Опыт Холина

Игра — в природе искусства. Играют оркестры, играют актеры. Это — внешнее, исполнительское. Но по правилам игры строятся и пьеса, и партитура. А разве стихотворный ритм или звуковая перекличка, именуемая рифмой, не игровая импровизация? А метафора? Ведь это — загадка, в которой один образ прячется за другим.

Помимо этого поэзия живет бездной языковых затей, множеством “игр”, связывающих автора с читателем: шутка и профанация, пародия и сарказм, гротеск и умолчание... Все это из области искусства, искусности, то есть умопостигаемо. Об этом легко говорить.

Трудности начинаются там, где искусство кончается, где возникает мысль, где, по слову поэта, “дышат почва и судьба”. Их не формализуешь, не сведешь к приему.

В значительной части своего посмертного “Избранного” Игорь Сергеевич Холин (1920 — 1999) позволяет читателям избежать указанных трудностей. Он играет. Играет разнообразно, заразительно. Играет не вообще, а на материале нашей абсурдной реальности. Его стихи, помещенные в нормальные оси координат, выглядят бедой и бредом. Они то сумбурно громоздятся строка на строку, то монотонно вертятся, как заезженная пластинка, цокая по трещинкам стальной иглою.

Вы хотели узнать, что за человек Холин, а вместо этого вам по законам абсурда говорят, чему он равен.

Итоговая формула: Холин = 3435.

Слева человек, справа безразмерная величина. Однако вряд ли можно сказать, что вы таким образом Холина “вычислили”. Он как был “иксом”, так и остался. В координатах “Смысл — Время” подобный автопортрет нелеп. В координатах “Абсурд — Время” — нормален. Для советской реальности такая “математика” была вызовом.

Один из любимых приемов Холина — пародия. Причем пародирует он не “друзей-стихотворцев”, а саму жизнь. Например, всевозможные опросы:

Или поиски в области “предметной музыки”:

Или уличный эпизод:

Но жизнь идет, и некоторые объекты сатиры потихоньку вымирают, как, скажем, наше всеобщее единомыслие, приверженность тому, что Холин парадоксально изобразил винегретом, во имя которого мы живем, который больше всего любим и славим.

Вообще социальный прицел в “Избранном” остро ощутим, а изнанку жизни автор изведал с детства. Семи лет он бежал из дома, мыкался по детприемникам. Потом была война, вызвавшая в солдате два естественных чувства: отвращение и страх. Об этом цикл “Река войны” — из лучших в книге.

После войны Холин служил официантом в “Национале”. Должность непростая, и место непростое.

Самостоятельно растил дочку.

Стал наряду с Сапгиром одним из родоначальников течения художников и поэтов, позже получившего на Западе имя “андеграунда” — подпольного искусства, антипода советскому официозу.

В поэтике шел за Хлебниковым (особенно фонетические опыты), за Маяковским (космические гиперболы), а интонационно — по наблюдению А. М. Ревича — за Тихоном Чурилиным.

Умело использовал избыточность русской речи, экспериментируя с сокращением слов, занимаясь слоговой комбинаторикой, диссонируя, тасуя ударные гласные, разнимая слова, создавая эмоционально понятные неологизмы или, наоборот, нарочито заполняя страницы бесконечными повторами, что называется, звуча “на одной ноте”. Все это уже нашло и непременно найдет массу продолжателей, как вещь формальная, внешняя, легко копируемая. Чистая работа ума. Правила простые, делается быстро, и — море удовольствия.

Между тем надо помнить, что Холин вел свои эксперименты под спудом нерушимого соцреализма, в его глубоких подвалах, без малейшей надежды на то, что такие пробы могут быть обнародованы.

Холин знал горечь человеческого прозябания.

Опись жизни путаной, сбивчивой, несчастной и несносной, по ощущению поэта, требовала отвечающего ей косноязычия — разъятой, деформированной речи, предельно опрощенной, лаконичной, во всем сводящейся к минимуму. Отсюда скупость словаря. Отсюда узейший — по слову на строчку — вертикально вытянутый холинский стих. Слова трехсложные. А лучше — двусложные. А еще лучше — односложные. Причастия и деепричастия почти упразднены. Никаких “оборотов речи”. Никаких “грамматических конструкций”. Пунктуация скошена на корню.

Существительное, прилагательное, местоимение, глагол. Все.

Безбожно обеднив язык, эти опыты, однако, очистили речь от словесной рутины, освободили от инерции штампов, напомнили об иных возможностях словотворчества, дали простор воображению.

Холин не просто расширил границы традиционной лирики, а круто поменял ее содержание. В лирику вторгся быт барака. Любовь свелась к сношениям. Высокий слог заглушило сквернословие. Аромат жизни забила тошнотворная вонь. Все это обнажилось, выплеснулось на свет. Своей узкой строфой, как насосом, Холин выкачивал воздух рабства: качнул — назвал — выкачал, качнул — назвал — выкачал. В этом видится нам смысл его труда. Но чем заполнить образовавшийся вакуум, он не очень себе представлял . Положительный смысл погрязал в утомительных перечислениях — кому и чему надо молиться, перечислениях, полных языческой мешанины; или просто следовали списки “друзей Земного Шара”; или длились перечни того, как негоже поступать с Богом, то есть снова истинное утверждалось через отрицание ложного. Светлая поэма “Песня без слов”, посвященная Овсею Дризу, одиноко боролась с потемками барака. И вдруг в помощь ей откуда-то из глубины вспыхивало:

Могут быть разные представления о предназначении искусства. Правильно, что оно призвано смягчать нравы, дарить людям надежду, вселять в их души гармонию, славить красоту бытия. Верно, что высшая власть вменила в обязанность поэту пророческое служение: предчувствовать грозы грядущего, предупреждать о них. Но справедливо и то, что дело поэта — обличать подлость и пошлость жизни, диагностировать нравственные болезни общества, побуждать его излечивать их. Игорь Холин не пребывал в роли холодного наблюдателя. Беды Отечества его действительно печалили, возмущали, жгли, доводили до отчаянья. Мотив смерти отчетливо звучит в книге. Поэт шел “от противного”, от отрицания, от издевки. В том числе и над самим собой. Он проклинал барак — и любил его, ненавидел — и жалел.

Да, его влекла литературная игра, формы его всегда были “игрушечными”, но не шуточным оставался протест. И когда формальные заботы отступали, упражнения в словотворчестве прекращались, хорошо экипированные абсурд и профанация сдавали оружие, тогда и прорывалось дыхание судьбы.