Сносимые облака

Все свечи отгорели и оплыли
и не нужны, как слезно стекший воск,
как якорь проржавевший на могиле
у краснофлотца пограничных войск
НКВД на кладбище над морем...
Живи сто лет, но жизнь все коротка,
все воли нет и в голубом просторе,
где к тесной суше сносит облака.

Был у меня сосед Иваныч,
всегда нахмуренный старик.
В то, что он был Конвой Охраныч,
я уж не помню, как проник...
(Не уважал он языкатых,
не выступал навеселе.)
Что еле уцелел в двадцатых,
в голодомор в своем селе,
что всю войну возил он зеков, —
оттуда редко, все туда,
тех, кто, не в лад прокукарекав,
не возвращался никогда,
тех, кто сидел всегда за дело,
пока порядок был един...
О том, что душу не задело,
молчал Иваныч до седин.
Любил он больше внучки дачу,
копаясь день-деньской в земле,
где черт зарыл его удачу
в под корень скошенном селе.

В небе скачут летучие мыши,
и внезапная южная мгла,
нас оставив в светящейся нише,
удивленные звезды зажгла.

Кипарисов теснящихся выше,
не петляя, дорога легла,
и в закат унеслись тохтамыши —
град заоблачный выжечь дотла.

Батареи ночных дискотек
обложили сверкающий брег.
Это жизнь. Это снова орда,
где не место поэту, и он
только в море глядеть, как всегда
каменея лицом, обречен.

Листвой лимонною шурша,
резною палкой помавая,
здесь прогулялся не спеша
поэт, его душа живая.

Звенит и звякает трамвай.
Спит бомж в сопрелой телогрейке.
Уныло курит “Lucky strike”
девица на сырой скамейке.

Всяк в бледных водах утонул
с деревьями и проводами,
и не доносится к ним гул,
вися над Чистыми прудами.

К ним Грибоедов встал спиной,
в метро уставясь близоруко,
из жизни, ставшею иной,
не различающий ни звука.

Самолета серебряный крестик
по полуденным небесам
пролетает, как ангел, как вестник, —
больно вверх устремленным глазам,

и они опускаются долу,
где трава коченеет в тени,
где на пне, что подобен престолу,
лишь опята теснятся одни.

Не занять мне трухлявого трона,
я не леший, а честный грибник,
и кепчонка моя не корона,
под которой молчит боровик.

Взгляд небесных пугается целей,
не сумев удержать высоты
над молчанием сумрачных елей,
чьи верхушки — кресты и кресты.