Через тридцать семь лет...

*   *
   *

             ...При кедре.
                 Анна Ахматова,
                 Комарово, 1963 г.

Жизнь проходит при кедре.
			Разрушается дом,
для советских писателей строенный.
Обитатели литературным трудом
не живут,
		хоть и мест удостоены.
Время пробует всех на излом.

Из подвала разит.
		Штукатурки, считай, уже нет.
Все балкончики жаждут обрушиться.
Обнаженный кирпич
		рваной раной зияет в просвет.
Двери, окна и кресла старушатся,
и столы подвывают:
«Обет!..»

Здесь врачи, и биологи, и молодежь,
старый клоун, торговцы и беженцы
из Абхазии;
		здесь же — и детский правеж,
и собаки по-свойски манежатся.
Кедр молчит за окном.
		И уснешь...

Но не к месту, не вовремя, нипочему
кой-кому посылается все-таки,
не по чину и профилю, не по уму —
и звоночки, и стуки, и отклики...
Кедр молчит и решает —
кому...

Комарово.
19 июля 2000.

Стихи, прочитанные Анне Андреевне

Когда подробности остынут
и перестанут обжигать,
я нагружу стихам на спины
дорогостоящую кладь;

путем изменчивым и странным,
как бы превозмогая лень,
они верблюжьим караваном
уйдут искать вчерашний день.

И, город глиняный враскачку
пройдя,
узнав азийский лик,
они преодолеют спячку
и губы вытянут в арык;

и колесо начнет вращаться,
из всех жестянок воду лить,
и выйдут старцы, домочадцы,
чтоб, споря, беженцев селить...
Ташкент.
1959 — 1961.
 
                 *   *
                   *

...А  Гога не выходит в ложу,
от жизни отделен вполне.
Ни я его не потревожу,
ни он не скажет слова мне.

Разделены не смертной датой,
а поздней жизненной чертой...
Я был одной семидесятой
его команды золотой.

И вот гляжу почти в испуге
на жизнь, прошедшую при нем,
и здесь, на поворотном круге,
без десяти минут чужом, —

он сам, его смешки, повадки...
И я, слепец, в его кольце.
И привкус славы, горько-сладкий,
и слезы зрителей в конце...


   А. А. Ахматовой
Век ушел, совместив городами,
осчастливив знакомством в конце,
и считаю мгновения с Вами
или с Музою в Вашем лице,

или с музыкой...
Вас от избытка
мне послала судьба вместо лент
и чинов...
Не сказать «одесситка»,
но ведь там родилась...
И Ташкент

во вторую войну воспевала...
И, вернувшись на боль и парад,
переводами хлеб добывала,
освещая собой Ленинград.

Мне достались три города эти
и три года разрозненных встреч.
Если что-нибудь держит на свете,
то, наверное, голос и речь.

И хотя все, как прежде, случайно,
век ушел ради новых времен,
пушкинистики общая тайна
все же кроется между колонн.

И хотя все, как прежде, жестоко
и чревато поденным горбом,
утешаюсь виденьями Блока
и приветствую Пушкинский дом.

А со Знаменской снова, как страус,
в Вашу сторону шею тяну,
и гармонией кажется хаос,
опьяняющий нашу страну.

 
                 *   *
                   *

Кто звал тебя вестником смерти
ступать на веселый порог,
мол, знайте, смеяться не смейте,
приблизил ровесника Бог?..

Тебе это что, поручали?
Просили тебя говорить,
чтоб сразу вокруг замолчали,
ушли на площадку курить?..

Ты первый узнал, так подумай,
зачем посылалось тебе
сокровище вести угрюмой
и что она весит в судьбе.

Кто должен узнать, тот узнает,
а что до того остальным?
Пусть новая боль проплывает,
как облако или как дым.

Пусть женщины в праздничных платьях
хохочут, держась за бока.
А он на небесных полатях
пускай отлежится пока...

 
                 *   *
                   *

Никого не учу, ни чужих, ни родных,
а, свернувшись в своей скорлупе,
обращаюсь на «ты» в поученьях слепых
лишь к себе, глухарю, лишь к себе...

Все, что сказано — ты, мол, вот так, а не так,
повелительный тон старика
относите ко мне одному: я, дурак,
наставляю себя, дурака.

Не учи, мол, и бисера зря не мечи,
все — впросак, а добра — ни на грош,
и, как сказано Тютчевым, знай да молчи,
полно, хватит, довольно, хорош!

Но во сне появляется ангел с ведром
и смывает все правила дня,
и, проснувшись, смеешься, дурак дураком,
чтобы в полмя попасть из огня...


   Пушкинисты
			Ю. Н. Чумакову.

Пересесть, поменяться местами
по теченью высоких речей...
Господа пушкинисты, я — с вами,
хоть не ваш и, пожалуй, ничей.

То, что нам задавала наука,
мы усвоили каждый, как мог,
и токуем о празднике звука,
глядя в рюмочку и в потолок.

До конца мы сойдемся едва ли,
именинник и автор суров:
в чем ошибся Непомнящий Валя,
то поправит Сергей Бочаров.

Как слепые подсолнухи, к солнцу
обращаясь за горним теплом,
вновь и вновь апеллируем к донцу,
пересаживаясь за столом...

Никого мне на свете не жалко,
кроме тех, кто не понял пока,
что закончена, к счастью, «Русалка»,
но, к несчастью, любовь коротка...

Жаль, что нет на пиру Фомичева
и Рассадин сейчас вдалеке,
но сияет хрустальное слово,
как звенящая рюмка в руке.

Трезвость — вот что науку сгубило,
и, спасая ее как-никак,
допиваем за наше светило
драгоценный армянский коньяк.
 
                 *   *
                   *

Петербургская спячка тебя догнала
и заставила думать о том,
что безумное дело — корпеть у стола,
объявляя безумье трудом.

И с собой не в ладу,
		и с товарищем — врозь,
и шутом, и врагом для жены,
но возникло гуденье,
		сквозь сон прорвалось,
и ничто не имеет цены,

кроме звука и слова.
		И что ни скажи —
обретает напев и размер,
словно летчик закладывает виражи,
чтобы вычертить:
		«эс-эс-эс-эр».

Непрерывное пенье в оглохших ушах,
хор погибших друзей и подруг,
строевой,
	беспримерный,
		размеренный шаг...
Это память о звуке иль звук?

Это память о веке иль с веком в разлад,
это новые гулы вдали?
Или в лодке погибшей
		матросы стучат,
чтобы их адмиралы спасли?
Комарово.
20 августа 2000.