В конце 80-х в одном из антикварных магазинов Вены был приобретен комплект цветных слайдов — из самых первых, начало сороковых, а может, даже и вообще самый ранний из сохранившихся. Комплект включал большой набор снимков, на которых запечатлена жизнь Лодзинского гетто и несколько остановленных мгновений из жизни самого автора: он сам, жена, застолье.
Слайды попали в руки польскому документалисту Дарьюшу Яблоньскому, и он снял своего “Фотолюбителя”, получившего за последние полтора года целое ожерелье призов:
Prix Europa — лучший телевизионный фильм, Берлин-98;
Grand Prix — Амстердам, Международный фестиваль документальных фильмов (1998);
Grand Prix, Prix Planete — Биарриц, Международный фестиваль аудиовидеопрограмм (1999).
У этого обремененного призами фильма два главных героя: Фотолюбитель — автор слайдов и Врач — старик, в молодости бывший врачом и узником Лодзинского гетто, или, если уж быть исторически скрупулезным, гетто Лицманштадта — города, переименование которого должно было манифестировать его историческую судьбу как города, навечно присоединенного к Германии.
На противостоянии Фотолюбителя и Врача в значительной мере построен фильм. Мир одного из них озвучен по-немецки, мир другого — по-польски. Эффект, пропадающий в переводе. Это не просто прикладное инструментальное решение — у него есть эстетическая и концептуальная проекции: миры героев принципиально разноязычны, более того, они инопланетны.
Фотолюбитель — немецкий чиновник из управления Лодзинским гетто, человек толковый, работоспособный, настроенный на карьеру и успешно ее осуществивший: занявший к концу существования гетто пост его главного бухгалтера — пост весьма немалый, если учесть, что гетто было достаточно крупным, динамично развивающимся и прибыльным экономическим предприятием, выпускавшим разнообразную продукцию (отчетность визуализируется).
После войны, по лживому (как он пишет) доносу, Фотолюбитель был арестован и провел некоторое время в тюрьме, жалуясь на очевидную несправедливость приговора и страдая от диабета — в узах он не мог получать необходимого питания и удовлетворительной медицинской помощи. Затем он вышел на свободу и прожил не так уж мало: он умер уважаемым гражданином в возрасте семидесяти трех лет.
Фотолюбитель действует в фильме опосредованно: мы видим мир гетто его глазами. Диктор читает его постоянную переписку с ИГ-Фарбениндустри о качестве пленки: цвет не всегда устраивает взыскательного фотографа. Обратите внимание: какой-то не вполне естественный красноватый оттенок — вот здесь и здесь (он прав). Чиновники фирмы аккуратно и по существу отвечают. Это вовсе не отписки, как вы, должно быть, подумали, — они сами заинтересованы в конструктивной критике, они заинтересованы в повышении качества, они упорно над этим работают.
А вот рапорты Фотолюбителя по начальству: объем делопроизводства в гетто в связи с расширением производства неуклонно растет, возникают проблемы с кадрами, необходимы новые ставки.
А вот личное: ему удалось купить изящную японскую вазу, причем совсем, совсем недорого, очень удачная покупка (фотоизображение вазы прилагается). Этот слайд по времени более-менее совпадает с моментом ликвидации гетто. А тут еще нечаянная радость: некий г-н NN подарил крышку, идеально, ну просто идеально подходящую к вазе, — теперь полный комплект. Ну кто бы мог подумать — такая удача! Эстетически безукоризненное сочетание нежданно соединенных в единой точке пространства предметов. Фотолюбитель — человек со вкусом: порадуемся и мы вместе с ним счастливой находке.
Фотоработы героя фильма напрочь лишены идеологической сверхзадачи: он снимает то, что видит: толпа на улице, отдельные здания, сцены в производственных цехах и мастерских, голубое небо над крышами, белые облака, жанровые сцены, производственный музей гетто — на стендах образцы выпускаемой продукции: веселенькие и кокетливые женские платья, головные уборы и еще всякое разное.
Обитатели явным образом худощавы, не слишком хорошо одеты, и у многих тоска бьет из глаз. А у других — нет. Совсем нет. А многие, между прочим, улыбаются. А многие вполне пристойно одеты. А вот идет молодая, со вкусом одетая женщина, в сознании своей красоты и неотразимости. Многолюдные улицы — динамика, передаваемая в статике. Ощущение бурлящей жизни.
Врач из гетто. Ему сейчас восемьдесят шесть. Фильм снимался семь лет, целую вечность, и он все время звонил режиссеру: ну когда же наконец? скоро ли? а я успею посмотреть? Он успел — ему повезло и на этот раз. После гетто он попал в Освенцим. Он пережил Фотолюбителя. Он был неплохо устроен в гетто: профессиональная работа, продуктовая карточка, приличное здоровье, ни жены, ни детей, ни родителей.
Отец жил в Варшавском гетто. Они переписывались, пока это было возможно. Последнее письмо отца пришло уже после его смерти, со случайной оказией: отец (выходило, что уже как бы из-за гроба) возмущался бессердечием, с которым сын информировал его о смерти брата (дяди сына): ты же знал, как я его любил, ты же знал — и ты так сухо об этом пишешь! Как ты можешь!
Врача окружала река смертей, и ко времени написания своего письма у него уже были соображения, в какое море впадает эта река. Эмоциональные рамки были необходимым условием существования. Все-таки он выжил, и теперь у него есть возможность рассказать, которой у него не было бы, если бы он не выжил.
Он участвовал в совещании, где рассматривался вопрос о требовании немцев выдать детей на депортацию. Большинство врачей проголосовало “за” — сделать все равно ничего было нельзя. А как голосовали вы? Я воздержался. У меня не было детей.
Судя по всему, Фотолюбителю не приходилось принимать участия в такого рода совещаниях — он занимался чистой экономикой, производством. Я вполне допускаю, что донос действительно был ложный и сидеть, в общем, ему было не за что. Врачу пришлось принимать разнообразные решения, в результате которых он остался жив. На жизненный ресурс, который выпал Врачу (еда, одежда, лекарства), претендовали многие, но повезло ему — так уж вышло: он остался жив, а они умерли. Косвенно он виновен в их смерти. Как и в смерти отданных на депортацию детей.
В Освенциме у него украли обувь. Скорей уж отобрали. У него была очень высокая температура. Ботинки выдернули из-под изголовья. Просто подошли и выдернули.
Надежнее места он не знал — оно оказалось ненадежным. В его мире вообще ни в одной точке не было ничего надежного. А в чьем есть? Убаюканным привычной рутиной естественно об этом забыть.
Без обуви человек в лагере был обречен, впрочем, и с обувью шансы были призрачны. В соседнем бараке умирал человек с хорошими башмаками. Врач сидел рядом и терпеливо ожидал его смерти. Мог бы снять с еще живого — все равно бы тот умер. Врач был не один такой претендент, но ботинки достались именно ему. Как это вышло? Он не рассказывает. Фотолюбитель не виновен ни в чем. В тюрьме он сильно страдал: от лишения свободы, от болезни, от сознания несправедливости происходящего, и эти страдания представлялись ему совершенно незаслуженными.
Врач рассказывает о быте: холод зимой, скученность, отвратительный запах в непроветриваемых помещениях, скудные пайки, вши, недостаток лекарств. Кроме того, он довольно рано понял, чем все это кончится. Многие надеялись до последнего момента.
Еще один герой фильма, правда куда меньшего размера, чем эти двое, — глава гетто Румковский. Мы видим его на нескольких слайдах, Врач рассказывает о нем. Трагическая фигура. Отчаянные попытки как-то наладить жизнь, заведомо устремленную в пропасть: самоуправление, полиция, общественный порядок, изыскание и мобилизация ресурсов, борьба с деструктивными элементами, неукоснительное выполнение принятых (в том числе и о депортациях) решений, социальные службы, развитие производства, быть полезными немцам, как можно больше и разнообразнее, не раздражать немцев бессмысленными и по существу самоубийственными акциями, быть полезными немцам, расширение производства, добросовестная и успешная (вот и Фотолюбитель подтвердит) работа.
Зачем им уничтожать гетто? Зачем? Это же такое выгодное предприятие. Такая прибыль, и с минимальными финансовыми вложениями. Только безумец режет курицу, несущую золотые яйца. И постоянные ужасные компромиссы. Сотрудничество с немцами. Отдать детей до восьми лет — зато сохранить тех, кому уже восемь и старше. Сам-то верил? Надеялся на чудо. Идея производства неплохо работала: гетто было действительно нужно немцам и просуществовало по этой причине долго, очень долго — до августа сорок четвертого. Впрочем, для всего мира обитатели гетто давно уже были мертвецами, по недоразумению условно живыми.
Румковский завершил свой жизненный путь в Освенциме — остался бы жив, у него нашлось бы много обвинителей, уж детей бы ему припомнили, это уж точно, впрочем, и Врач ведь воздержался.
Фотолюбитель и Врач не были знакомы друг с другом. Может быть, они как-то мельком и виделись — впрочем, это не важно. Они жили в одно время и в одном месте, но в двух разных мирах. Я сказал, что на их противостоянии держится фильм. Это утверждение требует уточнения. Их противостояние не носит характера динамического взаимодействия, борьбы, яростного столкновения мнений, разности мировоззрений — они даже не враги. Люди, живущие в разных мирах, не могут быть врагами.
Все, что сказал, сделал и увидел Фотолюбитель, — все это было тогда. О чем он думал в своей послевоенной жизни — этого мы никогда не узнаем. Кроме страданий от диабета в тюрьме. Боялся умереть — во всяком случае, так он пишет в своем прошении. Он уже сказал все, что сказал, — сегодня он лишен слова. Его преимущество (художественное, в фильме) — преимущество непосредственного взгляда, отсутствие ретроспекции. Прошло более полувека — Фотолюбитель пребывает в вечном тогда, обреченный быть вечным современником тех дней, он не знает, что будет через два года, тем более — через пятьдесят. Дистанция времени не затуманила его глаз, навечно прильнувший к аппарату. Его мир целен, ясен, прост и визуально внятен и достоверен. В отличие от него врач вспоминает — вспоминает более чем полвека спустя. А какими глазами он смотрел тогда?
Противостояние двух совмещенных во времени и пространстве совершенно разных миров. Один визуальный, другой вербальный, но изобразительно вполне достаточный для того, чтобы зритель со средним воображением мог себе его хорошо представить.
Но есть и еще один — третий — мир: здесь же, но сейчас, а не тогда, совмещенный в пространстве и немыслимо удаленный во времени. Мир, увиденный глазами Дарьюша Яблоньского. Он снимает в черно-белом колорите. Голубого неба здесь не увидишь. И вообще все слегка затемнено — для контраста со слайдами.
Яблоньский снимает беседы с Врачом и кварталы Лодзинского гетто, как они выглядят сегодня. Очень многое сохранилось. Яблоньский время от времени совмещает киносъемку со слайдом: вот, пожалуйста, тот же самый дом, тот же угол, тот же подъезд, тот же фрагмент улицы. Почти ничего не изменилось. Совсем ничего не изменилось. Ходят люди, едут машины, велосипедисты, заворачивает трамвай, покупатели заходят в магазины, открыты двери кафе, бегают дети и собаки.
Оба изобразительных ряда идут под одну и ту же фонограмму: шум толпы, накладывающиеся друг на друга неразборчивые разговоры, голоса детей, смех. Не ясно, к какому времени относится этот уличный шум: то ли нынешняя Лодзь живет под аккомпанемент голосов, ставших дымом Освенцима, то ли гетто — под аккомпанемент голосов еще не рожденных (нееврейских) детей.
Гетто депортировали в Освенцим.
Звезда миллионы лет назад погасла, но луч от нее пересекает пространства. Старик Врач стоит один в пустом дворе. Появляются польские дети. То ли он инопланетянин в этом мире, то ли они.
Можно ли писать стихи после Освенцима?
Пустой вопрос — стихи пишут. Смеются. Делают покупки. Календарь закроет этот лист. Почему закроет? Уже закрыл: вот эти детки, они что, знают, по каким улицам бегают? Это в той жизни, которая течет себе за рамками экрана Яблоньского.
У него все не так. Чудовищная тяжесть, мгла, дышать нечем. Какое синее небо было над гетто! Какие белые облака! Покупки, кафе и велосипеды, собаки и дети — все, все теперь проклято и обессмысленно, пропитано трупным запахом. Навсегда ли? Ведь полвека тому. Должно быть, навсегда. Фильм без катарсиса. Прошлые страдания обесцвечивают мир, выпивают его воздух — они не могут его преобразить.
Дым, в который превратились люди, тщанием Фотолюбителя запечатленные на несовершенной пленке ИГ-Фарбениндустри, затмил солнце над Лодзью, лег тяжелой тенью на улицы города, лишил их звука. На экране рутинная жизнь современного города предстает теневой и нереальной, демонстративно фантомной.
И как с этим жить? Не только жителям Лодзи, но и нам — зрителям фильма Дарьюша Яблоньского? Вообще людям?
Один из последних слайдов коллекции — вечеринка в ресторане. Люди выпивают, оживленно разговаривают. Жена Фотолюбителя. Должно быть, у них прекрасные отношения, хорошая семья.
Интересно, были ли у них дети.
А впрочем, неинтересно.
Горелик Михаил Яковлевич — эссеист. Родился в 1946 году в Москве. Окончил Московский экономико-статистический институт. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.
Опубликовано в Журнале №11