Перевод и переводчики. Научный альманах. Выпуск 1. “Р. М. Рильке”. Магадан, Северный международный университет; “Кордис”, 2000, 115 стр.
Северный международный университет в городе Магадане приступил к изданию серии научных альманахов “Перевод и переводчики”. Открывает серию сборник, посвященный Райнеру Марии Рильке. И это не случайно: Магадан сделался в последние годы одним из всемирных центров рильковедения. В России основным — безусловно. Так считаю не только я — так считает Евгений Витковский, и ему можно верить. Не Москва, не Питер — Магадан! Воистину ex oriente lux. Чудны дела Твоя, Господи! Студенты защищают дипломы, посвященные Рильке, аспиранты — диссертации, издаются учебные пособия и научные сборники, проводятся научные конференции. Более пятидесяти научных работ о Рильке написаны в магаданском университете. Можно говорить о магаданской школе рильковедения. Так что сборник, посвященный поэту, — очередная веха в большом магаданском проекте “Райнер Мария Рильке”.
Несколько лет назад в рамках этого проекта была издана “Пантера”[1], содержащая 20 переводов знаменитого стихотворения с соответствующим научным аппаратом. В новом сборнике публикуются подборки переводов еще двух шедевров поэта: “Мне очи потуши...” (“Lцsch mir die Augen aus...”, 1897) — 13 переводов и “Осенний день” (“Herbsttag”, 1902) — 25 переводов, предваренных оригиналом. Исключительно интересное чтение. И с точки зрения постижения Рильке, и с точки зрения технологии и психологии перевода.
Переводы “Осеннего дня” даны вне интерпретирующей среды, “Мне очи потуши...” — в аналитическом контексте статьи главного редактора альманаха Романа Чайковского. Это странное и трагическое стихотворение было помещено поэтом в “Часослов” — сборник молитв, религиозных медитаций и диалогов с Богом.
Первый переводчик на русский — как ни удивительно, Семен Людвигович Франк, в переводчиках, как известно, не числящийся. Ему надо было процитировать стихотворение в статье[2], перевода не было — вот он и сделал его сам, “чтобы хоть в слабой мере дать русскому читателю ощутить непосредственное воздействие поэзии Рильке”: нерифмованный ритмизованный текст — нечто среднее между высококачественным подстрочником и собственно переводом. Тем не менее, на мой вкус, Франк, в соответствии с его инструментальным отношением к этому переводу ставивший себе минималистские цели, все равно преуспел уж никак не менее бравшихся за этот труд после него.
Мне очи потуши — Тебя я увижу,
Мне уши замкни — Тебя я услышу,
Без ног к Тебе идти не устану,
Без уст к Тебе могу взывать в молитве.
Сломай мне руки — и моим я сердцем
Тебя схватить сумею, как рукою.
Пусть станет сердце — мозг мой будет биться,
И если ты спалишь мой мозг пожаром,
В моей крови Тебя нести я буду.
После публикации в 1951 году воспоминаний возлюбленной поэта Лу Андреас-Саломе выяснилось, что это стихотворение (как, кстати сказать, и ряд других, вошедших в “Часослов”) было посвящено ей. Некоторые исследователи рассматривают включение его в “Часослов”, предполагающее кардинальное изменение адресата, как мистификацию. До ошеломляющего признания Лу никто не мог предположить ничего подобного.
Отметив, что “исследователи относят это стихотворение к эротическим произведениям поэта”, Чайковский все-таки оставляет дверь открытой и для понимания, не обусловленного биографическими обстоятельствами: “Онтология оригинала оказывается... категорией вариабельной, динамичной. Как следствие этого содержательно адекватными могут быть разные переводческие интерпретации подлинника”. Иными словами, религиозное прочтение релятивизировано, но все-таки не разрушено. Стих оказался инвариантен относительно интерпретирующей среды.
Чайковский цитирует письмо Рильке к Лу, написанное примерно в то же время, что и стихотворение. Я условно разбиваю сплошной текст на стихотворные строки:
Я никогда не смотрел на Тебя иначе, нежели так,
чтобы хотеть молиться Тебе.
Я никогда не слушал Тебя иначе, нежели так,
чтобы хотеть верить в Тебя.
Я никогда не томился по Тебе иначе, нежели так,
чтобы хотеть страдать за Тебя.
Я никогда не желал Тебя иначе, нежели так,
чтобы мочь стоять на коленях перед Тобой.
Параллели очевидны. Интересно, что Рильке, обращаясь к Богу (к Богу?) в стихотворении, пишет “ты”. Франк в рамках казавшейся ему очевидной и единственной интерпретации и в полном соответствии с русской традицией повышает местоимение — “Ты”. Вслед за ним то же самое делают многие (не все) переводчики. Однако в письме, обращаясь к женщине, Рильке пишет — “Ты”!
Было бы совершенно неверно видеть в процитированной эпистоле религиозную риторику как техническое средство: текст пронизан сильным религиозным чувством, оно не декоративный покров любовной лирики — оно возгорается в страсти, образ женщины начинает мистически двоиться.
Естественно поставить в соответствие амбивалентному порыву “Мне очи потуши...” призыв “Осеннего дня” — второй антологии перевода одного стихотворения на страницах альманаха. Поэт призывает Бога завершить лето, положить тень на солнечные часы, выпустить холодные ветры. В немецком есть отсутствующее в русском языке словесное различение между часами как единицей времени (Stunden) и часами как устройством измерения времени (Uhr — у Рильке). Русская омонимия оказывается резонатором смысла. Парадоксальное обращение к Богу (на сей раз безо всякой эротической двусмысленности) положить тень на солнечные часы жизни, открытость к страданию, прямой призыв его генетически связаны с “Мне очи потуши...”, с письмом к Лу с их двоящимся адресатом (Лу? Бог? Бог через Лу? Лу через Бога? оба в едином образе?). В “Осеннем дне” Рильке обходится без прямых призывов к членовредительству, однако метафора с солнечными часами предполагает, в сущности, готовность к чему угодно.
Естественно, вопрос интерпретации в такого рода исследованиях становится ключевым. А. Крашенников и В. Пинковский — авторы одной из статей сборника, посвященной “Валезанским катренам”, — предпослали своему тексту слова Виктора Франкла, которые смотрятся готовым комментарием к “Мне очи потуши...”: “Разве не верно, что в конечном счете смыслы — это вопрос интерпретации? И разве не подразумевает интерпретация всегда решения? Разве нет ситуаций, которые допускают различные интерпретации, так что человек должен делать выбор?”
Это лагерные размышления Франкла. Лагерной теме полностью посвящена одна из статей альманаха — того же Романа Чайковского — “Рильке за колючей проволокой”. О переводческой работе в неволе замученного в советских застенках украинского поэта Василя Стуса (1938 — 1985). Погиб в карцере. До свободы было рукой подать. “Они сошлись, — пишет Чайковский, — лагерная неволя, почти не поддающаяся переводу поэзия Рильке и несломленный дух поэта и переводчика”. Даже и не читая статью, можно заранее предположить, что Стус переводил “Пантеру”. Что и переводить-то в тюрьме, как не “Пантеру”. Действительно, переводил. Назвал “Барс” — сохранил мужской род оригинала, на немецком ведь “Der Panter”:
Йому несила втому подолати
од миготiння нескiнчинних грат.
Неначе свiт — це грати, грати, грати,
помноженi в очах увостократ...
Украинский Рильке — совсем иной звук. Стус переводил Рильке — писал о себе. И о себе. Работал в подземном руднике. Запрещали иметь словарь. В карцере, куда попадал с ужасающей регулярностью, не давали писать. Так Рильке не переводил никто. Он перевел “Орфея, Эвридику и Гермеса” — неудавшийся выход из подземного царства — история с глубоко личной проекцией. Переводил “Сонеты к Орфею”, перевел полностью “Дуинские элегии”. До нас они не дошли. То ли уничтожены “литературоведами” в погонах, то ли пылятся до сих пор в архивах КГБ.
Два года назад я писал в “Новом мире” (1999, № 4) о вышедшей в Магадане в том же издательстве книжке Чайковского “Случайные строки”. И там была “Пантера”, но в переводе самого Чайковского. Мальчишкой пришлось ему смотреть в зарешеченное окно вагонзака. Сколько же переводчиков “Пантеры” на русский были узниками! И в той книжке тоже был зек и тоже украинский поэт — Роман Ольгович, брошенный КГБ за решетку. Сюжет, ритмически повторяющийся.
Влияние Рильке в России — особая тема. Самому поэту и в голову бы прийти не могло, что образ зверя в парижском зоопарке, беспрестанно ходящего вдоль прутьев, — не только пластический образ, к которому Рильке так стремился в Ding-Gedicht, не только метафизический образ, но и образ грубой физической неволи — ненамеренно озвученное им обещание младенческого тогда ХХ века, выполненное в России с неимоверной щедростью.
Я процитирую Альфреда Солянова — одного из переводчиков Рильке, отвечающих на страницах альманаха на разработанную в магаданском университете анкету. Он говорит о Рильке в контексте страны и времени: “Я был переполнен удивлением, что так можно видеть мир — жизнь, любовь, смерть... Мое поколение... впитывало в себя со скоростью губки все, что хоть как-то дышало жизнью на нашей мертвой и выжженной земле, где нас лишили права общаться... с книгами, которые мы хотели читать”.
Естественным образом завершает альманах статья Елены Лысенковой “Материалы к библиографии переводов из Р. М. Рильке”. Эта структурированная библиография включает 71 позицию. В общем, не так уж много, учитывая интерес к Рильке в России и соответствующий этому интересу объем публикаций. Однако подборка Лысенковой — всего лишь уточнение уже существующих достаточно полных библиографий.
Над сводным корпусом работа продолжается, но и он обречен тут же устареть — лишь компьютерная база данных с постоянным ведением может решить эту проблему. Я держу в руках пятый выпуск берлинского русско-немецкого журнала “Студия”, вышедший в прошлом году. Не попавшая еще в лысенковскую картотеку публикация Рильке. Три перевода Владимира Авербуха из “Новых стихотворений”: “Песня любви”, “Масличный сад”, “Леопард” (как и Василь Стус, Авербух сохраняет мужской род “Des Panters”). Все три стихотворения многажды переводились, но версии Авербуха выдерживают самое взыскательное сравнение.
Авербуховский перевод “Осеннего дня” вошел в антологию магаданского сборника. Неизданным переводам Авербуха “Книги образов” и “Сонетов к Орфею” посвящена статья Романа Чайковского “Доказательства переводчика” — вообще первая статья о переводах Рильке профессора математики из Силезии, которыми тот занимается уже двадцать лет, до последнего времени и не помышляя о публикации. Оценивая работу Авербуха в меру комплиментарно, в меру критически, Чайковский представляет его сообществу любящих Рильке. С удовольствием приведу вместе с Чайковским примеры удач мало кому известного автора.
“Нельзя не порадоваться... — пишет Чайковский, — когда, прочитав у Рильке:
Wir gehen um mit Blume, Weinblatt, Frucht.
Sie sprechen nicht die Sprache nur des Jahres.
Aus Dunkel steigt ein buntes Offenbares
und hat vielleicht den Glanz der Eifersucht, —
находишь в переводе:
С нами на ты цветы, лист клена, плод.
И молвят не об этом только лете.
Из тьмы встает, пестрея, плоть столетий
и явный отблеск ревности несет.
Или когда вместо знаменитого: „Wolle die Wandlung. O sei fьr die Flamme begeistert...” — читаешь такую удачную строку: „О, восхитясь, восхоти превращенья: о пламя...””
Кто пытался переводить — оценит. Обратите внимание на звуковую игру в первой строке у поэта и у переводчика: “Um mit Blume” — “на ты цветы”. Очень характерно для Рильке. И для авербуховских переводов тоже характерно.
Тираж сборника, о материалах которого я выборочно написал, производит впечатление: 100 (сто!) экземпляров. Культура в России отнюдь не погибает, как полагают некоторые. Но она приобретает демонстративно штучный характер.
Михаил ГОРЕЛИК.
[1] Чайковский Р. Р., Лысенкова Е. Л. “Пантера” Р. М. Рильке в русских переводах. Магадан, МАОБТИ, 1996.
[2] Франк С. Мистика Райнера Марии Рильке. — “Путь”. Орган русской религиозной мысли [Париж], 1928, № 12 — 13. Ссылка из обширного справочного аппарата, приводимого Чайковским.
Горелик Михаил Яковлевич — эссеист. Родился в 1946 году в Москве. Окончил Московский экономико-статистический институт. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.
Опубликовано в Журнале №9