Л. В. Беловинский. Российский историко-бытовой словарь. М., «Студия ТРИТЭ Никиты Михалкова», 1999, 528 стр. В. С. Елистратов. Язык старой Москвы. М., «Русские словари», 1997, 701 стр. Н. А. Замятина. Терминология русской иконописи. М., «Языки русской культуры», 1997, 270 стр.
То, что умерло, оживлять бессмысленно.
Л. В. Беловинский.
За последние десять лет в России было опубликовано несколько тысяч словарей, энциклопедий и других лексикографических изданий. Это больше, чем за все предшествующее столетие. Между тем доля профессиональной продукции в этой области с каждым годом становится все меньше. На высоком уровне держится только русская диалектная лексикография. Так, например, тщательно подготовлен «Словарь говоров Карелии...», выходящий в Петербурге под руководством профессора А. С. Герда. Уникален «Этимологический словарь русских диалектов Сибири. Заимствования из уральских, алтайских и палеоазиатских языков», составленный А. Е. Аникиным (Новосибирск, 1997). Профессионально подготовлена значительная часть двуязычных словарей, среди которых особенно выделяется словарь удыхейского языка, составленный И. В. Кормушиным (М., «Наука», 1998). На высочайшем уровне сделаны почти все справочные издания в области грамматики и другие узкоспециальные издания, например, «Сравнительно-историческая грамматика тюркских языков» под редакцией Э. Р. Тенишева (М., «Наука», 1997). Из словарей литературного языка, которые всегда отличались высоким профессионализмом составителей, принципиально новые лексикографические горизонты открывает «Новый объяснительный словарь синонимов русского языка», подготовленный под руководством Ю. Д. Апресяна (М., «Школа „Языки русской культуры”», 1997). Не лишен прежних недостатков, но, без малейших сомнений, безукоризненно структурирован только что изданный новый однотомный «Большой толковый словарь русского языка», подготовленный Институтом лингвистических исследований в Петербурге.
Но как только составители словарей обращают свой взор на то, что традиционно именуется языковыми «перифериями», начинается что-то невообразимое. Трудно сказать, чего здесь больше — плагиата, халтуры или простой безграмотности. Словари русского сленга, просторечия, разговорной лексики, мата, жаргона и тому подобных маргинальных областей русского языка давно превратились в массовое развлекательное чтиво, не имеющее к лексикографии, лексикологии и вообще к лингвистике ни малейшего отношения. Мы уже рассматривали десятки русских воровских словарей, вышедших за последнее столетие (Плуцер-Сарно А. Русский воровской словарь как культурный феномен. — «Логос», 2000, № 2), проанализировали традицию составления матерных словарей (Он же. Словарь русского мата как культурный феномен. — «Новая русская книга», 2000, № 3). Оказалось, что среди всех этих словарей нет ни одной научной работы. Пользоваться ими по прямому назначению, как справочной литературой, — невозможно.
Примерно то же можно сказать и о словарях, эксплицирующих различные пласты лексики, находящиеся за пределами современного языка. Нужно отметить, что к словарям, эксплицирующим ушедшие, «мертвые» слова, относятся три совершенно различные группы изданий. Кроме словарей собственно устаревших слов сюда могут быть отнесены и словари целых ушедших, «мертвых» подъязыков, и словари, представляющие ушедшие реалии. Ниже мы рассмотрим несколько словарей, относящихся к этой категории.
«Пьянство», «проституция» и «порча»
Зашибать — пьянствовать постоянно.
Л. В. Беловинский. Российский историко-бытовой словарь.
Л. В. Беловинский заявляет свой словарь как вполне научную работу, предназначенную «широкому кругу специалистов, работающих со словами или обращающихся к прошлому, — историкам, музейным работникам, литературоведам, искусствоведам, редакторам...». Научный аппарат в словаре отсутствует потому, что «занял бы непомерно большое место» (читателю непонятно: то ли научный фундамент не поместился в издании, то ли вообще из экономии места не создавался), отсутствует и список источников, и традиционный в лексикографии раздел «структура словаря», в котором обычно оговариваются принципы его построения, состав словника и мн. др. Автор вообще не сообщает, какие слова включаются в словарь, а какие — нет. В кратком предисловии есть единственное упоминание о составе словаря: «Предлагаемый Российский историко-бытовой словарь опирается прежде всего на русскую литературу и включает максимальное количество понятий из русской жизни XVIII — нач. XX в.». При этом «понятие быт трактуется здесь очень широко» и «охватывает быт многочисленных народов Российской империи». Границы словаря, таким образом, расширяются до бесконечности и тем самым разрушаются. Автор получает возможность произвольно включать в свой словарь любые слова русского языка, поскольку весь русский язык, в той или иной степени, связан с реалиями быта, трактуемого так, как это делает автор, — «очень широко». Единственное едва заметное ограничение — это необходимость включать в него слова «в основном... забытые или полузабытые», поскольку словарь все-таки озаглавлен еще и как «исторический». Однако в действительности даже это уклончивое ограничение не соблюдается автором. В самом деле, нельзя же всерьез рассматривать в качестве «полузабытых» такие понятия, как проституция, пьянство или порча, такие напитки, как водка, херес или мадера, такие обряды, как причащение, крещение, покаяние или колядование, такие культурные явления, как живопись или фотография! И почему тогда нет скульптуры, музыки и поэзии?
Не представляется вполне корректным и деление материала по отдельным словарным статьям. Совершенно непонятно, зачем в словаре статьи цветочный чай, кирпичный чай, если уже есть статья чай. Почему эти статьи разрабатываются в разных местах словаря? Ведь обычно в словарях материал подается по алфавитному месту ключевого основного слова, а не сочетающихся с ним прилагательных. Словосочетания в этом словаре могут выноситься в словник даже не в начальной форме. Например, команда суши весла так и вынесена в словник словаря в форме повелительного наклонения. К тому же это словосочетание тоже не является «устаревшим», оно употребительно и в настоящее время.
Возьмем состав словника на примере слов на букву «к». Почти все они не могут рассматриваться как устаревшие: кабак, казак, казан, казачество, календарь, камердинер, канапе, канделябр, карантин, карета, картуз, катафалк, клад, корзина, кузовок и т. д. Автор предлагает нам множество общеизвестных профессиональных флотских терминов: камбуз, каботаж, киль, кильватер, кливер, клипер, клотик, кнехты, кок, корвет, корма, крейсер, кубрик; общераспространенных и поныне продуктов питания: каша, квас, кислые щи, кофе; церковных терминов: кадило, канон, каноник, капелла, клирик, клирос, клобук; общеизвестных слов, связанных с армейскими реалиями: казенник, карабин, каска, казармы, каземат; части одежды: камзол, корсаж, корсет.
В словаре никак не отделяются значения одного слова от омонимических значений и от оттенков значения. Так, в качестве двух значений одного слова в словаре даются омонимы: кант как стихотворный жанр и кант как полоска шитья по кромке одежды.
Смущает и произвольность дефиниций. Оказывается, кокаин — «наркотическое вещество», порошок, который «в нач. 20 в.», оказывается, «часто нюхали кокаинисты, наркоманы, преимущественно из уголовной среды, аристократии и интеллигенции». Общеизвестно, что увлечение кокаином в начале ХХ века носило массовый характер и было распространено в самых разных слоях населения, поэтому упоминание интеллигенции и уголовной среды не выглядит убедительным.
В других определениях отсутствует исследовательская точка зрения: колдун — это «человек, отрекшийся от Бога и Царствия Небесного, продавший душу черту и получивший от него сверхъестественные способности». У читателя складывается впечатление, что автор искренне настаивает на том, что он описывает не акт восприятия, не объект массового сознания, а реалии быта. Тем же отличается и определение черта: «нечистая сила, враг рода человеческого, подручный дьявола».
Сам стиль определений значений тоже оставляет желать лучшего. Оказывается, парус — это «движитель парусного корабля», а парусник — это «судно, плавающее исключительно под парусами». Кроме того, что все эти слова есть в любом современном словаре литературного языка, они не являются устаревшими. Конечно, парусников стало в ХХ веке поменьше, но это еще не достаточное основание для рассмотрения их как реалий прошлого. Тем более, что никаких дополнительных сведений сами словарные статьи не содержат. Где же здесь «забытые понятия», обещанные автором? Подобный словарь может быть предназначен разве что трехлетним детям, никогда не слышавшим слова «парус».
Во всех непрофессионально подготовленных словарях обязательно найдутся замкнутые круги определений, отсылающие друг к другу. Помните, как герой Станислава Лема пытается понять, читая словарь, что же такое сепульки, ходит по кругу отсылок и возвращается к сепулькам, так и не получив ответа на вопрос. В словаре Беловинского тоже есть подобные развеселые «карусели» дефиниций. Например, нелегкая — это «нечистая сила», нежить — тоже «нечистая сила», а нечистая сила — это опять же «нечисть, нежить». Круг определений замкнулся на определяемом слове. Ну и потом, нельзя определять нечистую силу через однокоренное слово нечисть. Беловинский оказывается большим специалистом по выстраиванию подобных замкнутых смысловых кругов: у него монастырь — это место, где живут монахи, монахи — это черное духовенство, а черное духовенство — это общее название лиц, проживающих в монастыре... Однако в монастыре проживает не только духовенство, а черное духовенство не всегда проживает в монастыре.
Ряд определений в этом словаре вообще не содержит никакой информации об объекте; например, оказывается, что перчатки — это «элемент знаковой системы светского общества». Под это определение не подпадут разве что упомянутые выше монахи. Нечеткость авторских дефиниций во многих случаях вообще не позволяет пользоваться этой книгой как словарем: Светское общество — это «особая, сравнительно замкнутая группа в дворянстве», дворянство же — это «привилегированное сословие», а сословие, в свою очередь, — «социально-юридич. категория населения, тесно замкнутая...». Чудесно! Перчатки — это элемент общества, общество — замкнутая группа в дворянстве, а дворянство — категория населения! Как видим, перед нами именно «результат процесса сепуления».
Есть в этом словаре и еще более упрощенные способы ухода от каких-либо смысловых определений. Два различных объекта могут сопровождаться попросту взаимными отсылками: Гусиные бои — «см. Петушиные бои». А определяя петушиные бои, автор возвращает нас обратно к гусиным боям — «популярная забава, наравне с гусиными боями».
Отсутствие каких-либо принципов подачи материала приводит к тому, что в некоторых случаях автор предлагает в качестве всеобъемлющей и исчерпывающей дефиниции описание всего лишь единичного случая: полундра — «окрик, предупреждающий стоящих внизу людей, чтобы они береглись падающего сверху предмета». Если автор был свидетелем падения каких-либо предметов кому-либо на голову, то это еще не значит, что опасность всегда таится только сверху.
При определении значений автор произвольно пользуется своим языковым чутьем, никак не соотнося свои дефиниции с тут же приводимыми примерами. Так, кондовый — это «коренной, мощный, самобытный, ядреный; например, кондовый строительный лес». Что же такое «самобытный» лес? Оказывается, это просто «кряжистые, толстые, крепкие смолистые бревна». И тут же: кондовые нравы. Читатель, исходя из определения, должен считать, что нравы «мощные» и «смолистые». Но они, поясняет далее автор, «старинные, простые и даже грубоватые». Зачем автор дает через запятую одиннадцать совершенно разных определений вперемежку с совершенно неподходящими примерами, остается загадкой.
В целом данный словарь либо ничего вообще не сообщает читателю, либо предлагает информацию, имеющуюся во множестве общедоступных энциклопедий. Непонятно, например, кому и зачем объясняет автор, что Коран — это «священная книга мусульман»? Это слово есть даже в однотомном кратком словаре Ожегова — Шведовой. А, к примеру, слово моветон есть в любом издании «Словаря иностранных слов» и имеет там приблизительно то же самое определение, что и у Беловинского. Впрочем, автор и сам признается, что вся информация, имеющаяся в этом словаре, есть в любых других общедоступных словарных источниках и попросту оттуда и взята: «Источниками послужили многочисленные толковые и энциклопедические словари, справочники...»
Приходится, однако, усомниться, что подобное издание может хоть для чего-нибудь пригодиться «историкам, музейным работникам, литературоведам, искусствоведам, редакторам...».
Язык старой Москвы
При составлении словаря «Язык старой Москвы» В. С. Елистратов пользовался в основном произведениями русских классиков, наивно принимая язык литературных героев за язык улицы. Это язык Пушкина, Тургенева, Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Толстого. Собрания сочинений всех указанных авторов есть среди источников словаря Елистратова: «Основная масса текстов, ставших источниками для словаря, — это тексты московских писателей». Но указанные писатели не являются «московскими». Гоголь родился, вырос и получил образование на Украине, а всю жизнь провел в Петербурге и в заграничных путешествиях. Тургенев родился и вырос в Орловской губернии, окончил Петербургский университет и большую часть жизни прожил в Петербурге и Париже. Щедрин родился и вырос в Тверской губернии, окончил Царскосельский лицей, а большую часть жизни провел в Петербурге. Лишь Толстого можно, главным образом с большой натяжкой, отнести к «московским» писателям, да и то формально: вырос он и большую часть жизни провел в Ясной Поляне, которая находится в Тульской губернии, учился в Казанском университете, жил не только в Москве, но и в Петербурге. Можно ли на основе таких источников делать словарь «языка Москвы»?
Данная книга в целом не только не имеет отношения к «языку Москвы», но в определенной своей части — вообще к русскому языку, поскольку автор ввел в словарь множество французских, немецких и английских слов, которые встречаются в русской литературе XIX века.
Слово «старой» в названии словаря также звучит абсурдно, поскольку абсолютно никаких хронологических границ для отбора материала словаря не было, в чем наивно признается сам автор: «У словаря нет и не может быть... жестких... хронологических рамок», однако после долгих оговорок признается, что словарь охватывает самые разнородные в хронологическом отношении материалы трех последних столетий: «Материалы из XVIII в. и из советской эпохи начиная с 30-х гг. — всего лишь сопутствующие, хотя подчас и необходимые». При этом автор, в частности, использует воспоминания И. А. Бродского об А. А. Ахматовой, относящиеся уже к первой половине 60-х годов (ахматовка). Непонятно, в какой мере такие слова относятся к «языку новой Москвы». Никаких социальных границ при отборе материала также не было: «Сгущенное в середине (в „мещанских” 60 — 90 гг. XIX в.), поле словаря все больше разряжается в социально-временнбом космосе Москвы (с одной стороны — к началу XIX в. и дворянской эпохе, с другой — к ХХ в. и советской эпохе)».
Книга состоит в определенной части из литературных общеизвестных слов, которые есть в любом словаре. В самом деле, зачем давать в таком словаре слово бенефис или приводить слово метрдотель без грамматической справки, без определения значения, с последующими размышлениями на полстраницы героя-официанта из И. Шмелева? Зачем делать статью на слово блины, не объясняя его значения, а просто сообщая, что «существовало множество способов приготовления блинов»? Зачем вставлять в словарь простое сочетание балаганы под Девичьим, опять же никак не толкуя значения, а просто объясняя, что «балаганы в Москве устраивались... на Девичьем поле». На слово балет поясняется, что мещане балета не любили. Все это выглядит совершенно абсурдно. Елистратов невозмутимо вставляет в свой словарь «языка старой Москвы» неологизм ХХ века — слово автомобиль — в самом прямом его значении и объясняет читателю, что москвичи неодобрительно относились к автомобилю. Есть в словаре и огромная цитата о русском борще, взятая из Н. Тэффи. Во всех этих статьях нет никаких материалов, кроме больших цитат из произведений русских писателей. Статья на слово взятка начинается так: «Тема взятки обыгрывается во многих текстах...» Нет ни определений значений, ни каких-либо других элементов, по которым можно было бы догадаться, что перед нами словарь. По структурным принципам эта работа должна быть охарактеризована не как словарь, а как собрание случайных цитат, никак не связанных между собой по смыслу, но приглянувшихся автору. Берется любое слово, например водовоз. Подбирается любой литературный контекст, где есть что-нибудь о водовозах. Далее ставится традиционная для Елистратова форма типа: «О московских водовозах читаем, например, у...» и т. д. Следующая затем цитата занимает страницу текста. Комментарии же самого автора либо демонстративно не содержат никакой информации, либо дают общеизвестные факты. Так, в статье на слово голуби объясняется, что существует множество пород голубей, а в статье дачи автор сообщает нам, что «подмосковные дачи активно высмеивает, например, А. Чехов...» — далее приводится цитата. Ну, высмеивает — и что? А где словарная статья?
Зачем вводить в словарь нефразеологические сочетания слов, имеющие прямые значения? Зачем объяснять читателю, что банный вор — это банный вор: «В Москве существовала специальная категория банных воров»? Зачем наполнять словарь общеизвестными названиями одежды, имеющимися во всех словарях: армяк, архалук, бекеша, берет и т. п. С другой стороны, словарь не нуждается и в названиях, строящихся на именах собственных, поскольку их список может быть продолжен бесконечно: а-ля Байрон, а-ля Вальтер-Скотт? Если уж автор дает такие статьи, то хотя бы следил за правописанием: Вальтер Скотт все-таки пишется раздельно, что бы там ни было в источниках. Зачем заполнять словарь всевозможными названиями товаров, например, сортов табака: американ, амерсфорт, месаксуди. И уж совсем необъяснимо включение в русско-русский словарь иноязычных слов, заимствованность которых более чем спорна. Подобная лексика нуждается в авторских комментариях, иначе читатель может, к примеру, усомниться в том, что все эти слова заимствованы: абсолюман, адоратёр, аливрувер, бельфам, алажён-франсе, бофрер и т. п. Попадаются даже целые французские выражения: жаме де ма ви. Если какой-то писатель вставил в свой текст иностранное слово, записав его русскими буквами, это еще не подтверждает факта заимствования: русская литература изобилует макароническими текстами. Тем более, что Елистратов подтверждает такие материалы в лучшем случае одной-единственной цитатой, а в худшем вообще не считает нужным давать какие-либо материалы.
Что делают в словаре очевидные авторские литературные неологизмы: бесовозлюбленный, архиантрепренер, архикабатчик и т. п.?
И уж совсем дико выглядят в словаре имена собственные: Боб (вообще просто Боб — и все), Андрей (юродивый), Василий Блаженный, Маша Бусинская (юродивая), Евдокия Тамбовская, Егоров (трактирщик), Бриллиант (кличка петуха)! Клички петухов и других животных желательно выделять в отдельный словарь. Как и названия магазинов, трактиров и ресторанов: Билло — «популярный... ресторан».
Если уж объяснять, что такое Грибоедовская премия, то тогда можно ввести в словарь названия всех остальных премий и наград. Неожиданно появляются статьи о писателях Григорьевых П. Г. и П. И. Но их биографии есть в биографическом словаре «Русские писатели» (т. 2, стр. 37 — 38). Почему нет биографий других писателей? Ведь писателей тысячи!
В то же время нельзя не отметить, что перед нами контаминация нескольких работ других авторов. Это прежде всего «Словарь к пьесам А. Н. Островского» Н. С. Ашукина, С. И. Ожегова и В. А. Филиппова, «Меткое московское слово» Е. П. Иванова, «Московские легенды» Е. З. Баранова, словари В. И. Даля и Д. Н. Ушакова, «Москва и москвичи» В. А. Гиляровского, «Москва сороковых годов» И. Т. Кокорева и некоторые другие. Так, на букву «Р» в словаре дано 279 словарных статей (плюс 18 отсылочных). Из словаря языка А. Н. Островского взято 62 статьи, из словаря Кирсановой — 8, из словаря Ушакова — 7. Если учесть, что автор просто приводит цитаты, то приходится признать, что собранные им материалы либо не представляют ни малейшего интереса, либо уже имеются во множестве словарей, энциклопедий и других справочных изданий, либо вообще не должны разрабатываться в такого рода словаре. Ведь само название «Язык Москвы» подразумевает общеупотребительность приводимых материалов. При чем же здесь авторские неологизмы («райхитичный — принадлежащий Зинаиде Райх. Каламбур Шершеневича»), французская речь, слова ограниченного употребления (беднотовец — относящийся к журналу «Беднота»), — это ведь не «язык Москвы», не правда ли?
К какой области человеческого знания относятся статьи домашнее воспитание девочек и домашнее воспитание мальчиков и какое отношение они имеют к «языку старой Москвы»? В огромных цитатах, которые автор приводит в этих статьях, эти словосочетания не употребляются. Становится непонятным, что же поясняет цитата и каков ее статус.
По сути, этот словарь представляет собой случайную подборку цитат из русской классики, описывающих различные факты жизни прошлого и понравившихся Елистратову по тем или иным причинам, которые он нигде не оговаривает. Понравилось автору описание живодерни у П. Богатырева, он ставит в словарь слово живодерня и затем все это описание.
Как видим, смешение различных типов словарей носит у Елистратова хаотический характер. А что же сам автор думает обо всем этом хаосе?
Возрождение русской иконописи
Русский — сделанный в России, отечественный.
Н. А. Замятина, «Терминология русской иконописи».
Издательство «Школа „Языки русской культуры”» при поддержке РГНФ выпустило словарь Н. А. Замятиной «Терминология русской иконописи».
Н. А. Замятина поставила перед собой цель — «способствовать возрождению традиций русского иконописания» . В словаре предполагалось дать «названия иконной доски и ее частей», «названия иконного изображения», «названия инструментов», «названия материалов, в том числе красок», «названия технических приемов», «наименования лиц, участвующих в создании иконы», «названия помещений для работы иконописцев» и «названия жанров сочинений по технике иконописи».
Действительно, Замятина проделала определенную работу с источниками и собрала оговоренные во введении материалы в словарь. Однако, разрушая собственные принципы построения словаря, Замятина включила в него значительное количество общеизвестных, общеупотребительных слов, не имеющих ни малейшего отношения к иконописной терминологии. Так, например, слово добрый в значении «хорошего качества» не относится к «специальной лексике русских иконописцев». Оно есть во множестве словарей русского языка и, в частности, в «Словаре древнерусского языка (XI — XIV вв.)»: «добрый... 6. Отличный по качеству, по достоинствам; доброкачественный, добротный» (т. 3. М., 1990, стр. 20). Автор как будто всерьез полагает, что все приводимые им общеупотребительные глаголы являются специальными терминами: починить в значении «восстановить повреждения», составить — в значении «приготовить из нескольких компонентов», ставити — в значении «делать, приготовлять», творить — в значении «приготовлять, делать», трескать — в значении «трескаться» и т. п. Необходимо оговаривать, насколько общеупотребительные прилагательные, используемые иконописцами, являются терминами (тертый — «превращенный в порошок»). Сами названия текстов иконописных «наставлений» не обязательно относятся к профессионализмам: указъ — «наставление», уставъ — «наставление» и др.
Количество слов, не имеющих отношения к специальной терминологии, в данном словаре огромно. Какое отношение к специальной терминологии иконописи имеют названия частей человеческого тела: власы — «изображение волос», кудри — «изображение кудрявых волос», лицо — «лик, изображение лица фигуры на иконе»? Но если так, то тогда нужно включить в словарь и руки, и ноги, и вообще все предметы, изображаемые на иконе! Почему из приводимой в самом словаре цитаты: «А бЬлилами оживать в лобкЬ и на переносьЬ, посредь носка и на концЬ, возле глазъ и над устнемь и у губки и бородку (а щечку) а шейку подживи о краю купровъ подрумянки...» — лобок и переносье введены в словарь, а «носок», «глаз», «бородка», «уста», «губка», «щечка» и «шейка» отвергнуты? Чем же «бородка» святого хуже его кудрей? Совершенно непонятно, зачем вводить в словарь общеупотребительные относительные прилагательные, образованные от названий стран и городов, сопровождая к тому же их неточными определениями: аглинский — «сделанный в Англии или привезенный оттуда», неаполитанский — «из г. Неаполя», кашинский — «из г. Кашина», ржевский — «из г. Ржева, сделанный там или привезенный оттуда», коломенский — «из г. Коломны», турский — «турецкий, сделанный в Турции или привезенный оттуда», венский — «из г. Вены», грецкий — «греческий, т. е. сделанный в Греции или привезенный оттуда»? К тому же значения этих относительных прилагательных определены не вполне корректно. В самом деле, ведь «венский» — это не обязательно «из г. Вены». «Венский» может быть сделан по венскому рецепту, может быть чем-либо сходен с «венским», может быть сделан у нас мастером, выдающим себя за австрийца, и т. п. То есть «венский» — это, попросту говоря, «имеющий отношение к Вене». Все эти «отношения с Веной» перечислять нет необходимости, поскольку их количество может быть бесконечным. Не говоря уж о том, что краски производились в сотнях стран мира, в тысячах европейских городов и во всех крупнейших городах России. Зачем же их перечислять? Замятина предлагает специалистам работу, в которой объясняет, что русский — это «сделанный в России, отечественный». Неужели автор полагает, что слово «русский» является специальным иконописным термином? Конечно, идя по этому пути, можно сделать словарь объемным, но это не будет словарь терминов иконописи.
Листая словарь, читатель постепенно перестает понимать, какие слова попали в словарь случайно, а какие — нет. Так, например, непонятно, какое отношение к иконописи имеет косметика: «румянецъ, м. 1. Косметические румяна из свинца»? И неужели простая столярная «доска» является иконописным термином: «доска (дска), ж. 1. Доска столярная»? Как следствие подобного неупорядоченного подхода границы словаря расплываются, и он утрачивает свои лексикографические очертания.
Еще одно слабое место словаря — семантические дефиниции, толкования значений слов. В разделе «Принципы построения словаря» автор обещает давать «развернутое толкование с энциклопедическими (в том числе историко-культурологическими) комментариями». Но как это ни удивительно, никаких культурологических и энциклопедических справок в словаре нет. Более того, во многих случаях вообще отсутствуют определения значений слов. Вместо них стоят иллюстрации, цитаты из источников. Так, значения слова кремешок определяются цитатами из статьи П. Нерадовского «Борис и Глеб» («Русская икона». Сб. 1. СПб., 1914, стр. 71) и из сборника «Икона» (М., 1993, стр. 238). При словах нарастание, перевод (II) вместо определения даны цитаты из известной статьи Б. А. Успенского «О семиотике иконы» («Символ», 1987, № 18). Аналогично посредством цитаты и при отсутствии определения поданы слова роскрышь и стенение. Слово всухую сопровождается цитатой из книги Л. А. Дурново («Техника древнерусской живописи». Л., 1926, стр. 13), причем само слово в поясняющей цитате отсутствует, что также является грубым нарушением элементарных норм лексикографирования материала. Интересно, что никаких подтверждений специального терминологического иконописного происхождения этих слов в статьях нет, хотя контексты взяты вовсе не из древнерусских источников.
В других случаях, наоборот, определения значений есть, а иллюстрации отсутствуют, как и вообще какая-либо другая информация об источнике происхождения лексемы. Так подано в словаре слово прорись в первом его значении. В отдельных случаях отсутствует и определение, и цитата. Остается только голая ссылка на источник: «Санкирь в зелень, в красноту. Санкирь, названный по преобладающим тонам...»
Читатель начинает путешествие по кругу некорректных определений, в котором ошибки нагромождаются и делают текст неудобочитаемым. Так, слово расписывать определено через слово «раскрашивать» (вместо «наносить краски на поверхность иконной доски»), слово же раскрасить — через «наложить краски» (что значит «наложить»? куда «наложить»?), росписать — через «раскрасить», а росписывать — через «раскрашивать, рисовать». Остается загадкой, определяется ли здесь один термин через другой, причем отсутствующий в словаре («расписывать» через «раскрашивать»). Но ведь в словаре в качестве термина дано слово «раскрасить». Если же слово «раскрашивать» — это отсылка, то зачем добавлено слово «рисовать»? Непонятно, почему вопреки «принципам построения словаря» несомненные варианты одного слова разрабатываются в разных местах; почему варианты, являющиеся безусловно полными синонимами, имеют разные определения значений и почему один термин определяется через другой, да еще и отсутствующий в словаре? Как видно, автор не занимался построением метаязыка определения значений.
Кульминационным в словаре стало определение ключевого слова икона. Оно дефинируется через слово «образ». Но слово «образ» в русском языке имеет множество значений! Само же слово «образ» в другом месте словаря определяется через слово «икона». Так семантический круг замыкается, а смысл самого словаря окончательно утрачивается.
Попытки дать энциклопедическую справку, как правило, оказываются, мягко говоря, неудачными: «кисть, ж. Кисть из волоса разных животных, конической формы, разных размеров, в пере». Что значит «в пере»? Конечно, не «кисть... в пере», а «шерсть животного, вставленная в окончание полой трубочки птичьего пера». И вообще, слово «кисть» нельзя определять через слово «кисть». Не говоря уж о том, что для изготовления кистей используются «волосы» не «разных животных», а вполне конкретных, например, белки, колонка или куницы, что используется не простой «волос», а обезжиренный и т. д. Неужели это и есть «развернутое толкование с энциклопедической справкой и культурологическим комментарием»? Не лучше определение: «рисовать кистью краской»! В других случаях автор обходится одним-единственным словом: фарба — «1. Краска, 2. Цвет». Какой «цвет», какая «краска»? Это что, тоже «развернутое толкование» с «энциклопедической справкой» и «культурологическим комментарием»? Определение значения — важнейшая часть любого словаря, а не нечто второстепенное, без чего можно вообще обойтись.
Многие определения значений неверны и не соответствуют приведенным цитатам. Так значение слова приплотить определяется через «придвинуть», но иллюстрация говорит нам о несколько ином значении: «А в столпцах и в кровлях кропление и д<ви>жки а уши к лицу не приплочены вохрою...» Даже в определение слова серебро вкралась грубая ошибка. Конечно, имеется в виду не «драгоценный металл», а (как явствует из нижеследующей цитаты) краска, приготовленная с добавлением этого драгоценного металла: «Составъ, какъ серебро подъ золото подвести. Высеребря икону и какъ под олифу вземъ шафрану и розмочивъ въ яицЬ в желтку розбитомъ, которои кладутъ в краску. I какъ вымокнетъ, и утереть на камнЬ... И тЬмъ по серебру прикрыть кистью».
В лексикографии не принято определять значения слов через однокоренные синонимы, словообразовательные дериваты. Замятина определяет погладить через «разгладить», покладывати через «класть», прикрыть через «покрыть», цветить через «подцвечивать». В какой-то момент слова начинают определяться буквально через самих себя: утонуть — «утонуть в свежем... подпусте...», циркуль — «деревянный циркуль...», краска — это «состав для окрашивания, краска», золото — «драгоценный желтый металл, золото», клей — «клеящий состав, клей», лазоревый — «цвета лазори», светлый — «светлый по тону», а ореховая краска — «краска цветом под орех». Подобные тавтологические определения недопустимы даже в студенческой работе. Да и что за цвет такой — «под орех»? Существует до сорока видов семейства ореховых, и плоды их бывают оттенков всех цветов радуги. Такое определение ненаучно.
Обещая определять в словаре только названия красок, автор как бы забывает об этом и начинает определять названия цветов: багровый — «темно-красный», голубой — «светло-синий», вишневый — «цвета вишни». «Вишня» — это дерево, разные части которого имеют разный цвет; если же автор имеет в виду плоды данного дерева, то они тоже в разное время различаются по цвету — от светло-зеленого до черного. Видимо, автор имел в виду «цвет спелого плода вишни». Но даже и такое определение нельзя было бы признать корректным. Конечно, названия цветов тесно связаны с названиями красок. Но тогда нужно определять не современные названия цветов, а попытаться реконструировать древнерусские представления о том или ином цвете. Ведь представления о цвете менялись! Точные формулы, эксплицирующие старинные представления о том или ином цвете в их сопоставлении с современными понятиями цвета, могли бы заинтересовать не только искусствоведов, но и ученых многих других специальностей. В данных же автором определениях цветов нарушены даже элементарные правила описания семантики, что лишает этот интересный материал всякого смысла. В словаре желтый — «желтого цвета», а зеленый — «цвета зелени». К сожалению, «зелень» — слово многозначное. Ситуация окончательно запутывается из-за присутствия в словаре слова зелень, обозначенного как «русское название краски берггринъ». Берггринъ же определяется как «краска... насыщенного зеленого цвета». Очевидно, что все эти словарные статьи разрушают оговоренные самим автором принципы подачи материала и отбора лексики для словаря и делают почти невозможным работу с ним как источником для научных разысканий.
С трудом верится в то, что общеупотребительные предлоги являются специальными терминами: противъ в значениях «столько же», «по» и противу в значениях «такое же количество» и «на». Почему значения одного и того же предлога определяются по-разному и варианты разрабатываются в разных местах как самостоятельные лексемы? Одинаковые значения должны определяться в словарях одинаково. Кстати, в предисловии оговорено, что «варианты термина» включаются внутрь словарной статьи. В самом же словаре этот принцип нарушается сплошь и рядом: ручникъ — «камень по размеру руки; им на плите растирали краски», рушник — «камень, которым трут краски на плите (или другом камне)». Слова червецъ, чревецъ и чръвец разрабатываются в одной статье, а слова червлень, червень, чръвень и чръвлЬнь — в другой. Между тем слова червецъ и червень отличаются только на один звук, а некоторые слова, разрабатываемые в словаре в одном гнезде, — на два, три, четыре и более звуков. Что понимает автор под вариантом, остается загадкой. Ввиду отсутствия такого определения совершенно непонятно, в какой мере, например, оправдано рассмотрение слов опермент и аврипигмент как вариантов одного слова. Ведь второе слово отличается от первого на шесть букв (на пять звуков). Совпадает только начальное слабо редуцированное [L] и последние четыре звука.
Хочется также спросить, почему для обозначения варианта используются самые разные пометы («см.», «ср.» и другие), но только не традиционная и логичная помета «вар.»? К сожалению, не только понятие «варианта» не оговорено в словаре: не оговорено ни одно фундаментальное лексикографическое понятие. Представление о том, что одинаковые (синонимичные) значения должны быть определены совершенно одинаковым образом, не нуждается в доказательстве. Почему же разбелить определяется как «сделать светлее по тону путем добавления белил», а разбелять — как «смешивать с белилами для придания более светлого тона»? Боюсь, что на эти вопросы ответа нет. Заметим еще раз в скобках, что унификация синонимичных значений — лексикографическая необходимость.
Думается, что многие недостатки этой работы — следствие отсутствия принципов построения словаря. Некоторые оговоренные во введении положения вызывают изумление. Почему «глаголы не имеют общей грамматической характеристики»? Чем же глаголы хуже других частей речи? Глагол нуждается как минимум в указании на спряжение путем подачи окончаний личных форм хотя бы в тех случаях, когда такая реконструкция возможна. Но, конечно, автор волен в выборе принципов структурирования собственного текста. Главное, чтобы сам словарь соответствовал своим собственным принципам. Но, к сожалению, в целом он им не соответствует.
Очень неуверенно проведены границы между значениями слов. Как следствие понятие оттенка значения попросту не используется. Иногда в одном определении значения объединяется несколько разных: «родко нареч. Редко; жидко; светло». Также в одном фразеологизме может объединяться два разных значения: «сандал синий, черный». И тут же сандал красный дан как отдельная идиома. Оба определения значения слова сурик идентичны: «1. Искусственная красная с желтоватым оттенком краска...» и «2. Составная краска похожего цвета». Подобные формулы должны как минимум рассматриваться в качестве оттенков одного значения, а для этого их определения должны быть уточнены. Что же делает в разделе фразеологии идущий вслед за этим сурик кашинский — «сурик, приготовленный в г. Кашине», — неизвестно. Если так рассуждать, то раздел фразеологии к каждому названию красок можно расширить, включив туда упоминания всех городов России. Точно так же два значения слова умбра отличаются друг от друга только тем, что в первом значении речь идет о привозной краске, а во втором — о краске отечественного изготовления. Вряд ли можно рассматривать их как два разных значения. Квазифразеологизм умбра аглинская — «привозная умбра» еще более запутывает дело. Как видим, автор не отделял фразеологию от устойчивых сочетаний. В самом деле, зачем выносить в раздел фразеологии сочетания слов, сохраняющих свои прямые значения: зеленая краска — «общее название красок зеленого цвета независимо от их составов и оттенков»; синяя краска — «общее название красок синего цвета». Неужели автор всерьез полагает, что это перед ним фразеология: «краска белая, голубая, желтая, зеленая, красная, синяя, черная»? Точно так же практически не отличаются определения семантики лексемы сажа и помещенных тут же в раздел фразеологии словосочетаний сажа жженая и сажа копченая: «черный пигмент и краска из него», «краска черного цвета, специальным образом приготовленная сажа» и «специальным образом приготовленная сажа». Очевидно, что данные сочетания слов фразеологизмами не являются.
Терминология, используемая автором, не всегда корректна. Не оговорено, что такое «семантически близкие... слова», что такое «правила распространения слов» в словарях, что такое «испорченное слово» (см. помету «испорч.» в списке сокращений): «сливотяръ, м. Испорч. от сливотерь». По необъяснимой логике слова «сливотеръ» и «сливотерь» рассматриваются здесь же как «неиспорченные» варианты того же слова.
Ввиду наличия в России огромного количества заимствованных и иностранных «терминов иконописи», множества заморских иконописцев, совершенно очевидно, что автор должен был оговорить, что он понимает под «русским» термином. Отсутствие подобных элементарных концептуальных основ работы сильно снижает ее научную значимость. В самом деле, в иллюстрациях неоднократно указывается на иноязычность терминов: «такими составы имянуются по латынЬ и по нЬмецки аврипигментумъ, по польски лецданка, а по руски желтая краска каменка»; «по руски желть, а по нЬмецки аврипигментъ...»; «Празелени нЬмецкiе бегрину 6 пудъ». Некорректно без всяких оговорок и комментариев вводить в словарь русских терминов слова аврипигментумъ, лецданка. Необходимо доказывать факт заимствования каждого иноязычного слова.
Что же касается источников словаря, то ни Дмитрий Ровинский, ни Федор Буслаев, ни Николай Костомаров, ни Павел Флоренский, ни Борис Успенский, ни Олег Трубачев не являются иконописцами. При использовании их трудов в качестве источников необходимо специально оговаривать принципы цитирования. В самом деле, когда П. Флоренский называет иконописца, делающего позолоту, «позолотчиком», то это еще не доказывает, что такой термин реально использовался и иконописцами прошлых столетий. Подобные вещи нуждаются в аргументации.
Круг источников, используемых автором, несколько беден, ряд общеизвестных источников вообще не задействован. Так, не использованы материалы древненовгородских грамот. В грамоте № 500 упоминается «икона с гайтаном», иконописи посвящена целиком грамота № 549. Термин «гайтан» отсутствует в данном словаре. Можно добавить, что поиск указанных источников не составляет ни малейшего труда, поскольку А. А. Зализняком составлен «Словоуказатель» к текстам новгородских грамот (Зализняк А. А. Древний новгородский диалект. М., 1995). Чтобы найти там слово «икона», нужно только его открыть. Ссылки на соответствующие грамоты привели бы лексикографа к скудным, но необычайно ценным источникам XII века. Жаль, что среди источников нет «Иконописного словаря», вышедшего в Москве в 1996 году. Десятки терминов иконописи (в том смысле, который вкладывает в это понятие Замятина), имеющихся в словаре 1996 года, отсутствуют в рассматриваемой работе, опубликованной в 1997 году: алавстр, альсекко, алюминий, асекко, голубь, грунт, грунтовщик и мн. др. Нет ни малейшего сомнения в том, что, например, врезок («икона, у которой на новую доску смонтирована часть более древнего произведения живописи, искусно окруженная новым левкасом и живописью») или велум («ткань, переброшенная с одного архитектурного здания на другое или с одной колонны на другую... в иконографии условно обозначающая внутреннее помещение, в котором происходит изображаемое событие») являются терминами иконописи. Большинство из этих терминов дожили до наших дней и известны любому искусствоведу.
Вряд ли можно утверждать однозначно, что автору удалось «возродить древнюю терминологическую систему русских иконописцев». Материал был собран неряшливо, и никакого «исследования терминов русской иконописи» Замятина не произвела. «Термины» опубликованы, но они остались непонятыми, необъясненными. Также сомнительно, что автору удалось «способствовать возрождению традиций русского иконописания». Как минимум словарь нуждается в серьезной доработке. Нельзя считать этот словарь «первым опытом строго научного лексикографического описания специальной лексики», поскольку ранее вышло множество словарей такого рода. Опыт Замятиной далеко не первый и, мягко говоря, не вполне научный и не соответствующий современным нормам лексикографирования материала. Для дальнейших лексикографических штудий автору необходимо ознакомиться с основами лексикографии, лексической семантики и в первую очередь с работами Ю. Д. Апресяна.
Свободу лексикографии!
Как видим, неудержимый поток словарей, представляющих слова, относящиеся к «истории» языка, декларируется авторами исключительно как предназначенный просвещенным читателям, а на самом деле оказывается по большей части обычной конъюнктурной продукцией. К сожалению, в целом можно констатировать, что вся эта область словесного творчества, именуемая «историческими» словарями, больше не относится ни к лексикографии, ни вообще к тому, что принято называть «научной сферой деятельности». Это и не удивительно. Изумляет другое: почти все авторы этих изданий — профессиональные ученые. Но нам не хотелось бы говорить о гибели русской лексикографии. Напротив, мы воспринимаем этот процесс как некую демократизацию науки, избавление от замкнутых научных эзотерических пространств. Это — процесс становления новой лексикографии. Старая наука была наукой власти, она ее воспроизводила, от нее зависела и ее питала. Это во многом была мафиозная, закрытая, репрессивная и крайне консервативная область деятельности. Вместо генсеков в ней царили завы кафедрами, ректоры, деканы, руководители научных секторов и лабораторий. Но империя ушла, и как следствие возникло ложное ощущение гибели науки. Но исчезла только имперскость письма. И дурные словари лишь печальные издержки этого неоднозначного процесса.
Сейчас создаются новые научные языки, новые топики. Нынешние маргинальные практики — это и есть «большая наука», маскирующаяся в ретуши новых жанров. Но эта «наука» неизбежно растет из той, старой. Взгляд назад онтологически присущ научной практике. В то же время мы должны понимать, что эти наши конструкции не имеют никакой объяснительной силы. И мы не должны на это претендовать. Поэтому мы избегаем каких-либо «утверждений», а только безуспешно пытаемся отмести ряд устаревших, репрессивных практик, которые пытаются протиснуться в новую эпоху. Мы понимаем эпистемологическую абсурдность деления словарей на «плохие» и «хорошие». Очевидно, что «плохие» — это просто не вписывающиеся в существующие традиции, относящиеся к иной, «чужой» области культуры. Хорошие — это всего лишь понятные, популярные, «свои». Нет онтологических границ между научными практиками и словесностью, это все пустые слова из области наших описаний культуры, а эти описания ни на что не влияют, они живут себе в мире описаний. Хотя эти границы где-то в сфере гносеологически-прагматической постоянно воссоздаются самими филологами. Но чем больше филолог отграничивает свою область знаний от литературы, тем, как правило, хуже он пишет. Нам представляется, что из русских лексикографов максимальной «свободы лексикографического письма» добился Ю. Д. Апресян в своем «Новом объяснительном словаре синонимов русского языка». Именно в этом плане новаторство его работы невозможно переоценить. И, как это ни покажется парадоксальным, «хороший» словарь Апресяна и «плохой» словарь, скажем, Елистратова — относятся к новым, «свободным» лексикографическим практикам.