Пойманный гром

*   *
*

Сквозь наплывы янтаря и разводы позолоты
на исходе октября лес просвечивал, как соты,
обнажая синеву, отпуская на свободу
отгоревшую листву влажной вечности в угоду.
Вот — граница бытия, за которой мы не властны.
Для кого-то смерть моя будет легкой и прекрасной,
мимолетной, словно грусть. Скажут: «Музыка умчалась
вместе с ветром». Ну и пусть. Лишь бы что-нибудь осталось, —
след какой-то на земле, звук, который отзовется,
уголек в ночной золе, блеск звезды на дне колодца...
Потому что только так можно выжить, не иначе, —
сквозь молчание и мрак свету радуясь и плача.


		*   *
		  *

Я где-то прочитал, что человек
из лабиринта выбраться на волю
способен, лишь придерживаясь свято
одной стены. Тогда в конце концов
он выйдет, как Тезей, на свежий воздух,
к высоким звездам, морю, кораблю.
Жаль, я всю жизнь мечусь и не внимаю
чужим советам. Впору поумнеть,
остепениться... Вот недавно встретил
приятеля в Таврическом, и он,
не видевший меня считай лет двадцать,
пытался разузнать, как поживаю.
Что ж, врать пришлось, придумать на ходу
карьеру журналиста, жизнь в Москве,
престижный брак с художницей, что, кстати,
и вправду было некогда со мной,
но только вперемешку. Для чего
я врал, как будто снова примеряя
иную жизнь, которая тесна?
И море знает, почему шумит,
и небо помнит, для чего бездонно,
и ни одна звезда не говорит,
но мы их окликаем поименно.
Вот Сириус, вот Марс, а вот Венера.
Произношу нелепые слова.
Ни разу в жизни их на небосфере
не наблюдал. Лишь в юности, когда
ходили оттянуться в «Планетарий».
По небу звездному идет прогулка,
темно и тихо. Мы портвейном булькаем.
Скользит над нами звездная указка...
О, женщина, экскурсовод по звездам,
жива ли ты? И жив ли звездный мир?


		*   *
		  *

Раскрывая глаза в соленой воде,
промывая, за неимением слез,
этой мутной влагой, видишь везде
только муть и взвесь, и нельзя всерьез
уповать на прозрачность, вообще нельзя
ни на что уповать, ибо застит взор
эта муть и грязь, и нужна слеза
или море, чтоб смыть надоевший вздор.
Раскрывая глаза, рискуя прозреть,
здесь читай — «ослепнуть, как Гомер»,
понимаешь, что жизнь — это та же смерть,
но с обратным знаком. Хлябь и твердь
разделить еще можно, но в небесах
все едино. Стоит ли различать
первородный грех и смертельный страх,
чтобы время жизни качнулось вспять.


		*   *
		  *

Я пытался жить, теребил судьбу по старинке,
расплетая нить, первозданным любуясь цветом.
Не скопил в глазу ни одной золотой соринки,
ничего не скопил, никогда не жалел об этом.
Я всё бревна таскал да укладывал там, где надо.
Я почти устал, но не жду от судьбы пощады,
хоть давно замыслил изведать иную долю.
Говорят же — есть на свете покой и воля.
Только издавна рабское что-то во мне засело,
все никак не дает оторваться душе от тела.
Видно, я еще похожу по самому краю,
видно, губы свои в вине еще искупаю.


		*   *
		  *

Хоромы сменив на полати, свершив переезда обряд,
толкаясь на Старом Арбате, зачем я так выпукло рад,
узнав на лубочной картинке ограду, двойной светофор
в том месте, где улица Глинки впадает в Никольский собор?
Зачем я цепляюсь за место, коль время едино для всех?
Сквозь город, не стоящий мессы, почти презирая успех,
иду то ли слаб, то ли болен. Но вот наступает тот миг,
когда с четырех колоколен вещает единый язык.
И вновь вдоль изгибов канала бреду неизвестно куда.
Ты помнишь, ведь здесь протекала иная, живая вода,
иные деревья шумели под теплым весенним дождем,
где Росси, Ринальди, Растрелли рокочут, как пойманный гром,
и даже не верится толком, что все это сходит на нет.
Лишь ты, безымянным осколком в пространстве блуждая, поэт,
еще не предвидишь, не знаешь, зачем и куда возлетишь,
чьей кровью себя запятнаешь, чью душу безвинно спалишь.