Явление Велимира

Преодолев положенные ему судьбою мытарства, почти девятисотстраничный научно-мемуарный том “Мир Велимира Хлебникова” открылся читателю, дополненный рисунками, автографами, фотографиями действующих лиц “эпохи войн и революций” — первой четверти XX века.

Надо сказать сразу, что обилие и разнообразие привлеченного материала, естественное желание составителей охватить всю панораму “мира Хлебникова” поставили их перед нелегкой и едва ли разрешенной ими композиционной задачей. Разбиение книги на два больших раздела: “Современники о поэте” и “Художественное поле Хлебникова” — представляется спорным. Здесь смешаны два подхода: хронологический и аналитический. Если в “Художественном поле...” действительно представлены чисто аналитические труды, то в “Современниках...” памятные статьи, работы мемуарного характера соседствуют с той же аналитикой. Не только во второй, но и в первой части “художественное поле Хлебникова” неутомимо возделывается Р. Якобсоном, О. Мандельштамом, Г. Винокуром, Ю. Тыняновым, Т. Грицем, перемежаемое биографическими данными, бытовыми подробностями, отрывками из писем, курьезами, дружескими признаниями. Это усложняет чтение.

Впрочем, Велимир и сам сложен. И сложность его отчасти вызвана полным небрежением к заботам читателей, безразличным отношением к тому, кто и как его поймет и поймет ли вообще. В этом смысле его работа — вершина авторского эгоцентризма. Но возможно ли упрекать в такой сосредоточенности на своем деле того, кто обогатил литературу собственным зрением, кто горел (и сгорел) в поэтическом огне? Широта его интересов, многообразие знаний, способность “творчески вспыхивать от малейшей искры” (А. Крученых), постоянный созидательный жар, смена тем и жанров, бесконечные странствия в физическом и духовном пространствах задали слишком много задач его будущим исследователям, а те — нынешним составителям.

Обращает на себя внимание и тот факт, что в “антологии хлебниковедения”, как определяют свой труд составители, отсутствуют, например, работы В. Григорьева^[1], Р. Дуганова, Н. Степанова, между тем десятки ссылок на эти имена других авторов свидетельствуют о том, что без их работ “мир Хлебникова” не полон...

Если книга в самом деле так многопланова, то уместно выделить ее основные мотивы. Очень условно их можно обозначить четырьмя ключевыми словами: воспоминания, слово, влияния, число.

Воспоминания. Крученых: “Мы писали манифест к „Пощечине общественному вкусу” (Москва, декабрь 1912 года. — А. С.).

...Помню, я предложил: „Выбросить Толстого, Достоевского, Пушкина”.

Маяковский добавил: „С парохода современности...”

Еще была строчка:

„С высоты небоскребов мы взираем на их ничтожество” (Л. Андреева, Куприна, Кузмина и пр.).

Хлебников, по выработке манифеста, заявил:

— Я не подпишу это. Надо вычеркнуть Кузмина — он нежный”.

“Хлебников — мастер нежности, шепота и влажных звуков”, — подхватывает Крученых, смело заимствуя понятия звуковой “влажности” у Лермонтова, тоже человека явно лишнего на палубах футуристического “парохода”: “Я без ума от тройственных созвучий / И влажных рифм, как, например, на ю”.

В целом разделяя азарт ниспровергателей, Виктор (Велимир) Владимирович Хлебников время от времени высказывал свое “особое мнение”. “Большевики слова”, как позже нарекли футуристов, прислушиваются к нему, но при случае и норовят обойти.

О. Брик вспоминает: “Зашел разговор о порче русского языка беженцами. Это было в Питере, во время войны. Шкловский ораторствовал о киевлянах, которые-де вносят в русскую речь свой провинциализм. Когда Хлебников сердился, он выкрикивал слова высочайшим тенорком. Он крикнул петушьим криком: „Провинция” происходит от латинского „pro” и „vincere”, что значит „завоевывать”. Провинция — это завоеванная страна. В отношении русского языка провинция Питер, а не Киев””.

Слово. Том включает статьи и исследования 1911 — 1998 годов, начиная с первого отклика Н. Гумилева в “Письмах о русской поэзии” (1911); начиная с фундаментального исследования Р. Якобсона “Новейшая русская поэзия. Набросок первый: Подступы к Хлебникову” (1919) и вплоть до последних разысканий современных авторов.

Ряд работ посвящен специальным лингвистическим экспериментам Хлебникова: его “звукосимволизму”; “зауми”; “звездному языку” (см., например, М. И. Шапир, В. В. Иванов, М. Л. Гаспаров, Н. Н. Перцова).

Понимание слова в максимальной его полноте, как символа жизни, намного превосходит узкопрагматический взгляд на речь как на средство коммуникации, достигающее ближайших практических целей. Слово во всей полноте не просто именует реальность, но создает в нашем сознании адекватный образ мира: простирающийся, звучащий, зримый, мыслимый, переживаемый, изменяющийся во времени. Такое отношение к слову было присуще Хлебникову.

Как естествоиспытатель доискивается первооснов материального мира, так доискивался он первооснов языка, принимая звук за элементарную частицу речи и приписывая разным звукам ту или иную смысловую нагрузку.

Скажем: “П:п объединен(н)о действие огня...

Ч: черный цвет объемлет другие / черное объемлющее все среда / чтить = охранять, окружать умом через надо / 1) череда 2) быть средой. / ч объедин<яет> слова, означающ<ие> быть вместилищем чего-нибудь, / обладать властью над чем-нибудь <...>чаять. быть чашей, средой возникновения чего-нибудь...” (привожу по статье Н. Н. Перцовой “О „звездном языке” Велимира Хлебникова”).

Идея собирательного значения звуков — например, смысловой общности слов, начинающихся с одной и той же буквы, — подвигла Хлебникова на такие словарные разыскания, которые, несомненно, продвинули его как поэта независимо от усилий создать на этой основе единый “звездный язык”. Велимир упорно рылся в словесных корнях, дробил и разнимал слова во имя нового объединения. Итогом его работы стал не отрицательный результат несостоявшегося “звездного языка”, а положительный факт такого лингвистического проникновения в слово, которое привело к раскрепощению глубин творческого сознания, мобилизации не затронутых прежде пластов фантазии, включения недоступных ранее ассоциативных связей, сопрягавших в одну метафору то, что было разлучено по разным краям бытия. Все это в конечном счете работает на поэзию, все это рождает каскады лиро-эпических открытий. И когда в стихах вьющийся хвост ведьмы-мавки превращается в расстрельную улицу революции, дышащую “пулями в прохожих”, когда поэт бросает ведьме:

мы начинаем догадываться, какой “звездный язык”, какой труд подсознания вызвал к жизни эти строки “П:п... действие огня”: физического (пулеметного) и духовного (зажигательная полька). Мы понимаем, что неустанное внутреннее склонение гласных, постоянный тренинг дали эту нерасторжимую пару: пулька — полька. Что могучее чугунное “ч” пулеметного ствола и есть “черная объемлющая среда”, выпрастывающая из себя “череду” пуль, — “вместилище”, чаша смерти, обладающая физической властью над людьми. А новое внутреннее склонение “чуг — Чайк” освободило из глубин сознания еще одно “ч” — “Чайковского” как “череду” тактов, “вместилище”, чашу музыки, вершащей духовную власть над человеком. Но это ведьмин Чайковский, и потому его “мазурка” выколачивается тактами из пулеметных стволов. Здесь же — хлебниковская метафора: “люди — иней”, они тают в огне той “польки”, что отыгрывают пляшущие в руках гашетки. А “чугунный окурок” — короткий стволик, смещенный вниз, — словно прилипший к нижней губе чинарик, вспыхивающий при каждой затяжке.

Спрашивается: продумывает ли поэт, когда пишет, эти ассоциации или они берутся “из воздуха”? Нет, не продумывает. Нет, не из воздуха. Дело в том, что все составляющие приведенного выше четверостишия уже жили в подсознании автора, он уже владел метафорой, уже понимал толк в склонении гласных, уже приписал специальное значение каждому звучанию. А когда душа занялась, когда пошла лирическая тяга, все эти обобщенные понимания и умения воплотились в отчетливом и предметном поэтическом слове, возникшем внезапно и сразу, как открытие, как прыжок через неведомое; прыжок, намного опережающий любое логическое вышагиванье.

Влияния. Человек, умевший так воспламеняться, в высшей степени был наделен талантом воспламенять других. Известно, что учитель не тот, кто учит, а тот, у кого учатся. У Велимира учились его друзья-футуристы. Ему наследовали голоса Заболоцкого(Е. Эткинд), Олейникова (Л. Гинзбург), поэтов “поколения сорокового года” (Д. Самойлов). Отзвуки Велимировой лиры слышны в литературе всех последующих лет. Трудно любить русскую поэзию и хотя бы в легкой форме не переболеть Хлебниковым. Лирические перлы, разбросанные в его стихах повсюду, не могут оставить безучастным ни одно живое воображение. При этом речь идет не о подражаниях, но именно о благотворном влиянии — расковывающем фантазию; провоцирующем на пристальное внимание к слову, метафоре, звуку, рифме; дарящем ни с чем не сравнимое чувство внутренней свободы.

Еще Тынянов заметил, что хлебниковская поэзия близка к живописи. Ей свойственны инфантилизм (“параллель с детским изобразительным творчеством”, см. об этом в статье Д. В. Сарабьянова “О неопримитивизме в русской живописи и поэзии”); “наивность лишенной перспективы композиции” (Н. Степанов); “сплошные именительные падежи”, когда “каждая вещь вставлена в группу отдельно, лицом прямо к зрителю” (Н. Берковский). Таким образом, один из самых сложных поэтов одновременно оказывается и одним из самых “детских”, инфантильных. Однако это примитивизм художника, инфантильность артиста, умеющего вживаться в разные возрасты души, в любое состояние духа. Не раз отмечавшаяся утопичность Велимировых порывов — тоже, может быть, следствие его инфантильности, ведь что есть утопия, как не горячее желание опередить события, достичь невозможного. В основе утопии лежит простое детское “хочу!” — независимо от того, достижимо ли это сейчас или вообще. Хочу, чтобы был “звездный язык”! Хочу, чтобы деяния и судьбы подчинялись простым числовым законам! Между тем именно желание, воплощенное в творческую волю, вдохновляло на поиск и автора, и его последователей.

Число. Наверное, будет слишком торжественно назвать “математической философией истории” деятельность Хлебникова по своеобразному цифровому анализу хронологических таблиц в попытках отыскать “волны времени”, установить периодичность исторических событий и человеческих судеб, строго — с точностью до дня! — выявить закономерности дел минувших и датировать дела будущие.

“Мой основной закон времени, — пишет поэт в 1922 году художнику Митуричу, — во времени происходит отрицательный сдвиг через 3n дней и положительный через 2n дней; события, дух времени становится обратным через 3n дней и усиливает свои числа через 2n... Чувство времени исчезает, и оно походит на поле впереди и на поле сзади, становится своего рода пространством” (цитирую по статье В. И. Кузьменко “„Основной закон времени” Хлебникова в свете современных теорий коэволюции природы и общества”).

Едва ли плодотворно списывать эти прозрения на “мифо-поэтическое мышление” автора. Да, Велимир подошел к проблеме исторических усилений и отрицаний с точки зрения интуитивно нащупанных им степенных зависимостей, с точки зрения чистого числа, совсем “ненаучно” отвлекшись от действительного многообразия социальных процессов, такие возобновления вызывающих. Это, что называется, “настораживает”. Между тем, если социальные циклы синхронизировать с природной ритмикой в духе современной теории коэволюции (совместной эволюции) природы и общества — теории, у истоков которой стояли, в частности, Чижевский и Вернадский, то окажется, что, помимо бесконечного хаоса жизненных положений, социальных мотивов, “стечений обстоятельств”, существует немного закономерных космических причин, гораздо более сильных, нежели наши “земные”, активно на нас влияющих и в самом деле подчиняющихся условиям периодичности. Коэволюция природы и общества возможна потому, что и в обществе и в природе происходят самовозбуждающиеся и самоподдерживающиеся колебания (автоколебания), а колебательный процесс, как известно, связан с ритмичным возобновлением, повторяемостью. При этом автоколебания в социальных системах, по-видимому, синхронны природным (космическим) циклам. “Хлебников пытался обнаружить социальную ритмику в исторических событиях. Некоторые из значений найденных им циклов, вероятно, реальны”; так “важнейший из циклов Хлебникова — 365 лет — довольно близок природному циклу длительностью ~350 лет, связанному с солнечной активностью” (мнение Б. М. Владимирского, автора статьи “„Числа” в творчестве Хлебникова”).

Вообще говоря, книга “Мир Велимира Хлебникова” способна обескуражить читателей, ждущих от такого солидного, “итогового” труда абсолютных, а не вероятностных оценок, окончательных, а не промежуточных выводов. В недоумение может повергнуть таких читателей, скажем, явно дискуссионное противопоставление мнений об одаренности Хлебникова. Уж раз авторитеты, уж раз корифеи не в состоянии договориться... Судите сами.

Вяч. Иванов, 1914 (?): “Велемир (так! — А. С.) безусловно гениален. Он подобен автору „Слова о полку Игореве”, чудом дожившему до нашего времени!”

Г. Винокур, 1924: “...из человека, наделенного несомненными признаками поэтической гениальности — будем честны хотя бы перед памятью поэта, — ничего не вышло...”

Ю. Тынянов, 1928: “Вопрос о величине решается столетиями. У современников всегда есть чувство неудачи, чувство, что литература не удается, и особой неудачей является всегда новое слово в литературе. Сумароков, талантливый литератор, говорил о гениальном писателе Ломоносове: „убожество рифм, затруднение от неразноски литер, выговора, нечистота стопосложения, темнота склада, рушение грамматики и правописания, и все то, что нежному упорно слуху, неповрежденному противно вкусу”. Не нужно бояться собственного зрения, — заключает Тынянов, — великая неудача Хлебникова была новым словом поэзии”.

И тому, кто не ждет итогов от “итоговой” книги, кого восхищает острая, мотивированная борьба мнений вокруг личности и творчества поэта, кто готов сам участвовать в этой полемике, тому так неполно и бегло очерченный нами труд явится целым собранием умных и заинтересованных собеседников, целым сонмом лингвистических и мемуарных тонкостей, о которых мы не упомянули и вскользь. И — главное — тот наверняка захочет перелистать избранные страницы Велимировых творений, чтобы в ответ на запальчивое утверждение Брика: “Хлебников ни в какой мере, ни в самой наималейшей, не был лириком”, — быть может, вспомнить и прочесть про себя хотя бы только вот это:

— Ну и так далее, — как любил прерывать себя в подобных случаях Велимир.