СЕРГЕЙ САМОЙЛЕНКО. Стихи. — “Волга”, 1999, № 4.
“Русская культура — это культура выверта и надрыва, когда противоположности не объединяются гармонично...”[1]— на этом месте я прерву цитату с тем, чтобы переставить в ней частицу “не”. На мой взгляд, для культуры, к которой принадлежат стихи Сергея Самойленко, характерно именно негармоничное объединение. То есть не игра с диссонансами или оппозициями (хотя есть и это в его поэзии), а попытка вывести мелодию из набора, понятийно совершенно немелодического. Есть ведь вещи, которые не хотят звучать...
И, возможно, такое немузыкальное отношение к музыке становится особым свойством, знаком, отличием подборок стихов, которые в последнее время печатает саратовский журнал “Волга”. Имею в виду и “Стихиры на стиховне” Юрия Дронова (“Волга”, 1999, № 1, 3), лейтмотив которых — отношение “Бог — человек”, проклятия человека, обратившегося к Богу, в адрес тех, что погрязли во грехе. Аввакумовские мотивы. Аввакумова лексика... Истовость — возможно, форма надрыва. Или, иначе, отрыва (в случае Ю. Дронова) от проклинаемой, заклинаемой толпы.
У Сергея Самойленко Аввакум является среди персонажей, чей реестр включает Шахерезаду, Малевича, Колчака, Кучума, Чаадаева, Урфина Джюса, Шварценеггера... Такой почти археологический разрез. И из глубины (то есть de profundis) — взгляд в небо:
с чепью на шее из ямы ну как протопоп
твердь ли в алмазах видать никогда Аввакуме
сделай за веру козу-дерезу и ужо
кто двоеперстием в небо а кто пальцем в жо
в трещину мира промежду рахат и лукума
Не выверт и надрыв. А выверт-надрыв. Истовость, переходящая в сарказм и грубость.
Поэма Генриха Гейне “Германия. (Зимняя сказка)” (“в которой, помимо горячей любви к родине, ощущается страстное желание видеть свой народ свободным и счастливым” — это цитата из предисловия к современному нам сборнику переводов из Гейне) начинается в печальном месяце ноябре. Тетраптих С. Самойленко “Зимние сказки”— с того, что:
птицам, летящим воздушным путем
Перекличка, стало быть, в названиях и в начальных строках. Кроме того, и немецкий поэт, и наш подразумевают определенный исторический и даже общественно-политический контекст. Генрих Гейне говорит в предисловии к поэме о вольном воздухе Парижа (после революции 1830 года), среди тех, кто в ней поминается, — Карл Великий... Сергей Самойленко поминает Петра и Ломоносова. Его “Россия. Зимние сказки” (я переиначил заголовок) — это словно бы жизнь то ли в ожидании, то ли в поисках русской идеи. Хотя, может, в результате выходит одна безыдейность. На то и стихи.
Нынешние критики много толкуют об оксюморонности современной нам поэзии. Самойленко как будто подтверждает эту мысль. То в одном месте — грустно-лиричное, печальное, зимнее:
То в другом — почти глумливое:
после потопа хоть в прорубь а там все одно
камнем на дно Атлантида но выплывет
Русь прирастет языком к топору Ломонос
вся поцелуй меня в зад на морозе взасос
это и есть наша жизнь в переводе на идиш
Такая непонятная жизнь, что для большей понятности ее надо еще и переводить!
В эпоху реформ (по-другому — кризисов) эти дактилические шести-, восьмистишия выглядят конспектом периодики. Переходящим в личный дневник. А то и вовсе получается коллаж из непонятно чьих высказываний (автора словно бы и нет — он надевает свитер):
Выколи глаз евразийская ночка темна
Изваянье медведя, сосущего лапу, выглядит символом загадочной русской души, и вылетает на ветер в трубу русский дух... В шахтерском городе К. — мороз, и на этом морозе пословицы и поговорки расцветают-распускаются, образуя, можно сказать, основу образной ткани (несколько раз упоминается рак с его свистом — условным знаком российской медлительности). Неродственные, но созвучные слова (протопоп — потоп — протопить) составляют своего рода гирлянды, высвечивающие художественный смысл. И все-таки смысл этот не только или не столько в оксюморонности. В перечислении подробностей зимнего российского быта (стало быть, способов философствования на морозе):
гимны бурана во имя Полярной звезды.
В трубах печного органа февральская фуга
ветра, гудящего пуще голодной дуды,
чующей запах горячей домашней еды, —
органная торжественность вовсе не снимается упоминанием о домашней еде— она им усиливается.
Санный путь из греков в варяги или прямиком в сибиряки (в тексте Сибирь— негативный Рим, обратная Эллада, — усвоение через отрицание?) завершается не чем-то грандиозным, а всего-навсего групповым снимком:
Страшноватые пласты русской истории, что перебирались-поминались прежде, прикрываются рождественской открыткой. Но это не финал. К “Зимним сказкам” добавлен короткий цикл “Цитаты и вариации” и еще два стихотворения. Родимый хаос упорядочивается... любованьем.
И вправду в гуле рушащейся тверди
есть музыка. Она нас и убьет.
Век вывихнут, повторяет автор за Гамлетом и тут же возражает: но я не костоправ, и слава Богу. Можно выписывать и выписывать образцы то грубого остроумия, то лирической точности, но нужно констатировать: сразу, вместе эти свойства не проявляются. Ораторский холодный пафос и лирический жар— два разных такта этого эффективно работающего двигателя.
И куда же движется лирический герой?
Стой, однако! Незряч поводырь,
вел на небо, да сбился с дороги,
наглотавшись нелегкой воды
за здоровье болотной мороки,
из копытца, с рябого лица,
из глазниц простодырой природы,
обмирая от вкуса свинца,
холодея от запаха йода.
Эта поэзия — не искусство перспективы, здесь ее нет. Зато тут другое, тяжелое, но нужное — сплошное подчеркивание (весьма художественное) ошибок в прежней жизни, в истории. Если сказки, то страшные. Масса отчаянья сгущается, становится невыносимо плотной.
“Никогда не надо терять отчаянья”, — если верить Л. Гинзбург, так говорил искусствовед Н. Пунин. А если применить этот афоризм к стихам Сергея Самойленко, то получится, что даже в энергии зачеркивания-перечеркивания есть жизненная сила, явленная в звуках печного органа или рожка, в страстности, с которой сколочены (иногда — топором, иногда — менее размашисто) эти вирши, даже в авторской склонности к черному слову. Поэзия — страна контрастов.
[1] Эпштейн Михаил. Русская культура на распутье. — “Звезда”, 1999, № 2.