Послушай птиц

родители как солнечные боги
рождаются из моря и песка
а я створоженный комок тревоги
а после облака

все вещи есть без рамы без обмана
растут и движутся со мной
и глаза безболезненная рана
сквозит голубизной

моя любовь как яблочная тайна
еще не сорвана никем
я отыщу ее случайно
и съем

Вот сеятель-дворник, сыплющий из рукава
песок, превращающий Москву в Сахару.
Сахара к чаю нет. Раскалывается голова.
В прошлом веке сахар кололи щипцами, держали пару
лошадей. Я не запомню несколько странных и иных слов
о том, как Жак и Ресю благополучно вышли из дома.
Я засыпаю среди сахарных и городских голов,
подталкивая ногой два холодных щедринских тома.
Мне снится и сеятель-дворник, делающий пески
в Москве, и статуя, превращающаяся в красильщика фасада
при движенье. Экзамен сдан, и уже не надо
ни “прогуливаться вдоль решетки”, ни “замедлять шаг”, ни “сжимать

Разбуди меня среди ночи — и я честно расскажу тебе всю
лексику за семестр: я не ела шесть дней, Анна идет к вокзалу,
она уезжает в Париж. Мама же ей сказала:
держись прямо, поддерживай себя сама и ищи Ресю.
Жак и Ресю (и может быть, Анна) жили в Париже, о боже мой,
но перед тем и после — всегда — в маленьких городах и селах.
“Экскурсия показалась им интересной и веселой.
Усталые, но довольные они возвратились домой”.

опять автобус изменил маршрут
и засыпая замечаю
что декорации уже не врут
а добросовестно ветшают
они не дерево и не трава
и чем обман наглей и очевидней
тем легче всем и легче выдавать
сон летаргический за сон невинный

Что мне делать, я — это ты, я повсюду с тобой,
поправляю рюкзак и шагаю в ботинках тяжелых,
смотрю из окошек зрачков: вот ограда школы,
собака, девочка, дальше какой-то сбой —
ты закрываешь глаза, сдваиваешь ресницы.
Как я люблю их мерцание на щеке,
когда усталые кружевницы
лечат кисти в мелкой муке и молоке.
Даже если у этой зимы
миллионы раз,
если эти слова тысячу раз говорили, —
я верю, что сейчас
были
действительно мы.

Двадцать три.
Обнаружив,
что почти разучилась летать изнутри,
от тоски
перемещаюсь снаружи.
Я пустяк,
маленький человек
с мешками заплаканных век.

Ничего.
Вот облака,
плывущие неторопливо,
как тысячи прихотливых,
объемных и нежных лекал.
Вот блестящее солнце.
Когда-то
мы были связаны с ним тесней,
связью незамысловатой,
как растения или снег.
Мы когда-то и были
ими.

Но природа уже — ракушка
в багажнике автомобиля.
Память о летней поездке на юг
в ящике для безделушек,
в кармане брюк.
Только имя.
Не отчаиваться
не получается.

Нет, не так,
посмотри:
лес живой, лес телесен.
Тесная лестница сосен,
резная плесень
мха —
да лес любой
реальней нас с тобой.

Я ищу абсолютные вещи,
но все-таки я умру.
Ты говоришь: лес.
Умирают звери, деревья, птицы.
Не исчезают только какие-нибудь кварки,
частицы.
Расскажи мне, как выглядит мир
с точки зренья элементарных частиц.
Точно при свете электросварки?

Послушай птиц.

Небо смотрит в окно
сквозь угрюмые прутья решетки,
проникая в мою тюрьму,
перебирая меня, как четки,
делая четким все,
исполненным изумленья.
Но из плена
тоски и лени
мне не вырваться к нему.
Ни тебя, ни себя, ни его
я уже не люблю, не вижу.
Помоги мне, ты выше.
Помоги же мне!

Так нельзя.
Ты не прах, не комочек теста,
обрывок текста,
платье, слеза.
Ты — это я и ты.
Ты — это узел, сплетенье
зверей и растений
удивительной красоты.
Ты — это встреча
света, речи.
Как ты можешь уйти,
если все во всех и они — это ты?

снова качнулась земля
перетекает небо слоями
лица поплыли дремучие как острова
в теле внезапного счастья воздушные ямы
спутанная трава

как поглощает вода
как же легко отпустить распоясать
выцветшие города
плачь ненасытное сердце-неясыть

Каждый день я стучусь в эту дверь, но не знаю, хочу ли туда войти.
Может быть, только что-то
услышать, увидеть чудо.
Каждый день
наша соседка сверху кому-то кричит: “Вон отсюда!”,
и еще — матом — то-то, то-то и то-то.
С шести и до десяти.
Пада-
ют стулья, столы.
Малыш
плачет: “Мама, не нада”.
Старший, ровесник ему
по уму,
с кем-то пьет за верандой детского сада.
Вот чужая реальность.
Без перчаток ее не возьмешь.
Для нее мои сложности — ложь,
но у всех свои виды ада.
Нет, не могу я сейчас говорить
о чудесном,
о прекрасном и странном.
Ты мне скажешь: дыши чистой праной,
но оконная рана
каплет воздухом грубой гульбы.
Кто-то плачет навзрыд.
Если бы
можно было их уберечь от себя
и друг от друга.
Как сама я слепа и слаба.