К погоне лицом

   *   *
      *

Двенадцатилистовая тетрадь
Еще лишь начата, и все возможно:
Случится ли страничку измарать —
Ты скрепы отгибаешь осторожно
И грязь — долой. Затем листок двойной
Вставляешь из тетрадки запасной
И пишешь вновь. Учитель не заметит.
Ай, молодец! Тебе пятерка светит.

И так — до середины. А уж там —
Все набело, и строгий счет листам.

    На посту

На посту, в краю пустынном,
Мерзну с верным карабином
В кем-то выданном пальто.
Я чего-то сочиняю
И, наверно, охраняю
Что-то нужное — но что?

Тут кругом глухая местность,
Где-то гордая словесность
Мчит в гудящей мгле ночной.
Ты ль, небесный разводящий,
Посмеялся надо мной?

Не сменили, не убили,
Может, просто позабыли
И не взяли даже слова,
Как с мальчишки в том саду.
Видно, знали: не уйду.

           *   *
             *

Попросили меня раз в «Иностранке»
перевесть современного поэта,
англоговорящего, живого, —
«Ведь не все ж мертвецов тебе толмачить!»

Вот раскрыла я живого поэта —
ах, какой же он красавчик на фото!
Веет смертью от его верлибров,
смерть сочится из каждого слова,
я прочла и умерла, не сдержалась.

Тут пришли ко мне мертвые поэты,
всё любимчики мои, кавалеры.
Поклонился дипломат, Томас Кэрью,
громко чмокнул шалопай, сэр Джон Саклинг,
и сказал мне ловелас, Ричард Лавлейс:
— Слышал в Тауэре свежую хохму:
«Коли снятся сны на языке заморском —
с переводчицей ложись!» Ловко, правда? —
А Шекспира незаконный сыночек,
Вилли Дэвенант, сказал:
— Брось ты киснуть!
Сшиб я в «Глобусе» пару контрамарок
на премьеру «Идеального мужа», —
этот педик, говорят, не бездарен.
— Ну а после все пойдем и напьемся.
— И сонеты почитаем по кругу!
— Хорошо, — сказала я и воскресла.

Я воскресла, поглядела в окошко,
отложила современного поэта.
И не то чтобы я смерти боялась,
просто вечер у меня нынче занят.

           *   *
             *

У старинных норвежских кроватей
имелись створки:
их задвинешь или захлопнешь —
и ты в каморке,
в деревянном ларе, да попросту в сундуке,
репетируешь смерть на тощем своем тюфяке.

Можно пялиться в темноту
и молиться Одину или Христу, —
даже ноги не вытянешь, если постель коротка,
в деревянном ганзейском городе — ни огонька.

А еще в каждой спальне была веревка с крюком:
сигануть из окна в рубашке и босиком,
если вдруг пожар. Ох, какие пожары бывали!

Чуешь, вяленой рыбой пованивает в подвале?
Слышишь, бал крысиный? Вот так они зимовали.

Что возьмешь, капитан, чтоб на час, на минуту сгонять
в тот вечерний, игрушечный Берген —
подслушать, понять:
отчего не брала их эта вселенская тьма?
Что за песни им не давали спятить с ума?


           *   *
             *

Вот и брошены через плечо
Гребешок и нашейный платочек:
Гребешок, приземлясь на бочок,
Чащей встал, где и зверь не проскочит.

А платок расстелился и лег
Снежным полем, сплошной целиною,
Чтобы даже конек-горбунок
Не сумел бы угнаться за мною.

Вот и зеркальце брошено вслед —
И раскинулось море широко:
Ни скалы в нем, ни острова нет,
Даже птица устанет до срока.

...Надо опытным стать беглецом,
Чтоб, еще не достигнув предела,
Обернуться к погоне лицом
И спросить — в чем же, собственно, дело.


         *   *
           *

Говорят, что я — того,
В голове, мол, каша.
Это правда, я ТОГО,
И все больше я — Его,
И все меньше ваша.