В неоднократно гибнувшем архиве философа А. Ф. Лосева (1893 — 1988) уцелела общая в линеечку серая ученическая тетрадь, а в ней — несколько стихотворений 1942 — 1943 годов. Судя по тоже сохранившимся разрозненным черновым листкам, испещренным многочисленными исправлениями, в тетрадь заносился лишь окончательный вариант, да и тот подвергался последующей правке. Впрочем, из двадцати дошедших до нас стихотворений Лосева шесть так и не были переписаны набело.
...Лосев, разумеется, отлично знал русскую классическую поэзию, имена Лермонтова и Тютчева были для него особенно значимы. Любил стихи Вл. Соловьева, Ин. Анненского; из символистов особенно ценил Вяч. Иванова и Зинаиду Гиппиус. Изменить отношение к символизму не смогли ни личное знакомство с новой футуристической поэзией в лице сотоварища по Московскому университету Бориса Пастернака, ни книги поэтов других поэтических направлений, попадавшие на полки его личной библиотеки. Лосев так и остался на всю жизнь именно приверженцем символизма.
Уцелевшие лосевские стихи распадаются как бы на два цикла: “кавказский” и “дачный”. Первый навеян путешествием на Кавказ после освобождения. Второй связан с жизнью в подмосковном дачном поселке Кратово, где Лосевы вынуждены были снимать комнату в 1941 — 1943 годах, когда их московский дом был разрушен немецкой бомбой.
Предлагаем читательскому вниманию стихи “кратовского” цикла.
Елена Тахо-Годи.
* *
*
Благословенна дружба,
Пришедшая тогда, —
Таинственная служба,
Проникшая года.
Над всею жизнью внешней,
Такою, как у всех,
Горел огонь нездешний
Мучений и утех.
О том, чтоб сердце друга
Всходило в небеса,
Само того же луга
Нездешняя краса,
Чтобы не омрачалось
В стране, где зло и тлен,
К чужому не склонялось,
Не ведало измен...
Всю жизнь — на чуткой страже:
Рассветный час и синь,
Когда пролет лебяжий
Над холодом пустынь...
Зимняя дача в Кратове
Лиловых сумерек мигрень,
Снегов пустующие очи,
Печалей мглистая сирень
И бесполезность зимней ночи;
Сверло невыплаканных слез,
Жужжащих мертвенность туманов
И клочья вздыбленные грез,
Безрадостных оскал дурманов;
Трескучей жизни мертвый сон,
Бессонных фильмы сновидений
И почерневший небосклон
Ума расстрелянных радений, —
Здесь тускло все погребено,
Гниет послушно и смиренно,
И, снегом все заметено,
Для мира тлеет прикровенно.
И дачка спит под синей мглой,
Под тяжко-думными снегами,
Как бы могилка под сосной,
Людьми забытая с годами.
Уютно зимним вечерком
Смотреть на милую избушку,
На живописный бурелом,
На сосны леса, на опушку.
Картинку эдакую нам
Давали в детстве с букварями...
Вот почему на радость вам
И тут всплыл домик под снегами.
27 — 28 апреля 1942.
Туманов жиденький простор,
Дождей слезливая шарманка,
Снегов дряхлеющий задор
И бурь пустая лихоманка,
Чахотка солнца и тепла,
Бездарной спеси туч тенета,
И слабоумие гнилья,
И злость сопливая болота.
О, импотентная весна,
Ты, вывих мысли неудачной,
Как бесталанно ты скучна,
Как вялый вздор ты мямлишь мрачно!
4 — 5 мая 1942.
* *
*
Я просыпаюсь в ранний час,
Когда меж снами и дневною
Тщетою тайны возле нас
Душе глаголят тишиною.
Ты знаешь эту тишину:
Она сгибает нам колени,
Будя в груди у нас весну
Неведомому восхвалений.
Мой друг, мне хорошо тогда
В моей простой и детской вере:
Я вижу мир — в ином всегда,
В пустом пространстве не затерян.
И с радостью мой новый день
Я словом верным начинаю:
Мне драгоценна эта сень,
Которую я с детства знаю.
И мирные ночей сверчки
В своих часовенках застенных —
Глуши невзрачные дьячки —
О тех же тайнах сокровенных.
* *
*
У меня были два обрученья,
Двум невестам я был женихом.
Может, оба златых облаченья
Запятнал я, в безумстве, грехом.
Но мои обе светлых невесты
Были нежны так и хороши,
Что они обнялись и вместе
Сохранили мне правду души.
Я пришел — возле них — столь же юным,
Как и был, к этой вот седине,
Что еще прикасаюся к струнам,
Что еще поклоняюсь весне.
И одна мне дала в моих детях
Несказанную радость отца,
А другая — живую в столетьях
Мысль, и мудрость , и жизнь без конца.