За крепостной стеной

Даль
Эти литеры, яти эти, вся Россия от Аз до Я —
синий лес, корневые сети прямоствольного Бытия.
Из ковыльных великолепий, серебрящихся до небес,
вышел выше Великой Степи заколдованный русский лес.
Хоровое пространство птичье.
Хвойнолиственная молва.
Сокол, плачущий по добыче, —
Слово, пролитое в слова.
Муж и Муза гнездятся рядом,
око в око, рука в руке,
и пожаром за плац-парадом
Смута пляшет невдалеке.
Это ходит старик высокий с вящим отсветом на лице,
вещий лекарь, таящий сроки Солнца в самом его конце.
Проходя по железной коже колокольного языка
мертвой зыбью, идет, похожий на луганского казака.
Не похожи такие лица
на мясистый снаряд во рту —
золотая садится птица
на коломенскую версту.
Во Вселенной, чужой и нищей,
на просторе семи небес
нет венца лучевого чище,
чем его золотой обрез.
	
*   *
*
Памяти Андрея Сергеева.
На пешеходном переходе сидит все время эта птица —
привычно при любой погоде ей в черном зеркале светиться,
и в лобовом стекле, разбитом ее большим воображеньем,
она над мрамором-гранитом
кричит с присущим вдохновеньем.
Ей слышится любой прохожий, предвосхитивший непогоду,
ведь каждый вечер непогожий знаком любому пешеходу,
как чернокнижный пух вороний, как пах частушечной цыганки,
и вороные скачут кони
в снегах, где ты волочишь санки.
На санках едет запах рынка, столь нужный для семьи и дома,
пожизненна твоя волынка, и лямка мне твоя знакома,
и, если я кивнуть успею или словцо из сердца выжать,
то уличному ротозею
удастся уцелеть и выжить.
Но плохо видит свет зеленый и дальнозорка башня Брюса,
необязательны поклоны в снегах московского улуса,
и азиатчина густая с Дорогомиловского рынка,
на Сухаревку набегая,
летит, как конная Ордынка.
Она тебя и переедет на пешеходном переходе,
где звездочет о звездах бредит, толмач — о точном переводе,
и Див темнит, прокыча дивно над площадными матюгами.
Снег летописью конспективной
белеет в коллективном гаме.
Москва не так еще тосклива, чтоб, долистав свои страницы,
под джипом на глазах у Склифа полечь от клюва вещей птицы
и тихо в призрачные дали уйти в белопростынных ризах.
Однако нас предупреждали
о климатических капризах.
Но ты успел не обознаться в далеких изумленных лицах,
на вздохе нового абзаца сыграть пиесу в разных лицах,
психоделическими снами делясь, зазвав ее в беседку,
с каменой, вздорной временами,
пешком проделать кругосветку.


*   *
*
На неполучающейся прозе
душу отведу,
постою, поплачу на морозе,
окажусь во льду,
как полузабытая колонка
или чахлый куст,
а зима опухла, ждет ребенка,
взгляд ее не пуст.
Нет, не акушером-самоучкой
что-то там приму —
я обучен музой-белоручкой,
кажется, всему.
Все я понимаю в этом деле,
в этой чехарде.
Густо жил. А вы чего хотели?
Каши на воде?
На снегу гусином и лебяжьем
жизнь произошла
и прошла, и виду не покажем,
и уйдем в дела,
каковых в посмертии немало, —
шевелись, не ной
и катись за славой запоздалой
с горки ледяной.


*   *
*
На втором этаже пустота.
Этажерка хрома и чиста —
только матушкин фикус поник
над рядами истопленных книг.
А на первый этаж, гомоня,
злоба дня затолкала меня.
Желтизной ежедневных газет
отдает отдаленный рассвет.
Вся надежда — на тайный подвал,
где какой-то писец побывал,
тепля свечку в ночи бытия.
Двухэтажная память моя.
Памяти Луговского
Гусь, у которого горло забито песком.
Песня варяга, и профиль его на щите,
вбитом в песчаник.
Русь, по которой гуляют басмач и ревком.
Стаи русалок, закатанных по простоте
в битум, печальник.
Есть на лице моем место: лети и садись,
черная кряква, чирок, шилохвость и кулик,
чернеть, лысуха.
Ясень и пихта, фиалковый корень и тис,
лотос подземных озер, золотой сердолик
в органе слуха.
Лебедь-кликун заселяет мое зимовьё,
сокол-сапсан обручает Сихотэ-Алинь
с синей пучиной.
Все это дело мое, не твое, а мое.
Если немного твое, то похоже на клин
стаи гусиной.
Коллекционным оружием грянем хвалу
нищему ветру, плутая по грани земли,
как молокане.
Мордой возили и нас по чужому столу.
И государственный пыльник в базарной пыли
на великане.
Нечего мне процитировать — точит слезу
сердце, набитое ритмами со стороны
Азии Средней.
Мы недоели морошки — в дремучем лесу
буйные крики летят из кремлевской стены,
пьяные бредни.
Честный язык, намоловший немало вранья,
шаг по брусчатке, впечатанный в камень сырой,
горькое горе.
Сколок погибшего слова под сердцем храня,
около рынка по воздуху шарю рукой
в северном море.

Высокий берег
Свою чеканили монету, хлеб в метрополию везли,
по вечному скучали лету на северном конце земли.
Цикорий цвел, изнемогая от блеска бронзовых зеркал, —
сияй, Горгиппия родная!
И козы блеяли со скал.
Над морем сероводородным звенел закатный алый шар,
и на ветру международном лес полыхал, шумел базар.
Гремели орды лавой конной по раскаленному песку
и женщин с грудью обнаженной
прихватывали на скаку.
О преходящих непогодах высокий берег умолчит,
и о шести моих походах[1] молчит кладбищенский гранит.
Но говорят аборигены о новых дырках на ремне,
и спорит скарабей священный
с навозным братом — обо мне.
При мне рожает мать-природа, раздвинув лядвии свои.
Язык ушедшего народа поет, как в море соловьи.
Пчела с цикадным подголоском под Марриконе запоет,
и тутошним беленым воском
залепит уши мореход.
За крепостной стеной домашней сдается комната в любой
разрушенной турецкой башне, встающей в дымке голубой.
Хвала шести моим походам за то, что я еще могу
меж кладбищем и винзаводом
жить на высоком берегу.

*   *
*
Это посох в спине суковатый,
или воздух, спрессованный в мозг,
или кровельщик сходит крылатый
под Кремлем на дырявый киоск —
сизокрылый ремонтник, воркуя,
пресловутый сизарь повторит
скрытый смысл твоего поцелуя:
— Ничего, подождем, не горит.
Это память, на Лобное место
бросив опытный взгляд на ходу,
старой брошенкой, вечной невестой
в Александровском бродит саду.
Я клянусь тебе кайрой убитой,
я ручаюсь вороной живой,
что не рухнет с небесной орбиты
камень, схожий с моей головой.