+6
З. И. Перегудова. Политический сыск России (1880 — 1917 гг.). М., «Российская политическая энциклопедия» («РОССПЭН»), 2000, 432 стр.
Всякий уважающий себя историк русской культуры конца XIX — начала XX века хоть раз да столкнулся с необходимостью обратиться к фонду 102 Департамента полиции в ГА РФ (ранее именовавшемся ЦГАОР). Ибо какая же это русская культура без Департамента полиции? Это уже совсем выйдет другая культура.
Ошарашенный бесчисленными описями многочисленных отделов и делопроизводств и не имея ни малейшего представления о том, что же делать дальше, исследователь слышал мудрый совет бывалых: «Ну, это надо спросить у Перегудовой! Но если и она не знает, то...»
Многолетний сотрудник названного архива, одна из немногих представителей старой, по-настоящему научной и ответственной историко-архивной школы, Зинаида Ивановна знает про Департамент полиции решительно все (и еще многое не только про это). Думаю, что каждый исследователь, получавший бесценные сведения о своих героях из знаменитой картотеки, выписки из архива перлюстраций и прочих описей и единиц, возрадуется душой при виде этой долгожданной книги, заключающей в себе столь бесценный жизненный опыт. И не будет обманут в своих ожиданиях.
Книга, написанная в лучших традициях отечественной историографии, строгим (но не сухим) научным языком, выстроенная в традиционной композиции (раздел, глава, параграф), без столь присущих нынешнему времени «переворачивающих привычные представления» концепций или «нетрадиционных» подходов, — книга захватит читателя (конечно, успевшего получить некоторую привычку к такому жанру) не меньше, нежели «фандоринские» романы, и уж куда как больше, нежели геройства надворного советника Путиловского из телесериала «Империя под ударом». Начальники и их подчиненные, жандармы и филеры, двойные агенты и провокаторы, обыски и аресты, внутренние интриги, бесконечные реорганизации — и все это на основе огромного массива документов: внутренней переписки, агентурных донесений, воспоминаний, дневников, исследовательской литературы.
Отдельный параграф посвящен опровержению имеющей хождение версии, согласно которой Сталин был секретным сотрудником охранки. Здесь эрудиция и исследовательская логика автора предстают во всем своем блеске. Версия в пользу того, что был, основанная на двух документах (которые воспроизводятся в книге факсимильно), разрушается в прах несколькими точными ударами: первый документ подвергается Перегудовой убедительной интерпретации, подложность второго доказывается еще более убедительно и элегантно[1].
В. И. Гурко. Черты и силуэты прошлого. Правительство и общественность в царствование Николая II в изображении современника. Вступительная статья Н. П. Соколова и А. Д. Степанского, публикация и комментарии Н. П. Соколова. М., «Новое литературное обозрение», 2000, 810 стр. («Россия в мемуарах»).
Количество мемуаров, живописующих последние десятилетия истории Российской империи, с трудом поддается исчислению: в этом жанре отметилось большинство сколько-нибудь заметных политических и «общественных» деятелей той эпохи: Витте и Милюков, Коковцов и Маклаков, Щавельский и Петрункевич... И казалось бы, что можно к ним добавить? Но всякий раз, когда из архивных глубин или книжных завалов всплывают новые тексты, набрасываешься на них с жадным интересом: так ведь хочется умом Россию понимать!
Воспоминания В. И. Гурко представляют довольно редкий (можно даже с некоторым преувеличением сказать, что — уникальный) взгляд на те последние полтора десятилетия российской истории, когда глухое недовольство власти и общества друг другом, накопившееся за годы внешне вполне благополучного, но лишенного какого бы то ни было политического и социального движения предпоследнего царствования прорвалось на поверхность политической жизни, перешло сначала в острый конфликт и очень скоро — в изнурительную борьбу до полного повержения противника.
Свое место в этой оказавшейся смертельной для обеих сторон войне мемуарист обозначил эпиграфом из известного стихотворения А. К. Толстого: «Двух станов не боец, а только гость случайный...» И это не кокетливая поза «творческого интеллигента», вечно находящегося «над схваткой», но продуманная идейная позиция: В. И. Гурко, занимавший высшие позиции средней российской бюрократии (пик карьеры — товарищ министра внутренних дел, то есть без личного доклада Государю), исполнявший порученческие от начальства обязанности, считал губительными для страны те крайние позиции, которые заняли по отношению друг к другу борющиеся стороны. Такое нехарактерное для России социальное «позиционирование» предоставило ему возможность удивительно спокойного, взвешенного и трезвого взгляда на переживаемые события, можно даже сказать, «объективного» их анализа, что, в частности, проявилось в принципиальной установке писать не о себе в истории, а собственно об истории: употребления наиболее любимого мемуаристами местоимения он сознательно избегает.
Авторы вступительной статьи именуют Гурко «государственником», что верно, но, в силу современных коннотаций этого понятия, не до конца проясняет смысл дела. Гурко был государственником в том смысле, что полагал, что существование Государства как институции совершенно необходимо, и именно оно должно обеспечивать возможность общественности. И при этом он не отдавал предпочтения какой-либо конкретной форме этой государственности, не был ни идейным монархистом, ни идейным конституционалистом. На мой взгляд, политическую позицию Гурко можно определить как «государственник-эволюционист»: он критиковал власть за консерватизм в ее нежелании идти навстречу разумным требованиям общественности и критиковал общественность за непонимание необходимости сохранения Российского государства — как единственного гаранта возможности осуществления этих требований. Он поддерживал жесткие действия своего начальника П. Н. Дурново по подавлению московского мятежа 1905 года и в то же время разделял требования общественности по таким вопросам, как создание всесословной волости, мелкой земельной единицы и в конечном итоге — введения народного представительства в законосовещательных (а в перспективе — и в законодательных) органах власти.
И не только идейно разделял. Наиболее интересная часть воспоминаний относится к работе мемуариста в земском комитете Министерства внутренних дел, где он в самом начале XX века занимался практической разработкой земельной реформы, той самой, которая вошла в историю России как «реформа Столыпина» и с которой было связано столько надежд на мирный выход России из перманентного кризиса. Гурко выступал против немедленного введения в России Конституции и Парламента, поскольку считал, что такая форма государственного устройства может работать лишь тогда, когда Россия полностью перейдет от общинного землепользования к крестьянскому землевладению на правах частной собственности. «Сторонники конституционного образа правления должны бы наконец понять, — писал он в 1909 году, — что самая Конституция может быть осуществлена только при наличии многочисленного зажиточного, вполне независимого класса населения». Учитывая, что общинное землепользование считалось «священной коровой» как правыми, так и левыми, легко понять, насколько его концепция не могла устроить ни власть, ни большую часть общественности.
Позволю себе пространную цитату: «Система помощи слабым и опека их от сильных извращает деятельность сильных; слабых же лишь ослабляет, так как не воспитывает в них умения противостоять сильным. Прогресс человечества является результатом деятельности сильных, а улучшение социальных условий зависит прежде всего от той органической силы, которой обладает народная масса. Предоставленные самим себе слабые элементы, быть может, действительно погибают, но для человеческого прогресса, равно как и для внутренней прочности народа и созданного им государства, эта гибель не имеет значения, а в известной степени даже полезна. Необходимо предоставить простор свободной игре, свободному состязанию экономических сил и способностей народа, так как при нем происходит тот естественный подбор, при котором преимущественно вырабатываются и крепнут сильные народные элементы. Противоположный способ действия ведет к обратным результатам».
И кто говорит, что неолиберальные экономические концепции возникли в России на деньги МВФ? Перед такими пассажами — Гайдар с Чубайсом отдыхают.
Удивительно точно описан Гурко механизм принятия решений в России: «Вопрос был поднят... но дальше опроса не пошел... Двинуть формально удалось лет десять спустя... радикальных изменений в строе произвести не предполагалось... подготовка сводилась преимущественно к переписке с Министерством финансов об отпуске потребных для сего сумм... Министерство финансов находило эту сумму чрезмерной...» Вот так и живем!
Комментарий вполне соответствует общему высокому уровню комментирования, принятому в изданиях серии. Отмечу имеющиеся неточности, поскольку нельзя ж без этого.
Некоторые ошибки памяти мемуариста остались без комментаторских правок. Так, Александр III не «унаследовал» гр. П. И. Игнатьева в качестве министра внутренних дел от предыдущего царствования — это не могло быть никогда, и комментатор, несомненно, об этом знает и без заглядывания в энциклопедии. Неточности в комментарии: журнал «Московский еженедельник», прекративший свое существование в 1911 году, не мог быть, конечно, органом Партии прогрессистов, а был органом Партии мирного обновления. И замечание редактору: комментировать упомянутые в тексте реалии желательно бы по их первому (на худой конец — второму), но не по десятому упоминанию (особо относится к органам печати).
Я. В. Глинка. Одиннадцать лет в Государственной думе. 1906 — 1917. Дневник и воспоминания. Вступительная статья, подготовка текста, биографический словарь и комментарии Б. М. Витенберга. М., «Новое литературное обозрение», 2000, 416 стр. («Россия в мемуарах»).
Ни Глинка, ни Гурко в своих мемуарах ни разу не упоминают друг друга, однако они наверняка были знакомы, так как оба начинали свою карьеру в одном и том же 1895 году в Государственной канцелярии, откуда судьба развела их в постоянно враждующие, в силу прямо противоположного понимания стоящих перед ними политических задач, учреждения, каковыми являлись Государственная дума и Министерство внутренних дел. Однако, несмотря как на политическую, так и географическую разноместность этих учреждений, пейзаж, увиденный Глинкой из Таврического дворца, оказался весьма схож с тем, который открывался взору Гурко из окон здания на набережной Фонтанки.
Возможно, это объясняется тем обстоятельством, что оба мемуариста не вышли в «первые ряды» российской политики: подобно тому, как Гурко не стал политиком «первого ряда», Глинка не был «общественным деятелем», а служил в Думе чиновником; начав с должности помощника пристава, вскоре занял пост начальника ключевого Отдела общего собрания и общих дел. Понятно, что находящийся постоянно в тени делопроизводитель оказывается гораздо более осведомленным в политической кухне, нежели действующий публичный политик. Это «думское закулисье» (малоприглядное, как всякое другое) и представлено на страницах впервые публикуемого дневника.
Читать поспешно сделанные дневниковые заметки, несомненно, гораздо сложнее и куда менее увлекательно, нежели литературно обработанную мемуарную прозу; однако их историческая ценность может оказаться гораздо большей, поскольку их автор не успевает разобраться, какие события считать исторически важными, а какие нет. Ввести эти разнородные события в историческую перспективу призван пространный, едва ли не превышающий объем авторского текста комментарий, который мне показался даже несколько избыточным. Подробные исторические справки об истории госучреждений России (например, история создания Государственного совета), пространное цитирование опубликованных документов (полный текст «Выборгского воззвания», обширные фрагменты стенографических отчетов думских заседаний), слишком частые библиографические отсылки к хотя и вполне достойным, но хорошо известным и к тому же неоднократно упоминаемым современным исследовательским работам, на мой взгляд, мало что дадут исторически невежественному читателю, но затрудняют чтение комментария, представляющего самостоятельное научное исследование и включающего массу интереснейшего архивного материала, читателем, действительно заинтересованным проблемой.
Трепетное отношение к публикуемому тексту вызывает всяческое уважение, однако в крайности впадать все же не стоило: какую, собственно, информацию несут такие текстологические комментарии, как «слово „еще” вписано чернилами над строкой» или «слова „уже тогда” вписаны карандашом над строкой»? Ну вписаны и вписаны...
С. А. Щербатов. Художник в ушедшей России. Составление, подготовка текста, комментарии Т. А. Дудиной, Н. В. Рейн. Послесловие Т. А. Дудиной. М., «Согласие», 2000, 688 стр.
Гуляя в окрестностях Таврического сада и глядя на дом со знаменитой ивановской «башней», невольно задумаешься о существовании двух миров русской культуры: в одном мире — античные мистерии, пеплос и диадема, девиантная сексуальность; в другом, располагающемся совсем рядом, — прения правых-левых, государственная роспись, процент туда, процент сюда, статьи Основных законов Российской империи и прочая антиэстетическая скука. В то время, когда насельники и гости «башни» поутру слушали на крыше дома соловьиные трели в Таврическом саду, депутаты Государственной съезжались на очередное заседание (не обязательно, что именно в то же самое время; это как у Розанова: не в ту ли ночь, когда Пушкин играл до утра в карты, Лермонтов написал «Выхожу один я на дорогу...»).
Эти впечатления от прогулок по загадочной Северной Пальмире невольно вспомнились по прочтении (по долгу составителя «Полки») немедленно вслед за вышеозначенными мемуарными книгами воспоминаний князя Щербатова. Автор принадлежал к тому немногочисленному культурному типу начала прошлого (!) века, когда титулованные особы, дотоле поступавшие на службу если не в гвардейский полк, то в Министерство юстиции, начали заниматься странными делами: кто писал диссертации про Логос, кто — про папу Григория VII; но и на их фоне князь Щербатов с кистью в руках смотрится весьма экстравагантно.
В прекрасно изданной (хотя и не в очень удачном формате), щедро откомментированной книге можно найти массу интересных подробностей культурного быта художников, коллекционеров живописи и меценатов (фамилии все, в общем, на слуху); подробности выставок и художественных «проектов» эпохи; рассказ о постройке некогда знаменитого в Москве дома на Новинском бульваре, в котором верхние этажи представляли как бы дворянскую усадьбу, а нижние — доходные квартиры... Однако та история страны, в которой жили В. И. Гурко, Я. В. Глинка и герои их мемуаров, как будто протекала не рядом с «башней», в «Таврическом саду», но на какой-то другой планете даже не Солнечной системы.
И чего же можно было ждать от истории, когда ббольшая часть «сознательного элемента» вела с властью бескомпромиссную войну, а другая, наиболее «культурная» знать ничего не желала ни о власти, ни об «обществе». Естественно, что из всего этого вышло то, что вышло.
Дневник гимназиста Федора Рау. Симферополь, 1920—1921. (К 90-летию со дня рождения Ф. Ф. Рау). М., «Загрей», 2000, 58 стр.
Три месяца жизни в Симферополе при большевиках глазами десятилетнего мальчика, ученика первого класса местной гимназии, впоследствии ставшего, как его отец, Ф. А. Рау, известным сурдопедагогом. «Семейное» издание, тираж 300 экз.
«15 ноября 1920 года: Вот сейчас пришел из очереди папочка и без хлеба, потому что в булочной не хватило хлеба, и мы будем сегодня и завтра опять без хлеба. Ох, как это будет ужасно, хлеб — это самая необходимая съедобная штука, хочется мне кушать...» «16 ноября: Сейчас я ужасно наелся, потому что съел пять кусков селедки, потом кусок хлеба и полторы лепешки». «19 ноября: Сегодня папа и Юра встали в три часа в очередь за хлебом и ничего не получили, потому что красноармейцы реквизнули хлеб». «26 ноября: Вчера Юра незаконным образом достал две электрические лампочки, и, по-моему, это нехорошо. Таким же образом он достал нам повидло. Хотя это и вкусно, но все-таки это ворованное... Ох, какой у нас ужасный дым, прямо так и ест глаза, но надо всегда и все терпеть. Сейчас мамочка мне говорит, что если мы все это перетерпим, то будем героями... Мне теперь все больше и больше нравятся большевики, как мы сегодня сытно поели, это благодаря большевикам, это они устроили такую столовую, это они нас кормили! Да здравствует Интернационал! Да здравствуют большевики!» «25 декабря: С каким бы удовольствием я вымылся, а то я прямо стух, я не снимаю две или три недели штанов и рубашки. Одно время у меня даже были вши. Я один день нашел 32 вши, а другой день 27 вшей. Ничего себе количество!»
И. Ф. Стравинский. Переписка с русскими корреспондентами. Материалы к биографии. Том 2. 1913—1922. Составление, текстологическая редакция и комментарий В. П. Варунца. М., «Издательский дом „Композитор”», 2000, 800 стр.
Хотя я и вынужден признаться в своей малой (то есть совсем никакой) осведомленности в истории русской музыкальной культуры, все же считаю необходимым «поставить» этот том на свою «Полку» и тем самым обратить на него внимание более разносторонне образованного читателя и расширить привычную картину культурной жизни России пред- и послереволюционных годов. Интересная и насыщенная, выходит, была жизнь: революционеров ловили, земельный вопрос решали, в Думе заседали, картины писали. Еще и музыку сочиняли, спектакли ставили!
Материалы второго тома обширной и подробной летописи жизни и творчества композитора представляют собой около 600 документов (общая нумерация 379 — 1068). Наряду с двусторонней перепиской Стравинского (в числе корреспондентов: С. П. Дягилев. В. Ф. Нижинский, Л. С. Бакст, А. Н. Бенуа, Н. Я Мясковский и другие) публикуются фрагменты писем третьих лиц, отрывки из дневников и много других разных материалов, собранных по архивам всей Европы. Все это сопровождается подробнейшим комментарием составителя.
Фрагмент из письма И. Ф. Стравинского Л. С. Баксту от 18 (31) октября 1917 года: «Что касается денежных условий, то кроме аванса 5 швейцарских тысяч, о которых я писал тебе в телеграмме, я желаю получить следующее: вторые 5 швейцарских тысяч 1-го декабря, третьи 5 швейцарских тысяч 20-го декабря, четвертые 5 швейцарских тысяч 1-го февраля и последние 5 швейцарских тысяч при сдаче всей работы (оркестровой партитуры)». Он же Баксту 20 ноября (3 декабря) того же 1917 года: «Пожалуйста, сообщи Рубинштейн, что я жду ее ответа уже месяц. Надо ли писать музыку к спектаклю? Требую немедленного ответа».
-4
Ф. Гримберг. Две династии. Вольные исторические беседы. М., «Когелет», 2000, 560 стр.
Заманчиво написать книжку по русской истории так, чтобы это было и нескучно, и ответственно; совершенно необходимо «изложить нашу историю с точки зрения ее последовательной и радикальной демифологизации»; соблазнительно, после телеопытов Ю. М. Лотмана и А. М. Панченко, использовать при этом жанр «вольной беседы»...
Однако хорошо известно, как трудно поддается устная речь письменному воспроизведению (ср. Лотмана на экране и его книгу «Беседы о русской культуре») — чаще всего получается плохо; еще хуже, когда изначально письменный текст стилизуется под устную речь: от наличия «словечек», многоточий, риторических вопросов и якобы удивленных восклицаний занимательнее ничуть не становится, а вроде как спонтанно возникшие ассоциативные уходы от темы в полемику ли (с Фоменко-Гумилевым, истматом или неведомым публицистом), в исторические или культурные параллели (с мировой историей или нашим временем) только мешают следить за и без того причудливым движением авторской мысли.
Большая часть книги посвящена первой династии, то есть Рюриковичам, история которой весьма напоминает историю мидян. «Демифологизировать» ее сколько-нибудь убедительно — вряд ли возможно: новых документов давно уже не появляется (и вряд ли когда появятся), все точки зрения сформулированы и аргументы в пользу каждой — известны. Остается прибегать к новым этимологиям, ссылаться на археологические находки и т. д., но такие аргументы могут быть адекватно восприняты в научных дискуссиях, а не в «вольных беседах». Так, доводы, приводимые автором в пользу того, что «Слово о полку Игореве» имеет позднейшее происхождение, — вполне убедительны, но ведь и доводы приверженцев противоположной концепции убедительны не менее. Не только «широкий» читатель, но и любой гуманитарий, не являющийся филологом-древником, вникать в суть проблемы едва ли способен...
Вообще пора смириться с тем, что некоторые события истории, оставаясь предметом научного интереса, вряд ли найдут сколько-нибудь удовлетворительное разрешение: был Рюрик норманном или «чисто русским», как в действительности строились отношения между Ордой и Русью, убили царевича Димитрия или сам зарезался, умер ли Александр I в Таганроге и т. д. Все это будет всегда определяться в конечном итоге верой, и, следовательно, оставаться элементом национального мифа — до тех пор, пока не будет создан другой, не менее соблазнительный миф.
А вот гипотезы, даже внешне весьма правдоподобные, относящиеся к событиям ближайшей к нам истории, высказывать без опоры на конкретные документы ученому-исследователю не следовало бы даже в жанре «вольных бесед». Тем более что некоторые косвенные свидетельства того, что убийство Александра II совершилось при сознательном попустительстве со стороны определенной части близких к Императору кругов, отыскать не столь уж сложно — в отличие от мифических («необнародованных», по словам автора; аргумент для историка более чем двусмысленный) воспоминаний М. Т. Лорис-Меликова. Вот бы порыться в архивах, привести некоторые документы — так ведь нет: скорее дальше, к концу династии. И как все оказывается просто в истории последнего царствования: вот отрывок из письма Императрицы, вот — из дневника Ламздорфа... В общем, никудышный правитель был Николай II.
Последний из романов.
К. С. Гаджиев. Введение в геополитику. Учебник для вузов. М., «Логос», 2000, 432 стр.
Похоже, что в Министерстве образования Российской Федерации, рекомендовавшем это сочинение «в качестве учебника для студентов высших учебных заведений», сидят люди, поставившие своей целью подвергать учащуюся молодежь перманентному изощренному мучительству. Представьте себе, что некое юное создание тянет на зачете билет с таким вот «контрольным вопросом»: «Какие вы можете назвать парадигмы?», или: «Что такое международная система?», или: «Что такое национальный интерес?» Или попробуйте назвать «основные составляющие азиатские идеи» (так!).
Что, не выходит?
«Три источника и три составные части» запомнить было, во всяком случае, проще.
А. Л. Ястребов. Праздник безумства. Дионис и Мельпомена. М., «Аграф», 2000, 544 стр. («Литературный атлас страстей»)[2].
«Пьянство создает иллюзию освобождения от гипнотического воздействия социальных институтов, придает бесконечным проблемам ощущение относительности. „Пьяное” сознание совершает над реальностью провокационную шутку, оно истолковывает мир как набор свободных друг от друга понятий, разряженных по смысловой плотности, утверждает, что исключительно импровизационное мышление способно возвратить каждому элементу ощущение значимости. Из документа действительности вещь, слово, поступок, подвергнутое испытанию алкоголем, превращаются в единицу измерения реальности, обретают качество интегрального знака, способного быть и центром мыслительной композиции, и любым фактом ее периферии.
Создается ситуация, когда частность, самая банальная и микроскопическая по значимости, начинает претендовать на статус общей формулы жизнепонимания; раздражители уходят в контекст, и их внешнее отсутствие ставит под сомнение все то, что угнетало сознание трезвого человека. Создаются новые правила коммуникации героя с миром. Законы существования превращаются в набор ничтожных условностей, страхи отступают, оставляя человека наедине с его личным эмоциональным опытом и бессознательно забываемым источником раздражения».
Проверил, похоже. Зато поутру...
К. В. Фараджев. Владимир Соловьев: мифология образа. М., «Аграф», 2000, 160 стр.
Из редакционной (авторской?) аннотации: «В книге, посвященной великому русскому философу и поэту Владимиру Соловьеву и изданной к 100-летию со дня его смерти, исследуется проблема возникновения мифологических черт у личности, которая на протяжении долгого времени существует в истории культуры и стимулирует новые творческие искания. В этой связи особое внимание в книге уделяется противоречивости душевной жизни философа, воплощаемой в целостность интимно-лирических концепций и поэтических опытов».
Никакие мифологические черты у личности в книжке не исследуются, автор снабжает достаточно вольными и выдержанными в вышеприведенном стиле толкованиями цитаты из нескольких изданных в последние годы сборников соловьевских работ (к выходу которых приложили усилия как автор «Полки», так и его коллеги). Из всего этого следует, что Владимир Сергеевич был человек со странностями, переживал невроз от полового бессилия и одновременно боялся заразиться венерическими заболеваниями. Философ он был весьма путаный, воззрения его имели «оттенок утопичности», который, впрочем, порой соседствовал с глубоко проницательными суждениями.
Что ж, и на том спасибо.
___________________________________
1 Не могу удержаться в рамках жанра «Полки»: так, исследовательница полагает, что недостаточное качество подделки свидетельствует, что ее автор, некто В. Н. Руссиянов, некогда служивший в жандармском управлении, слишком «понадеялся на себя, на свою память», тогда как дилетант «позаботился бы составить документ более качественно». Да уж полноте, Зинаида Ивановна! Кто ж в хрущевские пятидесятые, когда эту бумагу ваяли в понятном месте, мог подумать, что через полстолетия, во-первых, сыщется такой специалист, а во-вторых, что он что-то на этот счет напечатает без их же позволения!
2 Продолжение. Начало см. в «Книжной полке»: Ястребов А. Богатство и бедность: поэзия и проза денег. — «Новый мир», 2000, № 9, стр. 237.