ящике, застеленном шкурами, ходить по застеленному газетами полу, а сам тем временем качает мышцу физкультурными упражнениями и обливается холодной водой. С женой строг, часто груб, может и врезать под горячую руку, но обещает переселить в хоромы и носить на руках, стоит ей родить сына. Та бы и рада, да что-то не заладилось у супругов. Поэтому она тайно вступает в сексуальные отношения с разными персонажами в надежде зачать хоть от кого-нибудь. Линия измен сопровождается внутренними монологами героини о сладости греха и сентенциями в духе мы, бабы, сучье племя, созданы на погибель мужикам.
Из персонажей второго ряда заметную роль играют художник-самородок Братилов, бывший возлюбленный Миледи (так в хорошую минуту Иван Ротман, бывший Жуков, называет свою жену Милицу) и отец зачатого-таки ребенка; урожденный местный еврей-банкир Фридман, ну, может быть, еще курящая и циничная бывшая Люська Калинина, ныне мадам Фридман.
С Фридманом и Братиловым главным образом и ведет Ротман свои идейные споры. Что, собственно, стремится он доказать? Продираясь сквозь разлюлистое многословие диалогов, больше похожих на резонерские монологи, в конце концов уясняешь, что он и сам этого, пожалуй, не понимает. Фридман вообще не выдает тезисов; одно значимое заявление — вокруг нас евреев вообще нет, лишь ты да я, да и то, мол, ты единственный настоящий. Что он имеет в виду, можно только гадать. Энергетические задатки Ротмана, маниакально закаляющего тело и практикующего бытовую аскезу, граничащую с идиотизмом? (В самом деле, для чего ходить по газетам — чтобы не мести пол?) Окружающие волею автора видят какую-то особую, бурлящую в нем жизненную силу. Но что это за сила, куда направлена, какова в конечном счете “высшая” цель и предназначение носителя этой силы, до последнего мига остается совершенной загадкой. Единственное, что формулирует сам Ротман в разговорах с женой, — скопить денег и купить в городе квартиру с обстановкой. В довесок пару раз упомянуты его мечты вернуться в Москву на белом коне. Еще лозунг: Ротман — “красный человек”, и невнятное обещание создать какую-то грозную партию, процесс формирования которой споткнулся на поисках подходящей аббревиатуры.
С Братиловым у Ротмана разговор другой. Если с Фридманом он держится хоть и высокомерно, но все-таки отчасти на равных, то Братилова откровенно третирует и даже колотит. И причина отнюдь не мужская ревность. Это обращение сильного с заведомо слабым противником, который не ответит ударом на удар. Если в Ротмане можно при большом желании разглядеть черты окарикатуренного Штольца или сошедшего с ума Рахметова, то родословную Братилова Личутин ведет от бесчисленных русских юродивых.
Собственно говоря, это единственный более-менее органичный персонаж романа. Малюет картинки, восторгаясь окружающей красотой (и неизвестно — хорошие ли, плохие?), потом всеми правдами и неправдами всучивает односельчанам — за десятку, пятерку, трояк. Выпивает. Бедствует. Философствует в традиционно невнятном духе. Томится любовью к ротмановской жене. Проговаривает что-то похожее на “православный пантеизм”, которым вообще увлечен Владимир Личутин.
Если главной чертой Фридмана можно назвать обезволенную расслабленность (эта характеристика поддерживается образом парализованной дочки с поврежденным рассудком), если самого Ротмана можно определить как агрессивного эгоцентрика, то русак Братилов — это созерцающая размазня, в своей пассивности смыкающаяся с семитом Фридманом. Только разорившийся было Фридман волею каких-то внешних сил в финале вновь круто летит в гору, получив значительный по местным масштабам пост, а Братилову предстоит поднимать с земли замерзающую Миледи-вдову, утешая словами: “Сирота у сироты всегда обогреется... Много ли нам надо-то, Боже мой?.. Чай, русские мы”.
Ротман же случайно погиб в болоте, устремившись в Москву — на защиту мятежного парламента. Наконец-то обозначилась цель его бытия: “Если евреи встанут против русских стенка на стенку, если не пойдут защищать Белый дом, не разжижат собою противостояние, то в будущем невольно споткнутся о память этой осады... Белый дом будет плотиною меж прежней Русью и будущей, станет водоразделом, непреодолимой баррикадою... Евреи не видят, что Белый дом — как Христос, распятый, окутанный терниями по самые плечи, покорно ждущий участи”. Вот для чего, оказывается, было ему вменено примеривать на себя еврейство — чтобы обличить и поставить наконец жирную, неоспариваемую точку. (Стилистику и образную систему этого пассажа оставим без комментариев.)
Ротман — жертва, заранее обреченная Личутиным на заклание. Потому-то и бесплоден, потому-то и вынуждена Миледи зачинать вожделенного сына с юродивым русским художником (вспомним дочку Фридмана в инвалидном кресле). Это Ротман не знал, что случится осенью 93-го, и оттого все не мог выговорить своего предназначенья — Личутин-то ради этого и затеял роман. Ванька Жуков принял на себягрех еврейства и явил обществу назидательный пример. Не Братилов, конечно, но сын Братилова — Ротмана сможет в перспективе послужить торжеству национальной идеи.
Под таким углом зрения аллегорический подтекст романа становится совсем прозрачным. Если прочтение “Миледи Ротман” в реалистическо-психологическом ключе приносит одни только загадки (и главная из них — как можно строить “интригу” лишь на однообразных семейных дрязгах, к тому же почти ничем не мотивированных, при том, что бесконечные ссоры в семье Ротмана действительно составляютосновной объем текста), то стоит только разглядеть их символическую природу, все становится на свои места.
Миледи — красивая, цветущая, жаждущая оплодотворения (примечательно, что во сне ей представляется совокупление с Ельциным, чем она впоследствии хвастается мужу). Но в то же время она не имеет твердой нравственной опоры внутри себя — и выступает субститутом все еще полной внутренних сил, но заблудившейся, запутавшейся (или, что вернее, нарочно запутанной “врагами”) Руси. Ни целеустремленный, но холодно-рассудочный Ротман (к тому же оскверненный еврейством), ни блаженный, безвольный Братилов, никто другой из ее окружения не в состоянии предложить ей необходимого для ее натуры руководства. И полноценной, гармонической (следовательно, креативной) любви. Впрочем, как мы уже говорили, сын таки народился. Причем как бы у двух отцов. Владимир Личутин, кажется, все-таки склонен к осторожному оптимизму...
Мария РЕМИЗОВА.