ПОЛКА КИРИЛЛА КОБРИНА
+7
Жизнь и творчество Себастьяна Найта. Составитель В. П. Старк. Статья В. Кратс. Комментарии П. Краст. СПб., Издательство журнала “Звезда”, 1999, 72 стр.
Эта миниатюрная, с любовью и вкусом сделанная книжечка — последний аккорд в юбилейной набоковской сюите. В суматохе праздничных мероприятий, посвященных столетию автора “Лолиты”, как-то забыли о несколько (быть может) менее талантливом, менее плодовитом и (несомненно) гораздо менее известном авторе, дар которого столь конгруэнтен набоковскому. Тем более, что Найт — почти ровесник Набокова; родился он всего на восемь с лишним месяцев позже. Издание “Жизни и творчества...” выстроено по традиционному принципу такого рода компиляций: библиография Себастьяна Найта, биографическая канва его (увы!) недолгой жизни, фрагменты из его сочинений (данные, как и положено уважающему себя изданию, на языке оригинала и в переводе), краткие комментарии и столь же краткое эссе, затрагивающее весьма важные для Найта этимолого-символические проблемы. Подобные книги обычно предшествуют более солидным изданиям, быть может, академическим. Надеюсь, Себастьян Найт не будет обойден вниманием прославленной отечественной филологии. Он того стоит.
Благоприятное впечатление от книги несколько омрачает не совсем удачная игра с псевдонимами. Известные найтоведы В. Кратс и П. Краст могли бы придумать более подходящий коллективный псевдоним для мифического составителя сборника, нежели “В. П. Старк”.
Петер Корнель. Пути к раю. Комментарии к потерянной рукописи. Предисловие М. Павича. Перевод со шведского Ю. Яхниной. СПб., Издательство “Азбука”, 1999, 176 стр.
Когда-то давно, в юности, начитавшись Борхеса, а особенно после “Игры в классики” Кортасара, я мечтал сконструировать книгу из одних примечаний и комментариев. Было это году в 1984 — 1985-м. Не прошло и трех лет, как мечта моя реализовалась. В 1987-м в Стокгольме вышли в свет “Пути к раю” шведа Петера Корнеля.
Честно говоря, я до конца не уверен в существовании этого автора. Фамилия у него как у французского драматурга; имя — фактически то же. Предисловие к книге сочинил известный фокусник и затейник милорд Павич. С фотографии на задней стороне обложки на нас смотрит лицо, похожее скорее на фоторобот. И вообще: все, что проходит по ведомству “потерянных рукописей”, вызывает неизбежные идентификационные проблемы.
Как бы то ни было, перед нами восхитительно написанная (точнее — составленная) книга прозы. Ей ничуть не мешает исчерпанность культурной эпохи, породившей всю эту расчетливую любовь к маргиналиям, комментариям, лабиринтам, тамплиерам, розенкрейцерам, наспех составленным схемам и затейливым аллегорическим гравюрам. Ни даже то, что магистральный сюжет ее уже изложен Борхесом в нескольких новеллах и эссе. Птицы ищут птичьего бога Симурга и осознают в конце концов, что они и есть — Симург. Прочитав комментарии к исчезнувшему роману, мы понимаем, что прочитали сам роман. Рай и есть пути к раю.
Виктор Шкловский. Ход коня. Книга статей. М., Книгоиздательство “Соль”, 1999, 208 стр.
“Когда мне приходится писать заметки рецензионного характера, я чувствую себя, как государственная печать, которой Том, по воле Марка Твена сделавшийся английским королем, колол орехи... Но нужно колоть и орехи. Нужно писать, хотя бы для того, чтобы за тебя не писал другой и не мучал тебя своим остроумием”. Я, собственно говоря, сочиняю “Книжную полку” из тех же соображений, но без шкловского высокомерия и гордыни; не уверен, что мною можно было бы штамповать высочайшие указы. Пусть это будут орехи.
Статьи, рецензии и эссе, составившие книгу, написаны в голодном и холодном Петрограде 1919 — 1920 годов. Читая “Ход коня”, постоянно отгоняешь от себя две незаконные мысли; первая из них — о том, что страдания и лишения способствуют расцвету изящных искусств и наук (довольно пошлая и подлая идейка). Вторая — о благотворности русских революций 1917 года (и русской революции вообще) для все тех же изящных искусств и наук, а для словесности — и подавно. Не правда ли, странно, что на стороне революции, в той или иной форме, так или иначе, в то или иное время, были почти все лучшие русские писатели и поэты (кроме, пожалуй, Бунина)? Что, не будь революции, никакого бы Платонова с Зощенкой не было бы и в помине, даже В. В. Набоков так и остался бы дилетантом-барчуком, пописывающим стишки? Вот и Шкловского бы не было — автора “Сентиментального путешествия”, “Zoo”, “Хода коня”... Речь, конечно, не о полезности сотрясения основ, а о полнейшем несовпадении порывов муз и медленного хода жизни.
Как бы то ни было, книга — превосходная (я даже закрываю глаза на странный вид издания — пострепринт, недорепубликация). Обстоятельный, мастеровитый юмор Шкловского покоряет. Лучшая фраза “Хода коня” посвящена знаменитому татлиновскому проекту памятника Третьему Интернационалу: “Памятник сделан из железа, стекла и революции”.
Елена Тахо-Годи. Константин Случевский. Портрет на пушкинском фоне. Монография. СПб., “Алетейя”, 2000, 400 стр.
Приятно, что еще пишут такие книги — обстоятельные, не зараженные структуралистским хитроумием, постструктуралистской безответственной болтовней. Кажется, это — первая подробная биография “несуразнейшего и в то же время — одного из глубочайших русских поэтов” (Ходасевич), жившего не в слишком хорошее для поэзии время. Он родился в год смерти Пушкина, а умер через полгода после выхода в свет “Золота в лазури” Андрея Белого. Не удивительно поэтому, что биография Случевского — прежде всего история; история, сплетенная из истории словесности, общественной мысли, политической и социальной. Может, я ошибаюсь, но лучшие специалисты по истории России XIX века сейчас — историки литературы. И даже если вы никогда не читали таких, например, строк:
Ходит ветер избочась
Вдоль Невы широкой,
Снегом стелет калачи
Бабы кривобокой, —
но интересуетесь историей и культурой России прошлого (и начала нынешнего) века, непременно прочтите эту книгу.
Уильям Берроуз. Кот внутри. Перевод Дм. Волчека. “KOLONNA publications”, 1999, 64 стр.
Это позднее сочинение известного бунтаря, хулигана, героя контркультурной Америки — весомый вклад в науку “котологию”, представленную столь выдающимися именами, как Т.-С. Элиот и Х. Кортасар. Ненависть Берроуза к собакам, точнее, к “уродливому Собачьему Духу, с которым не может быть компромиссов”, объясняется не только личными предпочтениями и прихотями автора, но и тем местом в биолого-социальной классификации, которое “друзья человека” получили в известной сказке Дж. Оруэлла. Честно говоря, и для русского человека “собака” ассоциируется скорее с тевтонскими “псами-рыцарями”, с садистическими псами-опричниками Ивана Грозного, с помещичьей травлей детей собаками (см. “Братья Карамазовы”), с фразой из советского учебника по новейшей истории стран Запада: “Носке — кровавая собака германского империализма”, со сторожевыми собаками ГУЛАГа, наконец — с бедолагой Шариковым. Хотя бы поэтому “Кот внутри” должен понравиться отечественному читателю.
У этой книги Берроуза есть несомненные художественные достоинства. Писатель, сочинивший хаотический “Голый завтрак” и легендарного “Джанки”, силен прежде всего в эмоциональных, на грани истерики, сентиментальности или галлюцинации, пассажах. Его фирменный знак — волнующие перечисления, в которые погружаешься, набрав побольше воздуха, а затем выныриваешь, изумленный. Посудите сами: “Это только один из экзотических видов, которые стоят головокружительные суммы на кошачьих рынках... кошки летающие и скользящие... кошки ярко-синей электрической масти, распространяющие аромат озона... водоплавающие кошки с перепончатыми лапами (они появляются на поверхности воды с задушенной форелью в зубах)... нежные, худые, невесомые болотные кошки с огромными плоскими лапами — они могут скользить по зыбучим пескам и тине с невероятной скоростью... крошечные лемуры с огромными глазами... алые, оранжевые и зеленые кошки, покрытые чешуей, с длинными мускулистыми шеями и ядовитыми клыками — яд, подобный тому, что извергает синий кольчатый осьминог: два шага, и вы валитесь наземь, час спустя вы мертвы... кошки-скунсы, выпускающие смертоносное вещество, которое убивает за секунды, как когти, запущенные в сердце... и кошки с ядовитыми когтями, выпускающие отраву из большой железы, скрытой в середине лапы”. Ух!
Буратино. Первый выпуск, подготовленный издательством “Автохтон” в рамках проекта “Классика”. “Кучков-град”, 1999, 16 стр.
Нынешняя книгоиздательская оргия, единственная в своем роде за историю нашей страны, вызывает (помимо естественной гордости и восхищения) ощущение перенасыщения и легкой тошноты. Будто устриц переел и шабли перепил. Или икры с “Доном Периньоном” облопался. Книги есть такие и эдакие, хорошие, очень хорошие, плохие и очень плохие. И вот на этом фоне появляется весьма странное издание, аскетичное, уродливо оформленное, толщиной с методичку по научному коммунизму. Выпущено в рамках проекта “Классика”. И действительно классика — Буратино. Советская классика. Альманах не альманах, просто подборка текстов трех молодых авторов (впрочем, известных в известных московских кругах), повествующих о сыне-нонконформисте конформиствующего отца Карла.
Поясню. Перед нами совсем иное поколение: и эстетически и социально. Владимир Сорокин на том же расстоянии от него, что и Василий Аксенов — от Владимира Сорокина. Им “Голубое сало” не впрок. Они серьезны (пожалуй, даже мрачны), саркастичны, иногда чувствительны. В отличие от дяденьки Яркевича, вся их молодость прошла при капитализме; в детстве они буржуев не в передаче “Международная панорама” видели. Иногда они напоминают мне героев левацких годаровских фильмов 60-х. Слава Богу, что они есть.
Тексты, представленные в “Буратино”, неравноценны между собой и, увы, не дотягивают до истинного мастерства. Лучший из них — “Последняя речь Буратино” Алексея Цветкова [1] , но и она не свободна от несколько графоманских мест. “Джатака о деревянном Бодхисатве” Дмитрия Гайдука эксплуатирует приемчики, изобретенные Вен. Ерофеевым и Сашей Соколовым и уютно обжитые плодовитыми митьками, — смешение “низкого” сленга с “высокими” реалиями буддическими, древнегреческими и проч. Отрывочки Павла Журавлева просто неудачны. И все же. Эта книга свежа, не закапана ни приторными ликерами постмодернистов, ни тошнотворной бодягой реалистов. Наконец, там есть истинно остроумные места. Вот что пишет Дм. Гайдук о встрече Буратино с Тортиллой: “А бодхисатва вышел из медитации, смотрит — а вокруг морские волны. Тут подплывает к нему Великая Черепаха и говорит: привет, деревянный бодхисатва”. Последний штрих — из “буратинианы” Ал. Цветкова: “У каждого есть шанс оказаться в постели с Мальвиной или по крайней мере посмотреть ее последнее шоу”.
Филипп Минлос. Да нет: стихи, поэма, танки. М., “АРГО-РИСК”, 1999, 40 стр. (“Библиотека молодой литературы”, вып. 13).
Мандельштам писал о Чаадаеве следующее: “Зияние пустоты между написанными известными отрывками — это отсутствующая мысль о России”. И далее, через абзац: “Из „Философических писем” можно только узнать, что Россия была причиной мысли Чаадаева”. Будто о Филиппе Минлосе написано, но вместо слова “Россия” нужно вставить слово “поэзия”. Зияние пустоты (добавим от себя — огромной, объемной, завораживающей, наверное, бесконечной) между редкими словами в стихах Минлоса — это то, что традиционно называют поэзией. Поэзия была причиной его стихов.
Карманное издание, которое так и тянет назвать “цитатником” (только не Мао, а Минлоса; красиво звучит — “цитатник Минлоса”), удивительно всем — оформлением, макетом, графикой, стихами. Собственно, это не стихи, не тексты; скорее перед нами — “сегменты поэтической речи”, редкие ноты минималистского опуса, немногословное, почти анонимное бормотание: “солдатики / раззвонились / по паркету / карамельные дни / медные всадники / ну оловянные / песочные часы / а потом опять / книга перемен”. Олег Киреев, написавший послесловие к этой книге, считает стихи Минлоса вестниками новой поэзии, естественно (для этого поколения — см. выше) революционной: “Поэзия должна звучать на улице и провозглашаться с баррикады, так что поэзия может быть написана на знамени новой эпохи”. Если это верно, то нас ожидают такие примерно лозунги на знаменах: “Едем в концлагерь / отдохнуть летом / экзамены / Эдем дизайн”. Что же, чем хуже хрестоматийных: “Будьте реалистами — требуйте невозможного!” — или: “Вся власть воображению!”?
-3
Ирина Шостаковская в представлении изд-ва “Автохтон”. Б. г., б. м., страницы не пронумерованы.
Перед нами то же молодое поколение. В книге Ирины Шостаковской есть: неряшливости стихосложения, неточные рифмы (там, где таковые вообще присутствуют), псевдонаивное моралите (заставляющее вспоминать то вездесущих митьков, то Гребенщикова и Джорджа эпохи “Треугольника”), “приметы времени” (“ворошиловский стрелок”, “опиаты”, “ни хуя мне не надо”, “Берроуз”, “Чапаев”, “Кон-Бендит”, “1968”), погрешности против родного языка (из тех, про которые сразу не скажешь — то ли намеренные, то ли нет), отсутствующие выходные данные и т. д. В этой книге нет: своего голоса, неповторимой интонации, энергии, экспериментов, отсутствия экспериментов, надсады, олимпийского спокойствия, погружения в язык, нулевой степени письма, слез. Есть две хорошие строчки: “Прощай, родная речь, выдохни мурку” и “Ремонт в ночи, на жопе патронташ”. Но для книги стихов этого маловато.
София Парнок. Сверстники. Книга критических статей. М., “Глагол”, 1999, 141 стр.
Малоизвестный, любимый лишь истинными знатоками поэт София Парнок оказалась довольно посредственной критикессой. “Независимость литературного положения Парнок отчетливо проявляется в ее критических работах. Читая ее статьи, мы получаем оценку „независимого эксперта”, оценку, не тронутую никакими литературными идеологиями и — почти никакими — личными пристрастиями”, — читаем мы в предисловии издателя. Знакомство с книгой делает это утверждение сомнительным. Удивительно брюзгливый тон, чугунное полемизаторство, порой на грани самопародии (“суетливый лепет „мыслителей””, “символист спустился в себя с сетью, сплетенною не суровым художественным принципом, а рукою самодовольною и неразумною, и вот почему сеть его наполнилась недостойной лова плотвой”), трескучая и назойливая “духовность”, выраженная почему-то ростовщической лексикой (“Степенью духовной платежеспособности определяется на весах вечности мировая, национальная и индивидуальная ценность личности”); все это лишь изредка скрашивается остроумными и точными пассажами вроде: “Брюсов всю жизнь писал стихи, чтобы купить себе памятник на парнасском кладбище, „где Данте, где Виргилий, где Гёте, Пушкин где”. Булочница в надгробной надписи поминает баранки, Брюсов — строфы, страницы и т. п.”. Удачно также определение основной, характернейшей черты Брюсова: “гениальная остервенелость воли”.
Слишком большое количество опечаток окончательно портит впечатление от этой книги. Последние лет двенадцать подарили нам “шедевры” издательского дела с рекордным числом опечаток. (Достаточно вспомнить загубленный в середине 90-х единственный пока в России сборник прозы Игоря Померанцева — его явно не касалась рука корректора. Да и редактора тоже.) “Сверстники” Софии Парнок до рекорда, конечно, не дотягивают, но по степени дикости корректорских оплошностей могли бы составить конкуренцию кому угодно. На стр. 31 читаем (далее следует текст, представленный именно так, как он напечатан в рецензируемой книге):
“Ибо
что знач ит усовершенствовать, „обработать” художественную ф
орму, как не усовершество- ва
ть свое содержание?”
Истинный авангард!
На стр. 36 Бориса Бугаева обзывают “Андреем белым”, на стр. 80 бедный Брюсов “довит” метры, а на стр. 41 достается даже Пушкину, который просто-таки погрязает в тавтологии:
Художник-варвар кистью сонной
Картину гения чертит
И свой рисунок беззаконный
На ней бессмысленно чертит.
Стивен Спендер. Храм. Роман. Предисловие Е. Берштейна. Перевод с английского В. Когана. М., “Глагол”, 1999, 272 стр.
В 80-е годы среди выживших писателей-модернистов стало модным доделывать и издавать свои ранние романы. Смертельно больной Кортасар печатает “Экзамен”; Стивен Спендер, английский поэт, прозаик, критик, друг Одена и Ишервуда, вдруг решает отдать на суд публики “Храм”. Что это: старческое крохоборство, отчаянный жест вслед уходящей жизни, попытка преподать урок окружающей скептически-релятивистской культуре? Трудно сказать. В любом случае “Экзамен” еще можно серьезно рассматривать эстетически; “Храм” — вряд ли.
На обложке русского издания этого романа красуется купающийся арийский юноша. Над его головой, крупными буквами — СТИВЕН СПЕНДЕР. И еще крупнее: ХРАМ. “Храм” и есть этот полунагой немчик в его мышцатой телесности; роман Спендера есть описание паломничества в страну таких вот “храмов” — веймарскую Германию. Поначалу кажется, что перед нами — нечто вроде “романа с ключом”, в котором под чужими именами выведены сам Спендер и его друзья Ишервуд с Оденом. Они живут себе поживают в Оксфорде, без конца треплются на разные темы, пописывают стихи и романы. В общем, ранний Хаксли. “Желтый Кром”. Однако затем возникает некий немец Эрнст Штокман и приглашает главного героя в Германию, в Гамбург — естественно, не на луну смотреть, а “изучать немецкий для письменной работы по философии”. Философия оказывается несколько греческого толка, с изрядной к тому же долей сенсуализма. Героя водят по гомосексуальным кабакам, буржуазным и богемным домам, бисексуальным тусовкам и живописным окрестностям Рейна. Много пива. Много доступных мальчиков. Много разговоров о разном. На дворе — лето 1929 года. До начала мирового экономического кризиса остается еще несколько месяцев. Затем герой уезжает в Англию и навещает Германию уже в 1932 году. Красивые мальчики превращаются в красивых нацистов и женятся на краснощеких крестьянских девках. На некогда развеселых улицах штурмовики дерутся с тельмановцами. Поголовно все обсуждают еврейскую проблему. Герой встречает своего друга Брэдшоу (читай — Ишервуда), который как раз сочиняет роман о происходящем (читай — “Прощай, Берлин”). Становится ясно, что лучше людей, чем писатели-англичане (к тому же — выпускники Оксфорда), на свете нет. И последнее: первая часть (о 1929 годе) называется “Дети солнца”, вторая еще оригинальнее — “Во тьму”.
По гамбургскому счету этого романа о Гамбурге нет. Просто “человеческий документ”, из тех, которые так “обожал” Набоков. Несколько прелестных описательных пассажей, две-три живые реплики в диалогах — и все. Легко написанное, легко читающееся, вполне типичное сочинение 20-х — начала 30-х, которое дает довольно верное представление о головокружительной вольности нравов семнадцати европейских лет между подписанием Версальского договора и гражданской войной в Испании: отцовская мораль сгнила где-то во фландрских окопах, Бог давно умер, королева Виктория тоже. Как сказал бы Розанов: “Когда начальство ушло”.
[1] См. рецензию на прозу Алексея Цветкова, написанную его младшим сверстником С. Шаргуновым, в этом номере “Нового мира”. (Примеч. ред.)
АЛЬФА-БАНК ПОМОГАЕТ ПИСАТЕЛЯМ
Альфа-банк совместно с Московским Литфондом продолжает благотворительную программу поддержки московских писателей, работающих над новыми произведениями.
15 писателей, представивших наиболее интересные проекты будущих произведений, будут получать от Альфа-банка ежемесячные стипендии в течение года — с 1 ноября 2000 по 31 октября 2001 года. Их размер по сравнению с прошлым годом увеличен более чем в два раза.
Проводимый новый конкурс — анонимный, заявки подаются под девизами. Их регистрацию проводит до 15 июля 2000 года Московский Литфонд. Рассматривать заявки будет Экспертный совет, состоящий из главных редакторов ведущих литературно-художественных журналов.
Благотворительная акция Альфа-банка при содействии Московского Литфонда, которая становится уже традицией, позволяет надеяться на рождение новых талантливых произведений и появление новых имен в литературе.