Вавилонская арка

"Сегодня [сталинская] арка „Большого стиля” говорит с нами скорее о прошлом. Или давайте сойдемся на том, что как тогда, так и сейчас, она безразлична к настоящему: любое конкретное историческое (а не мифологическое) время не приживается в ней, и холодный арочный сквозняк перманентно выдувает нас в одном из двух противоположных направлений" — этот архитектурный образ как бы резюмирует книгу Семена Файбисовича “Русские новые и неновые”. Монументальная арка 30-х годов воспринимается автором как мрачный символ отечественной истории XX века, воплощение тоталитарной мифологии, соединившей государственную мощь и “перманентный духовный порыв русской души”, образ, длинная тень которого, кажется, достигает и нашего времени. И как арка является некоторой вехой, организующей путь, рубежом, маркирующим историю, так и книга подводит итоги века, итоги его последнего десятилетия.

“Новые и неновые” представляет собой внешне довольно пестрый сборник публицистических статей, эссе и рецензий, описывающих сегодняшнюю действительность. Темы текстов, соответственно, разнообразны — проблемы современного искусства, особенности мировоззрения, полемика с критиками, исторические и биографические описания. Статьи, будучи каждая самостоятельным произведением, собраны в четыре главы, рядом с названиями которых в скобках условно обозначена сквозная тема (“художник и власть”, “искусство и жизнь”). Подобная организация объединяет книгу, и она воспринимается как единое целое, словно коллаж или альбом зарисовок. Эти общие формулы, заявленные в названиях глав, а также явная привязка к конкретному историческому моменту, обозначенная в названии всей книги, позволяют рассматривать ее как своеобразное культурологическое исследование, попытку запечатлеть указанные аспекты современной российской жизни на рубеже веков, сравнить их с предыдущей историей и проанализировать возможные перспективы.

Действительно, кажется не случайным, что книга издана накануне круглой даты двухтысячного года: датированные девяносто четвертым — девяносто девятым годами, тексты как бы уже вышли из возраста злободневных журнальных статей, но еще слишком свежи для исторических свидетельств: выстраивая перед читателем картину прошедшего десятилетия и связывая этот период с советским прошлым, автор пытается таким образом восстановить распавшуюся “связь времен”, а заодно вписать Россию — или по крайней мере Москву — в общемировое время, из которого она, похоже, выпала — ведь, например, эмоциональный накал празднования не круглого юбилея столицы был во много раз больше, чем все восторги и страхи, вызванные магией трех нулей и компьютерным Армагеддоном. Может показаться, что Москва параллельно общепринятому ведет свое собственное летоисчисление, как и положено Третьему Риму, — от основания города.

Именно анализу подобных странных проявлений коллективного сознания — мифов современности, которые, как считает автор, могут быть положены в основу новой идеологии, и посвящен этот сборник. Собственно, основной пафос книги — в демифологизации советского и постсоветского времени. Будучи человеком другого поколения — покинутого коммунизмом, я, конечно, не могу в полной мере оценить несомненность авторских выкладок (у меня и некая “арка большого стиля” ассоциируется не со сталинской постройкой, а с еще не осуществленным проектом реконструкции Гагаринской площади Ю. Платонова — гигантской аркой, обещающей перекрыть Ленинский проспект), да и всю книгу я воспринимаю скорее как версию реальности, впрочем, весьма увлекательную и, кажется, многое объясняющую.

Первая глава — своеобразный физиологический очерк, анализирующий нравы, психологию и представления современного общества. Автор стремится четко определить понятия, которыми данное общество неловко оперирует, пытаясь как-то себя идентифицировать: например, “средний класс”, “новые русские” (последние описаны подобно неизвестному науке виду, определена их роль в развитии социума, повадки, происхождение). Но, безусловно, “если есть потребность по возможности адекватно осмыслить любой сегодняшний феномен, необходимо вернуться в недавнее прошлое и покопаться там”, поэтому далее следует развернутый анализ советской действительности, изящно проиллюстрированный авторскими воспоминаниями, — который в свою очередь приводит читателя к неким глубинным чертам национального сознания. Так, страсть к всевозможным поучениям и советам, присущая типично советской модели поведения, объясняется не только привычкой все регламентировать, перенятой у государства, но и как проявление одного из свойств русской души — бескорыстного позыва проповедовать, помогать оступившемуся (другим проявлением этой бескорыстной потребности указывать истинный путь объявляется экспорт социалистического режима окружающим государствам). Похожим парадоксальным образом интерпретируется еще одна характерная черта упомянутой модели поведения — хамство, которое трактуется как протест против вялого течения жизни, презрение к земному уюту — и потому объявляется зеркальным отражением духовности, вечного стремления к высшим сферам, Истине, Идее. Сегодня с крушением идеологии это древнее стремление оказывается неудовлетворенным, поэтому, возвращаясь к нашему времени, автор определяет его как распутье, эпоху выбора между возвратом в привычное пространство больших идей и большого стиля и ситуацией, когда вековая тяга к высокому, будучи подавлена, компенсируется искусством, бросающим вызов обывательской пошлости. Яростно критикуя ностальгию по “золотому советскому веку” и вызванное ею желание возродить духовность (которая “от духов” и превращает мир “в призрачное царство с крепкими идолами на каждом шагу”), Файбисович в статье “Дракон” создает макет новой идеологии — по его мысли, восстающей из коммунизма, фашизма и адаптированного ими православия.

Осуществление такого мрачного прогноза кажется мне маловероятным, но гипотеза о глубинной жажде “мира горнего” (не исключающей возможности его осуществления на Земле), утопичности местного сознания, которая оборачивается невниманием ко всему материальному и частному, сомасштабному человеку, похоже, способна объяснить, например, размах современного строительства, брутальность новых форм. В главах, посвященных архитектурно-скульптурным эволюциям столицы, автор находит и обратную сторону этого “метафизического” влечения — он усматривает отголоски мощной языческой традиции в “идолище Петра”, в новых скульптурных памятниках кичевым, “народным” кумирам (Есенину, Высоцкому, Жукову), в пластике Манежной. Действительно, привычка видеть на пьедестале конкретного героя (объект поистине языческого поклонения), оставшаяся в наследство от тоталитарного режима, не позволяет даже представить, что в качестве городской скульптуры могут выступать и нефигуративные образы как, например, во всех столицах цивилизованного мира. Это выпадение из общемирового контекста, обращение культуры вспять и привело к тотальному кичу Глазунова и Церетели, наследнику соцреализма. Но положительной стороной погруженности здешнего культурного сознания скорее в прошлый, а не нынешний век автор называет “наличие... прослойки достаточно образованных и заинтересованных зрителей, не превращенных пока ни в потребителей кича, ни в потребителей элитарного”, способных по достоинству оценить актуальное искусство. Именно к этой категории, вероятно, и обращена книга, одной из целей которой является некоторая просветительская работа — экскурсы в историю Москвы, в область современного искусства, многочисленные сравнения его развития на Западе и в России. Впрочем, легкий дидактический оттенок (может, тоже перманентное свойство местной литературы) совершенно растворяется в ироничной интонации текстов, занятном языке книги. И, наоборот, — за узором эффектных метафор часто оказываются простые истины.

С содержанием перекликается и оформление книги: фотографии О. Смирнова, на которых запечатлены ничем не примечательные на первый взгляд фрагменты окружающей действительности, но, взятые в рамку объектива, они вдруг обнажают странные противоречия, несуразности, которые мы уже не замечаем, — статуя Сталина в парке на Крымском валу, на фоне памятника Петру, который как бы дублирует ее контуры, или анахроническое буйство рекламы на мрачных высотках советской поры.

И сама книга напоминает фотопанораму — сборник заявлен как своеобразная зарисовка, попытка “оглядеть постсоветский ландшафт перед его новым затоплением” национальной идеей. Иногда кажется, что автор сам невольно поддается описанной в своих текстах подспудной жажде “горнего мира”, увлекшись возможной идеологией будущего — пусть и с отрицательным знаком; но, как бы там ни было, повсеместное копирование “большого стиля” налицо, и даже Триумфальная арка вновь замаячила на горизонте. И если арка тридцатых годов предполагала переход в некоторое мифологическое пространство, то нынешняя будет обожествлять сам момент перехода — “переходный период”, не вполне, правда, понятно, от чего, и совсем не ясно, к чему.