Не исповедуется ли Тебе душа моя исповеданием истинным,
говоря, что я измеряю время? Но так ли его измеряю,
Боже мой, и что именно измеряю, — не знаю.
Бл. Августин, «Исповедь».
На пороге нового тысячелетия история вплотную подошла к трансформационной цезуре, и пульс перемен грозит исторической апоплексией. Привычный мир расползается по швам. Политические и культурные процессы образуют новые смысловые цепочки, структура звеньев которых в каждом отдельном случае вроде бы ясна, но общий смысл — темен, а плоды происходящего нередко обескураживают. Полифония множащихся изменений смущает разум, понуждая размышлять над глубинной логикой смены эпох. И заодно — оглянуться на уже пройденный путь. Кажется, именно в этой возможности остановиться, задуматься — внутренний резон торжеств по случаю круглых дат с большим или меньшим количеством нулей. You’ve gone a long way, baby.
К тому же есть тут особое обстоятельство: когда человек, осененный внезапной догадкой, решается взглянуть на ход истории под неожиданным углом, то прошлое вполне способно откликнуться на тайный призыв, подобно хамелеону изменив окраску. Прошлое отнюдь не однозначно, а мир истории явно полифоничнее и многомернее мира звезд.
Насколько важно для нас в таком случае понимание исторической формулы и мелодики? Современный насмешливый ум выразился бы, пожалуй, следующим образом: «Бог устанавливает правила движения, мостим же автострады и движемся по ним мы сами. Знание — хотя бы самое общее — о правилах движения, для тех, кто сидит за рулем, заметно снижает риск катастрофы». Но это все же плоская логика.
...Кроме того, по природе своей человек любопытен.
История цивилизации — процесс самоорганизации мира людей во времени и пространстве. Мера процесса — удержание зла и хаоса, умаление зависимости человека от природы и внешних обстоятельств. Проблема, однако же, не только в том, чтобы стяжать свободу, но и в том, как ею распорядиться. Пока воля и возможности людей ограниченны, данная коллизия в значительной мере умозрительна. Обостренной она становится лишь на пике человеческого могущества, определяя дальнейший маршрут истории: вверх к звездам или вниз по крутому склону. Горизонт жизни не менее головокружителен, чем край бездны... Историческая кара за чрезмерное своеволие — рабство, полное или временное, уход во тьму кромешную несостоявшихся государств. У народов, как и у людей, порой тоже весьма изломанные судьбы.
Привычный для современной эпохи образ времени — устремленная в будущее стрела. Но так было далеко не всегда: разные «этажи» истории обладали собственным хронотопом. Появление влиятельных альтернативных мировоззрений, а на их основе — фундаментальных интеллектуальных концептов, вселенских социокультурных проектов, воплощавшихся затем с той или иной мерой полноты, разрывали инерцию бытия, порождая его новые устойчивые формы. Вся историческая мозаика земного общежития, в сущности, не что иное, как зримое воплощение менталитета, — проросшие зерна той странной субстанции, которая, по выражению одного известного историка, есть нечто общее между Цезарем и самым последним солдатом его легионов, святым Людовиком и крестьянином, который пахал его землю, Христофором Колумбом и матросами на его каравеллах. Обновление мирочувствования человека открывало ему двери в неведомое будущее, одновременно уводя пульсирующее настоящее в тень истории, обращая его в сухое и ломкое прошлое.
Становление категории времени происходило весьма специфичным образом: люди стремились удержать, каталогизировать прошлое, ища опору бытия в некой изначальной точке. Человека той далекой поры навязчиво интересовали истоки мира, общая тайна происхождения вещей. При этом он намеренно поворачивался спиной к будущему, чреватому разрушением обретенной устойчивости и потому воспринимаемому как опасное пограничье — внешняя окраина, маргинальная периферия[1]. Будущее не имело образа, ведь облик (имя) годам давали события. Оно ощущалось скорее как несовершенное прошлое, «необработанная статуя», нечто дикое, варварское. (Одно из названий будущего на аккадском языке — «дни, что опаздывают».) Человек совсем не стремился попасть в эти призрачные, несуществующие времена, его там, возможно, за первым же углом ждали потери и смерть. Будущее мыслилось как пространство, абсолютно неподконтрольное людям и полностью находившееся во власти других, причем весьма значительных, сил.
Время было конкретно, потому множественно и разнолико, локально и вещественно. Не только каждый сезон или день, но даже часы (стражи) имели свои характеристики. Однако же вне русла «больших смыслов» бытия все это разнообразие оставалось в значительной мере иллюзорным и механистичным: скрупулезно перемалывая зерна жизни, перечисляя и регистрируя случившееся, время, в сущности, не вело никуда. Времени не было, был «срок»[2]. Можно, пожалуй, сказать, что код этого древнейшего хронотопа — присутствующий в человеческом сознании и сегодня — в чем-то важном сродни архитектонике сновидений, плавно переходившей в архитектурную путаницу сложного (ложного) простора лабиринта. В результате причинно-следственная логика событий носила «горизонтальный» (синхронный) характер: абсолютно все со-бытия были так или иначе взаимосвязаны, и эта связь была подчас важнее, чем само событие. О грядущих переменах и делах надежнее было судить по косвенным признакам: приметам или аналогиям; нам знакомо это состояние ума, сейчас мы называем его суеверием.
Над человечеством в те времена господствовала могучая и вечная природа. В «заколдованном лесу» жизни, населенном анонимными стихиями и аномальными угрозами существованию, у живых душ было две опоры — круговорот природы (календарь) и небо над головой (зодиак). Эти острова стабильности соединялись в единый архипелаг сакральной геометрии, образуя причудливый узор мандалы: чертеж и саму реальность первого, «абстрактного» чертога человечества. Здесь обитала тайна, а тот, кто ее понимал, становился жрецом-архитектором невидимого града, исчислявшим и усложнявшим конфигурацию лабиринта.
Центр города — его храм — хранил порядок вещей, таблицу судьбы. Внешние стены ограждали этот порядок от бурных вод моря житейского. Стража и врата соединяли цивилизацию (организацию) и варварство (хаос). Математика при этом рождалась не из повседневного, «короткого» счета и не из монотонно-бесконечной чреды аморфных чисел, но обладала собственной плотью и кровью, сопрягая нитью цифр начала человеческого мира, и прежде всего — время.
Архаика — «безвидная», практически белая страница истории, эон, от которого никаких письменных источников не сохранилось, да и археологических следов осталось не так уж много, и мы поэтому называем его Протоисторией.
ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В САМОМ СЖАТОМ ОЧЕРКЕ
Древний мир
Эпоха Древнего мира видится яснее: это был период «отделения тверди от моря», возникновения в гомогенной среде племен и родовых поселений «новой исторической общности» — мозаичного мира земных городов. Генезис города-государства — история одновременно интеграции и разделения. Интеграции разрозненных племен и поселений, трансформации их раздробленного существования в некоторую новую целостность и параллельно — их отделения от природы.
Первый на Земле город возник как особое пространство взаимодействия, интеркоммуникационный узел. Территория его изначально была единым для отпочковавшихся родов и близлежащих поселений сакральным местом, где располагались общее (особое) кладбище и жертвенник: процесс погребения был точкой максимального соприкосновения, коммуникации обыденного и потустороннего. Это специальное пространство выполняло — в той или иной степени — также комплементарные, но устойчивые бытовые, мирские функции. Оно служило местом ежегодного сбора родов в день поминовения усопших, являясь пространством интенсивного обмена вещами и информацией, то есть базаром, ярмаркой, которая в свою очередь еще крепче объединяла близлежащие поселения, притягивала порою и дальних странников... Было оно также пространством социального акта (тинг, вече), где принимались политические, правовые и экономические установления.
Постепенно местность обустраивалась: в середине, как правило на холме, располагались кладбище, причем не ординарные могилы, а скорее «город мертвых»: со своими особыми «домами», «дворцами», катакомбами. И ритуальная площадка, порой объединявшая в единый комплекс «гробницу», «храм» и «дворец». Вокруг них со временем обустраивались торговые ряды, еще дальше размещались жилища «интерплеменного народа» — священников, торговцев, охраны. Первым городом человечества был, таким образом, некрополь (и обитель богов), и первая, главная стена возникла не вокруг города, а внутри его, то есть вокруг общей сакральной территории, отделяя ее от территории мирской — жилой и торговой. При этом внутренние ограды — стены склепов и гробниц «запретного города» — были подчас массивнее и крепче внешних, мирских фортификаций.
Теперь достаточно было, следуя логике синхронистичного (аналогового) мышления той поры, обнести второе пространство внешней стеной — укреплениями, подобными ограде поселений, — чтобы появился город, город-государство как социальный феномен, которого прежде не существовало.
И все-таки рождение города окутано тайной: в Библии его создателем назван Каин...
Так в мире людей, в социальном универсуме появилось нечто качественно отличное от прежних, однородных поселений, а те в свою очередь сами обрели новую специфику. Утратив первородство, смирив гордыню, они стали именоваться деревнями. В древней истории, кажется, сплошь и рядом старшинство, первородство было чревато падением и проклятьем.
Эпоха великих империй
Следующий акт земной драмы — «явление суши»: эпоха Великих империй/интегрий как результат взаимодействия городов-государств: формирования разноликих союзов, их запутанных взаимоотношений и борьбы — торговой, религиозной, военной.
Эпоха войн знаменовала постепенный переход человечества от состояния, в котором жречество господствовало как каста, к новой социальной схеме, где центральное место занимали воинское и административное сословия. Резко вырос статус царской власти, позволивший ее представителям претендовать на сакральные жилища (дворцы), обретя и подтвердив, таким образом, свой новый (полу)божественный ранг. Формировались и распадались необъятные по прежним меркам пространства, наступало время великих объединений (интегрий), в том числе и великих империй — мира протяженных территорий, соединенных единой властью, экономикой или культурой.
Сообщества-интегрии порождали качественно новую форму города — метрополию в виде столицы или города-лидера, перед которой в свою очередь склоняли головы правители городов-государств.
Здесь мы находимся на заметно более устойчивой почве исторических свидетельств. Предшествующее время — эра возникновения изолированных городов-государств — известно нам скорее как археологическая реальность. А вот государства-интегрии и империи — это более близкая история, известная нам и из письменных источников: земля Сеннаар — Шумер и Аккад — как устойчивое сообщество городов, Древний Египет, Ассирия, Китай, Персия, а также Древняя Греция, особенно в эпоху эллинизма, наконец, Римская империя...
Данная форма социальной организации несла в себе ген монотонной экспансии, что, казалось бы, должно было в конце концов привести социальный космос к своеобразной «тепловой смерти» — установлению со временем на планете единой, глобальной империи. История, однако же, пошла другим путем.
«Центр времен»
Существует исторический порог, который когда-то преодолело человечество. Он связан с началом христианской эры, ставшей модерном, радикальной системной новацией по отношению к миру традиционному. День истории был отделен от ночи повседневной жизни «для знамений, и времен, и дней, и годов». И время радикально изменило характер. Люди новой эпохи хорошо сознавали это, называя себя moderni, чтобы отличить от обитателей прошлого, ветхого мира — antiqui.
Прежний контур социального времени носил фактически замкнутый характер, хотя, как мы видим, и там можно выделить свои эпохи: мира городов-государств, великих империй. К тому же приближение ветра перемен предчувствовалось, оно проявлялось на протяжении уже нескольких веков: разнообразный эсхатологизм, мессианство, во многом связанные с распространением идей и представлений иудейской диаспоры; то есть имел место весьма значимый поворот исторического взора к будущему и его постепенное просветление. Или, рассматривая еще более широкий исторический контекст, весь тот комплекс реалий, который позволил Карлу Ясперсу ввести понятие «осевого времени», этого пролога вселенского исторического переворота.
История в ее современном понимании тысячью нитей — явно и скрытно, прямо и опосредованно — связана именно с иудео-христианской культурой, с внесением смысла в сумятицу времени, с вселенским домостроительством. Общество, возникшее на этой грандиозной строительной площадке, называлось по-разному: христианская или европейская цивилизация, или просто цивилизация, или еще проще — Запад. Впрочем, в смене имен всегда заложен внутренний смысл.
Откуда же взялись поразительные по размаху и результатам творческие возможности, позволившие за сравнительно недолгий исторический срок преодолеть скудные времена, полностью преобразовав стиль жизни человека, а заодно и облик планеты? Разница же заключалась в том, что в мире возникла свободная человеческая личность. Свободная от дурной бесконечности ранжированного бытия и норм поведения, расписанных до мелочей. В традиционном обществе человек фактически не обладает личностью и свободой, его бытие регламентированно, его действия заранее предопределены ролевыми обязанностями, бытовыми функциями, потому и течение времени во многом иллюзорно. С утверждением же в мире христианского мировоззрения появилось новое прочтение смысла бытия, резко раздвинулся горизонт истории, люди ощутили высокий смысл в поступательном движении времени.
В результате рождается новая концепция исторического процесса. Человек, получив право на действие, начинает строительство Universum Christianum, понимаемого как универсальное пространство спасения. Все это вместе взятое и определяет рамки четвертой исторической конструкции — периода Средневековья как времени массовой индивидуации.
В мире первого миллениума новой эры общество, взрыхленное переселением народов, взбудораженное сутолокой и сумятицей европейского плавильного котла, организуется прежде всего идеологическим образом. Период «темных веков» сокрушил и перемолол привычные опоры жизни. Прежние города рушатся или, частично обращенные в руины, сжимаются, трансформируясь в епархии, а роль системных центров, цивилизационных опор обширных сельских пространств (функция прежних городов как административных центров политически организованного общества) в это смутное время частично принимают на себя монастыри — своего рода духовные города, основывающиеся на принципах не гражданского общества, но духовной общины.
С появлением свободной, деятельной личности история одновременно исполнилась и расщепилась: она достигает определенного предела, и в то же время ее земное измерение удлиняется, обретая новый горизонт. Глобализм мыслится уже не как проект единой империи, механический реестр всего и вся, но как земная «альфа и омега» истории, как ее естественная граница: вселенский по своей полноте, но индивидуальный по существу выбор.
В постоянно расширяющемся общении человечество определяет в конечном счете формы и сроки своей совокупной судьбы. При этом, однако, полноте икономии истории противостоят не только прямой отказ от бремени свободы, но и ее апостасийная трактовка...
Современная цивилизация
Следующий шаг истории — сама современность (Modern World), утверждающаяся с середины второго тысячелетия, или в несколько более узком смысле — эпоха Нового времени (Modernity).
Приближение к границам современной истории (Pre-Modern World) ощущается уже на рубеже тысячелетий, где-то с периода разделения Церквей, обособления европейского Востока и Запада, со времен крестовых походов и начала географических открытий. В недрах западноевропейской культуры исподволь зреет идеология антропоцентричного гуманизма, которая несет в себе идею возвышения человека и гегемонии светского общества, предопределяя появление эгоцентризма и атеизма, поскольку не Бог, а падший человек становится умозрительным центром вселенной. Это было время, когда «произвела вода пресмыкающихся» и одновременно «птицы полетели над землею»...
Постепенно распадается прежний, универсальный, не особенно считавшийся с границами государств круг жизни, укрепляется новое, проникнутое духом земного обустройства мировосприятие, появляется непривычный ранее патриотизм. Вместе со стремлением к снятию феодальных препон и развитием внутреннего рынка новое состояние общества прямо вело к возникновению суверенного национального государства — фундамента социальной конструкции Нового времени.
В свою очередь новые государства вступают между собой в союзы и коалиции для поддержания новой общности — коллективной системы международных отношений. Терминалы этого строя населены уже не имперским народом и не многочисленными этносами, но гражданами, обладающими устойчивыми политическими и экономическими правами, формирующими на данной основе своего рода «коллективную субъектность» гражданского общества.
Светский гуманизм реализует свое содержание в ряде достаточно противоречивых явлений: в процессах секуляризации, индивидуализме, просвещении, развитии искусств, науки и техники. Человек, осознав в какой-то момент, что «знание — это сила», почувствовал себя полновластным хозяином мира. В итоге произошел социальный и интеллектуальный взрыв, выброс колоссальной творческой энергии, позволившей построить богатое и технически развитое общество, реализовав со временем для части населения планеты своеобразный позолоченный век. Символом же нового строя становится город производящий — город-фабрика, город-предприятие, повсеместно реализующий модель расширенного воспроизводства.
Европейский регион, где преимущественно распространяется это мировоззрение, получает серьезный цивилизационный импульс, ведущий к широчайшей экспансии европейского мира на запад и на восток, север и юг, к появлению в конечном счете контура глобального сообщества. Эта новая Ойкумена строится как динамичная, открытая социальная система (в отличие от централизованной и статичной социосистемы «азиатского» мира) — система, опирающаяся на демократическое устройство общества, национальную государственность и конкурентную рыночную экономику.
Между тем успех процесса покорения природы со временем начал оборачиваться своей неприглядной изнанкой: внутренним покорением человека природой, нарастающей материализацией его бытия. Вот на этом-то мелководье (я имею в виду перманентное уплощение и обмирщение внутреннего мира) зародились и пышно разрослись великие идеологии ХХ века как паллиативные конструкции квазирелигиозного сознания...
Здесь же, по-видимому, коренятся начала лидирующей идеологии нашего времени — неолиберализма (профанированного либерализма). Подобная форма сознания мало-помалу утверждается на планете в роли своеобразной парарелигии, возрождая под видом «невидимой руки рынка» господство над человеком анонимных сил, а также культ золотого тельца или, по выражению Иоанна Павла II, «абсолютной ценности рынка». «Мы стоим перед лицом более объемной реальности, — размышлял он на исходе ХХ века, — которую можно признать настоящей структурой греха: ее характерная черта — экспансия культуры, направленной против солидарности и в ряде случаев приобретающей вид „культуры смерти”. Она распространяется под воздействием мощных культурных, экономических и политических тенденций, отражающих определенную концепцию общества, где важнейшим критерием является успех. Рассматривая положение дел с этой точки зрения, можно, собственно говоря, назвать его войной сильных против бессильных...»[3]
Так в человеческом сообществе возникает то ли мираж, то ли горизонт второго грехопадения и неоархаизации мира как альтернативного конца истории.
«FROM HERE AND INTO ETERNITY»
Секулярный проект
На пороге третьего тысячелетия утопичным и хрупким стал выглядеть долгий эксперимент по созданию идеальной среды будущего века, свободной от господства оболочки над сутью, от многоликой власти мифа и ритуала, каждый раз по-своему погружавшей человека в неотрадиционалистскую архаику.
Освобождение падшего человека «сначала от религиозного, а затем от метафизического контроля над его разумом и языком» (выражение голландского теолога К.-А. ван Пёрсена), непосредственное обращение к этому веку (saeculum), его разнообразным дарам и прежде всего дару свободы вместо чаемого сотворения свободного человека — «совершеннолетия человечества» (Д. Бонхёффер) привели к повторной фатализации истории, открыв простор могучим мифам (архетипам) древности. Под закатными лучами солнца Просвещения, в сумеречном мире ХХ века личность и общество, выведенные из волшебного леса традиционного мира в «страну разрушенных символов» (П. Тиллих), стремительно преображались в уплощенного, управляемого индивида на Западе и тоталитарные социальные конструкции на Востоке.
Та полнота ответственности, которая была взята на себя человеком, его попытка жить «так, как если бы Бога не было», со временем заметно трансформировали регистр испытаний: от привычного оппонирования традиционным религиям и двоеверию к противостоянию многочисленным соблазнам свободы. Слишком многое становится возможным в мире освобожденного Прометея. Новое рабство, однако же, имеет все шансы стать «хуже прежнего». Вырвавшаяся из темных глубин возможность технически оснащенного насилия и изощренного контроля над человеческой личностью обернулась на практике реализацией «кошмара конвейера», поставленной на поток деструкцией, высокотехнологичными войнами, обостренным предчувствием тоталитарной антиутопии. И миллионными гекатомбами. Тоталитаризм, в сущности, не есть та или иная конкретная идеология, но особый на нее отклик, стремление перемолоть уникальность человеческой личности ради приближения некоего социального горизонта. Отмечая в качестве одного из достоинств ушедшего века крушение одиозных тоталитарных конструкций, мы как-то забываем, что именно это столетие есть историческое время их появления. Тоталитарные режимы — перворожденные уродцы-мутанты социального творчества эпохи Постмодерна.
Сейчас на финише opus magnum истории разгорается заря «шестого дня творения» — эпохи, когда, кажется, происходит последнее испытание расщепленного статуса человеческой природы. Лишь те из многочисленных обитателей планеты, кому по силам, сохраняя воссозданную личность, вкусить свободу и одновременно удержаться от ее повторного искажения, могут надеяться на исцеление. Человек уже испытал могущество своей свободы, расколдовав мир и изгнав прежних идолов. Цивилизация также продемонстрировала способность если и не стереть нужду с лица планеты, то по крайней мере обеспечить людям серьезную, действенную защиту. Однако нынешнее развитие истории пошло, кажется, по совсем иному руслу.
Русло же истории, указанное Августином, пересыхает. Поток исторического времени, утрачивая универсализм, вновь дробится на множащиеся ручьи и заводи автономных, «провинциальных», групповых, клановых смыслов. Процесс неоархаизации социума в условиях коллапса прежнего культурного контекста стал набирать темпы за считанные десятилетия: буквально на наших глазах совершаются стремительная эмансипация греха и одновременно — десекуляризация природы и общества. Происходит возрождение своеобразного неоязычества на Западе и не менее заметное развитие квазифундаментализма на Востоке.
Глобальная трансформация
К концу ХХ века на планете отчетливо проступили контуры его новой, монополярной геометрии. «Окончание тысячелетия совпадает с периодом, когда преимущество Америки превратилось в доминирование, — констатировал в начале 2000 года Генри Киссинджер. — Никогда прежде ни одна страна не достигала такого преобладающего положения в мире и в столь многих областях деятельности, начиная от производства вооружений до предпринимательской активности, от технологических достижений до массовой культуры». А помощник президента Клинтона по национальной безопасности Сэмуэль Бергер, выступая тогда же в Национальном клубе печати с докладом «Американское лидерство в XXI веке», закончил речь следующими словами: «Америка достигла такого уровня, когда по своей силе и процветанию мы не имеем себе равных. Это очень хорошая позиция для вступления в новую эру».
«Кто равен мне в мире сем?» Однако лидерство США в современном мире все чаще связывается с экономическим и военным превосходством и все реже с превосходством моральным. Критике, в частности, подвергается наметившееся расхождение между политической риторикой и повседневной практикой американской администрации, ее неспособность плавно и гармонично трансформировать декларируемые принципы правления в общепринятые нормы поведения, выражаются сомнения в отношении способности США удержать мировую ситуацию от сползания к хаотизации и последующему коллапсу. Действительно, построение универсального сообщества, основанного на началах свободы личности, демократии и гуманизма, на постулатах научного и культурного прогресса, на идее вселенского содружества национальных организмов, на повсеместном распространении модели индустриальной экономики — все эти цели и принципы предшествующего времени оказались под вопросом. Глобальное гражданское общество так и не сложилось, а на планете между тем возникает нечто, что все чаще воспринимается как неясная и несколько шаржированная модель иной, постсовременной цивилизации (Post-Modern World) — «Мировой Север транснациональной иерархии в обрамлении миллиардных трущоб Глубокого Юга». Конструкция в равной степени как постхристианская, так и постгуманистическая.
«Не будет преувеличением утверждение, что в наиболее сознательных кругах западного общества начинает ощущаться чувство исторической тревоги и, возможно, даже пессимизма, — описывает создавшееся положение Збигнев Бжезинский. — Эта неуверенность усиливается получившим широкое распространение разочарованием последствиями окончания холодной войны. Вместо „нового мирового порядка”, построенного на консенсусе и гармонии, явления, которые, казалось бы, принадлежали прошлому, внезапно стали будущим»[4]. В провозглашенной Америкой «Национальной стратегии для нового столетия» прямо констатировалось, что баланс безопасности в мире сейчас очень динамичен и неустойчив, поскольку подвержен различным угрозам, опасный потенциал которых имеет тенденцию к росту. А Генри Киссинджер в цитированной выше статье отмечал, что американское общество «в результате окончания холодной войны испытало искушение навязать миру в одностороннем порядке свои предпочтения без учета реакции других народов либо иных долгосрочных издержек данного курса».
Зародившаяся тревога за будущее цивилизации заставляет напряженно размышлять о проступающих признаках катастрофы, видя своего рода «мене, текел, перес», начертанное на конструкциях постсовременного мира. Все чаще слышна критическая оценка экономистичной модели глобализации, констатирующая как минимум ее неоднозначность.
Характер современной экономической реальности может быть выражен, пожалуй, следующей формулой: то произведено, что продано, то капитал, что котируется на рынках, а бытие определяется правом на кредит (свободной пока остается, пожалуй, лишь завершающая логический круг теза: «тот не человек, кто не налогоплательщик»). Выпукло высветились такие феномены, как глобальный долг, растущие процентные выплаты по которому служат затем источником новых займов; повсеместная приватизация прибылей и одновременно — целенаправленная социализация издержек; свобода движения капиталов и растущие препоны на путях перемещения трудовых ресурсов; экспорт сверхэксплуатации и манипулирование рынком; универсальная коммерциализация и механистичная максимизация прибыли без учета состояния социальной среды и хозяйственной емкости биосферы Земли...
Одновременно возникла тема деконструкции массовой мифологии глобализации, нередко затмевающей драматичные реалии нового мира, сковывающей процесс его осмысления. Стало формироваться международное протестное движение, объединившее несколько сот неправительственных и религиозных организаций и уже проявившее себя в 1999 — 2000 годах акциями в Сиэтле, а также в Кёльне, Лондоне, Бангкоке, Давосе, Вашингтоне, Нью-Йорке. И наконец — в Праге и Ницце. На этом поле столкнулись чрезвычайно различные силы, питаемые совершенно разными источниками...
Призрак постглобализма
Современная «археология будущего» (future research), переставая быть дочерью социологии и права, обретает новых родителей или, точнее, опекунов в лице стратегического анализа и планирования[5]. На этой политологической кухне готовятся весьма специфические блюда, которые не всегда доступны публике с улицы. Впрочем, время от времени некоторые из экзотичных рецептов все же предлагаются urbi et orbi, становясь, таким образом, «достоянием общественности».
Вот один из «кухонных» рецептов для наступившего века под названием «Конец эпохи»: модель развития событий, «перпендикулярная» по отношению к распространенным схемам эры процветания — как Америки, так и мира.
Спазмы практически ежегодных локальных и региональных кризисов на планете, кажется, постепенно ведут дело к заключительному аккорду современной эпохи — масштабной кризисной ситуации в США. Сброс многих проблем американской экономики во внешний мир — начало чему было положено утверждением уникального статуса доллара как фактически мировой резервной валюты — имеет свою пограничную линию: глобальный фундамент финансовой пирамиды (изображенной, кстати, на долларовой банкноте). Данная ситуация была реализована на планете в 90-е годы прошлого столетия после краха Восточного блока и распада СССР. Кроме того, с отменой золотого паритета доллары, утратив объективное измерение, трансформировались, по сути, в акции «корпорации США», чье обеспечение есть символическая производная от общего благосостояния страны (и образа этого благосостояния). Соответственно другой «черный» сюжет современности — крах перегретого американского фондового рынка вследствие растущих диспропорций между экономикой «старой» и «новой» — будет иметь следствием не дефляцию, а инфляцию доллара.
Федеральная резервная система и фондовый рынок — это мозг и сердце американской экономики. Однако уже и не только американской... Учитывая замыкание Америкой на себя основных экспортных и финансовых потоков планеты, кризис, судя по всему, имеет все шансы стать общемировым. В условиях коллапса мировой торговли автоматически возрастает роль протекционизма, национальных ресурсов и производственных мощностей, что наряду с валютной лихорадкой стимулирует глобальное перераспределение собственности и «новый реализм» в отношении особо значимых фондов. Возможности же повторного комплексного сброса энтропии вовне лежат теперь для США в значительной мере не столько в области финансовых, сколько военно-политических технологий. Тень этого «сломанного горизонта» можно при желании опознать в нетрадиционных для Америки перипетиях последней президентской компании — открытой борьбе за право управлять кризисом.
Еще один актуальный продукт сумрачной кухни получил недавно весьма характерную этикетку «Второй ядерный век». Как писал во влиятельном журнале «Foreign Affairs» профессор Йельского университета Пол Брекен: «Созданному Западом миру (уже) брошен вызов... в культурной и в философской сферах. Азия, которая стала утверждаться в экономическом плане в 60 — 70-х годах, утверждается сейчас также в военном аспекте». Выдвигая тезис о наступлении «второго ядерного века» (то есть ядерного противостояния вне прежней, биполярной конфигурации мира), американский политолог характеризует его следующим образом: «Баллистические ракеты, несущие обычные боеголовки или оружие массового поражения, наряду с другими аналогичными технологиями сейчас доступны по крайней мере десятку азиатских стран — от Израиля до Северной Кореи, и это представляет собой важный сдвиг в мировом балансе сил. Рост азиатской военной мощи возвещает о начале второго ядерного века...»
Еще более резко сформулировал свою позицию Международный институт стратегических исследований (IISS) в ежегодном докладе о тенденциях развития мировой политики. Его вывод: США в целом оказались неспособны претендовать на статус сверхдержавы, а главную угрозу для человечества представляют сейчас региональные конфликты в Азии с участием ядерных держав, в результате чего человечество «балансирует на грани между миром и войной». Действительно, даже краткое перечисление основных субъектов азиатской военной мощи: Китай, Япония, Северная Корея, Индия, Пакистан, Иран, Израиль — несмотря на неполноту и явную эклектичность списка, а может быть, именно вследствие этой эклектичности, заставляет лишний раз задуматься над степенью безопасности и конфигурацией глобальной системы XXI века. Таким образом, экономистичному менталитету Запада может быть в не столь отдаленном будущем противопоставлен цивилизационный вызов Нового Востока, включающий более свободное, нежели прежде, и базирующееся на иной культурной платформе использование современных вооружений.
Есть также блюда «Реориентализация» и «Новая мировая анархия».
Шимон Перес в исследовании «Новый Ближний Восток» уже обращал внимание на происходящую трансформацию начал современного общества: «До конца ХХ столетия концепция истории уходила корнями в европейскую модель государственной политики, определявшейся националистическими ценностями и символикой. Наступающая эпоха будет во все большей мере характеризоваться азиатской моделью государственной политики, базирующейся на экономических ценностях, которые предполагают в качестве основного принципа использование знаний для получения максимальной выгоды»[6]. Перерождение социальной типологии дополняется демографической ориентализацией мира: вспомним, что в развивающихся странах проживает (по данным на начало 1999 года) около 5/6 населения планеты, и на их же долю приходится 97 процентов его прогнозируемого прироста. Повышается также удельный вес восточных диаспор непосредственно в странах Севера, и одновременно проявляются опасения по поводу перспектив новой волны расовых столкновений (особенно в случае серьезных экономических потрясений).
Крышки с некоторых котлов не хочется даже приподнимать (тут вспоминается известный эпизод из «Синей птицы», только на этот раз предостережения феи Ночи совсем не кажутся фальшивыми). Например, вероятность группового удара низколетящими спортивными самолетами, пилотируемыми камикадзе, по атомным электростанциям индустриально развитых государств. При этом цель полета в случае обнаружения самолета в воздухе может быть декларирована, скажем, как экологическая акция протеста, и сбивать его «не рекомендуется», поскольку на борту находятся-де чрезвычайно токсичные отходы.
О перспективе же новой мировой анархии заговорили еще несколько лет назад, но скорее как о символической альтернативе новому мировому порядку. Тезис этот, однако, оказался многомернее и глубже его распространенных публицистических интерпретаций.
Речь идет об отыскании новых начал грядущего строя, о взаимодействии человека и общества в меняющейся социальной среде (вспомним в том числе отдельные идеи Прудона, Бакунина, Кропоткина, Чаянова и других). В результате испытывающая кризис парадигма демократического управления обществом сталкивается с развитием альтернативной системы политических воззрений — набирающей вес идеей действенного суверенитета личности и сопутствующей ей схемой сетевой, горизонтальной организации социума (его локальной самоорганизацией).
На протяжении истории демократия претерпевала метаморфозы. Очевидно, что демократия рабовладельческого древнегреческого полиса и модель гражданского общества, ориентированного на соблюдение прав меньшинств, весьма различны. Современный кризис института демократии также носит не частный, а системный характер: массовое общество потребления заметно отличается от модели гражданского общества Нового времени. Диапазон воздействия на социальные процессы сейчас существенно шире, в том числе и за счет развития технических средств управления массовым поведением, что провоцирует развитие вполне легальных политических технологий, извращающих и подрывающих такие принципы демократии, как институт народного волеизъявления или публичность политики. Превращая их, по сути, в фикцию. Отсюда все большее распространение — как на Мировом Юге, так и на Мировом Севере, хотя и в разных формах, — химеры «управляемой демократии»: своего рода симбиоза политических декораций демократии и реально действующих механизмов олигархии либо авторитаризма.
Кроме того, демократия действенно организовывала и ограничивала власть национального государства, однако возможности ее заметно снижаются в условиях транснационализации мира, роста слабо регулируемых экономических и информационных констелляций, чье влияние и возможности манипулирования поведением людей постепенно выхолащивают саму идею публичной политики. В новом контексте тезис об универсальности и приоритете прав человека становится ахиллесовой пятой политической практики, соединяя две различные ее тенденции. Одну, вполне проявившуюся, — ослабление роли национальных политических институтов и возвышение структур транснациональных. Здесь принцип защиты прав человека служит подчас рычагом для взлома прежней системы политической регуляции. И другую, напрямую связанную со статусом личности, ее претензией на универсальный суверенитет, — лишь зарождающуюся в первых версиях сетевого общества и частично проявившуюся в столь различных феноменах, как, скажем, венчурная экономика или антиглобалистское движение.
В сущности, сама по себе демократия безлична и неконструктивна, более того — творчески стерильна (о чем писал еще Герцен), плодотворна же — кооперация личностей, их «заговор», «проект». Демократия может быть охарактеризована как уплощенная соборность (соборность, из которой изъята суверенная личность) и этой своей стороной порой напоминает общину с ее стадными инстинктами. Данный изъян демократия стремится компенсировать, делегируя власть, приглашая «варягов», однако делает это все более несовершенным образом и не вполне самостоятельно.
Подобная аргументация, в силу различных причин маргинальная, «подозрительная» и совсем неактуальная еще лет десять назад, ныне обретает второе дыхание в мире идей новой оргструктуры рынка и схем сетевого общества.
Глобальный Град
В новой социальной среде радикально меняется сложившийся ранее тип города. Он расплывается, превращаясь в эклектичный коллаж интернационального мегаполиса. Параллельно множится феноменология деурбанизации: элитные загородные поселки, внутригородские автономные замки и кварталы, по-своему напоминающие о потускневших декорациях global village; уродливые фавелы и бидонвилли, формирующие собственный планетарный архипелаг квазидеревень, — трущобы Глубокого Юга.
«Город-фабрика», «город-предприятие», умирая, переживает родовые схватки. Словно гусеница, становящаяся бабочкой, он преображается в летучий остров Новой Лапутании — динамичную неокорпорацию, эффективно объединяющую рассеянных по миру сотрудников. Эти космополитичные модули нового мира связывают транснациональной сетью миллионы активно действующих людей, сведенных воедино уже не общей территорией проживания, но контрактом, рабочим пространством, средствами телекоммуникации, гипергеометрией своего существования.
Новый мир формирует и собственный глобальный проект — дизайн универсального сверхоткрытого общества, в сетевых глубинах которого растворяется централизованная среда обитания, смешивается актуальное и иллюзорное, рождается сложное пространство полностью разделенных рисков. Так на земных просторах возникает конструкция Глобального Града как системы взаимодействия международных организаций, элитных клубов, криминальных консорциумов, ТНК, былых метрополисов, разнообразных субкультур... Обитатели этого интернационального трансформера связаны между собою подчас более крепкими узами, нежели с населением собственных стран.
Социальное пространство размывается, становясь практически безбрежным, многовариантным, лабиринтообразным, непознанным. Новые смыслы и новые просторы таят открытия, сокровища, опасности, а первооткрыватели, как когда-то в эпоху до географических открытий, лишены достоверных карт и надежных маршрутов. Иллюзии и вымыслы, мифы и тайное знание вновь тесно сплетаются с реальностью. Все чаще проявляется анонимность генезиса и мистификация содержания новостей, случается порой, что и сам факт события оказывается небесспорным. Привычный городской ландшафт — общественная среда обитания — конвертируется в динамичный интерьер — частную и произвольную среду, выводя актуальное бытие с улицы в виртуально-безбрежные просторы СМИ и Интернета. Обобщенный символ этого призрачного Глобального Града — Всемирная Паутина.
Сложноподчиненная конструкция Мирового Севера и Мирового Юга может быть, впрочем, истолкована и как полупародийное переосмысление дихотомии Страшного Суда христианской эсхатологии. С другой стороны, миллионы людей связывают происходящее с приближением «нового неба и новой земли» постисторического бытия, символизируемого образом принципиально иного, возникающего из сердцевины истории идеального града — Горнего Иерусалима.
Ночь истории, что тенью соприсутствует на протяжении всех дней творения человеком своего мира — как изнанка свободы, как шанс на возрождение первобытного хаоса, — предчувствуя исполнение сроков, кажется, готовится внезапно повернуть социальное время вспять, к пещерной архаике Протоистории. В гипотетичном Мире Распада структура Мирского Града, пройдя сквозь последнюю стадию разложения былых мегаполисов и фрагментацию бидонвиллей, навсегда уйдет в таинственный, жестокий, психоделичный лабиринт мирового андеграунда, на пути назад, к некрополю, в дурную бесконечность немой ахронии. Пандемониум тоже своего рода город, имеющий, наверное, причудливую архитектуру.
Но... «здесь страх не должен подавать совета».
_____________________________
1 «Прошлое по-аккадски — um pani (дословно „дни лица/переда”); будущее — ahratu (образовано от корня „hr” со значением „быть позади”)» (Клочков И. С. Духовная культура Вавилонии: человек, судьба, время. Очерки. М., 1983, стр. 29).
2 «Слово adannu, которое иногда... переводят как „время”, означает „срок” и в смысле какого-то периода времени, и в смысле момента в конце определенного периода» (там же, стр. 15).
3 Окружное послание «Evangelium Vitae» папы Иоанна Павла II о ценности и нерушимости человеческой жизни (Париж — Москва, 1997, стр. 22).
4 Бжезинский З. Великая шахматная доска. Господство Америки и его геостратегические императивы. М., 1998, стр. 251.
5 Эрих Янч, один из отцов основателей Римского клуба, когда-то говорил об «активном представлении будущего» (или, что то же самое, о поглощении прогнозирования планированием).
6 Перес Ш. Новый Ближний Восток. М., 1994, стр. 188.