Пакс экономикана, или Эпилог истории

Вергилий.

1

Возможно, однако, что сближение столь отдаленных по времени эпох содержит в себе нечто большее, чем просто внешнюю аналогию. Социальный бульон, бурлящий сейчас на планете, явно готов породить на свет новое мироустройство, открыв заново главу всемирной истории. Пружина и внутренняя логика траектории уходящего века — исчерпание исторического пространства Нового времени, фатальный кризис его цивилизационной модели. Нестабильность, изменчивость социального калейдоскопа парадоксальным образом становятся чуть ли не наиболее устойчивой характеристикой современности. Происходит интенсивная трансформация общественных институтов, изменение всей социальной, культурной среды обитания человека и параллельно — его взглядов на смысл и цели бытия.

Подобный сдвиг времен и мешанина событий, естественно, усиливают интерес к эффективному стратегическому прогнозу, повышая роль общественных наук, являясь не только социальным,но также интеллектуальным вызовом эпохи (не говоря уже о его духовном содержании). Однако вопреки ожиданиям современная теоретическая мысль продемонстрировала изрядную растерянность и неадекватность требованиям времени, упустив из поля зрения нечто качественно важное, определившее в конечном счете реальный ход событий. И тому были свои веские причины.

На протяжении ряда десятилетий общественные науки (а равно и стратегический анализ, прогноз, планирование в этой сфере) были разделены как бы на два русла. Интеллектуальная деятельность коммунистического Востока, отмеченная печатью явного утопизма, оказалась в прокрустовом ложе догмы и конъюнктуры (прикрытом к тому же пеленой расхожей мифологии и лишенных реального содержания лозунгов), а следовательно, не готовой к неординарному вызову времени. Но ведь и западная социальная наука, особенно североамериканская футурология, связанная с именами Даниела Белла и Маршалла Мак–Люена, Германа Кана и Олвина Тоффлера, Джона Несбита и Фрэнсиса Фукуямы, также в значительной степени пребывала в плену стереотипов постиндустриальной политкорректности, обобщенных в образах эгалитарной “глобальной деревни” и благостного, либерального “конца истории”.

Впрочем, все эти иллюзии и клише имели единое фундаментальное основание: они являлись двумя вариантами единой идеологии Нового времени, базируясь на ее ценностных установках и парадигме прогресса. Но так уж сложилось: именно этот фундамент и подвергся существенному испытанию на прочность в конце ХХ века, именно данная концептуалистика и переживает ныне серьезный кризис. В то же время в недрах европейской по преимуществу социологии назревал серьезный поворот, связанный с критической оценкой самих начал современного общества, переходом к анализу новой реальности как самостоятельного исторического периода, эры социального Постмодерна. И что отнюдь не то же самое — к ее рассмотрению с позиций философии и культурологии постмодернизма.

В 90-е годы, после исчезновения с политической карты СССР, вопреки многочисленным прогнозам и ожиданиям глобальная ситуация отнюдь не стала более благостной. Напротив, став другой, она обнажила какие–то незалеченные раны, незаметные прежде изломы и теснины. Мир словно бы заворочался, привстал на дыбы... На фоне неумолимо приближающегося fin de millennium меркнут многие несбывшиеся мечты и ложные зори. Сохранение миропорядка становится все более актуальной, но и более трудновыполнимой задачей. Наряду с рациональным оптимизмом в духе упомянутого “окончания истории” начал приоткрываться сумеречный горизонт неизжитого, первобытного ужаса перед ее разверзающимися глубинами.

Различные интеллектуальные и духовные лидеры, влиятельные общественные фигуры от Збигнева Бжезинского до Сэмюеля Хантингтона, от папы Иоанна Павла II до современного “алхимика” Джорджа Сороса заговорили о наступлении периода глобальной смуты, о грядущем столкновении цивилизаций, о движении общества к новому тоталитаризму, о реальной угрозе демократии со стороны неограниченного в своем “беспределе” либерализма и рыночной стихии... События последнего десятилетия, когда столь обыденным для нашего слуха становится словосочетание “гуманитарная катастрофа”, разрушают недавние футурологические догмы и социальные клише, предвещая весьма драматичный образ наступающего XXI века.

В XI энциклике папы Иоанна Павла II “Евангелие жизни” (март 1995года) современная цивилизация подверглась интенсивной и суровой критике как колыбель специфической “культуры смерти”. Государства западного мира, констатирует Иоанн Павел II, изменили своим демократическим принципам и движутся к тоталитаризму, а демократия стала всего лишь мифом и прикрытием безнравственности. Или другой пример — если не исторического пессимизма, то отчетливой обеспокоенности. Известный, а главное, хорошо информированный финансист Джордж Сорос в статье “Свобода и ее границы”, опубликованной в начале 1997 года в американском журнале “Atlantic Monthly”, приходит к следующему настораживающему и для многих, вероятно, неожиданному из данных уст выводу: “Я сделал состояние на мировых финансовых рынках и тем не менее сегодня опасаюсь, что бесконтрольный капитализм и распространение рыночных ценностей на все сферы жизни ставят под угрозу будущее нашего открытого и демократического общества. Сегодня главный враг открытого общества — уже не коммунистическая, но капиталистическая угроза”.

...Так что на наших глазах происходит серьезная переоценка ситуации, складывающейся на планете, пересмотр актуальных по сей день концептов, уверенно предлагавшихся еще совсем недавно прогнозов и решений, их ревизия с неклассических, фундаменталистских, радикальных, эсхатологических, экологических и качественно новых мировоззренческих позиций. Новый международный порядок постепенно начинает восприниматься не столько как оптимистичная схема грядущего мироустройства, но скорее как постмодернистская idea fixa века ХХ (не без стойкого привкуса утопизма), на протяжении всего уходящего столетия в различных обличиях смущавшая умы и охватывавшая народы.

Социальная организация предшествовавшего периода достигла своей вершины, глобализации (хотя это определение и не получило в ту пору распространения) где–то около Первой мировой войны. После которой, собственно, и возникла проблема нового порядка как по–своему неизбежная череда вариаций на тему формы и содержания новой планетарной конструкции. В ее ли версальском варианте с приложением в виде Лиги Наций; большевистской версии перманентной революции и планов создания всемирного коммунистического общества; германского краткосрочного, но глубоко врезавшегося в историческую память человечества Ordnung’а; ялтинско–хельсинкского “позолоченного периода” ХХ века, увенчанного ООН и прошедшего под знаком биполярной определенности...

И наконец, в конце века возникла устойчивая тема Нового мирового порядка с заглавной буквы в русле американоцентричных схем современной эпохи. (Отражая, впрочем, не только наличествующие тенденции истории, но и попытки подправить их политически мотивированной стратегией глобального обустройства.) “Это поистине замечательная идея — новый мировой порядок, в рамках которого народы могут объединиться друг с другом ради общей цели, для реализации единой устремленности человечества к миру и безопасности, свободе и правопорядку, — заявлял в 1991 году сорок первый президент США Джордж Буш, добавив при этом, что “лишь Соединенные Штаты обладают необходимой моральной убежденностью и реальными средствами для поддержания его (нового миропорядка. — А. Н.)”. А в 1998 году на торжествах, посвященных 75-летию журнала “Тайм”, нынешний, сорок второй, президент США Уильям Клинтон уточнил: “Прогресс свободы сделал это столетие Американским веком. С Божьей помощью... мы сделаем XXI век Новым Американским веком”. Черта была подведена на самом краю уходящего столетия — в марте 1999 года, когда явно просел каркас политического и правового мироустройства Нового времени, определенного еще триста пятьдесят лет назад Вестфальским миром 1648 года.

Однако история, которая есть бытие в действии, в своих построениях оказывается шире умозрительных социальных конструкций, непредсказуемее политически мотивированных прогнозов. И наряду с моделью исторически продолжительного североцентричного порядка (во главе с Соединенными Штатами) сейчас с пристальным вниманием рассматривается смутный облик следующего поколения сценариев грядущего. Среди них: вероятность контрнаступления мобилизационных проектов; господство постхристианских и восточных цивилизационных схем; перспективы развития глобального финансово–экономического кризиса с последующим кардинальным изменением основ мирового строя; будущая универсальная децентрализация либо геоэкономическая реструктуризация международного сообщества... Существуют и гораздо менее распространенные в общественном сознании ориенталистские схемы обустройства мира эпохи Постмодерна — от исламских, фундаменталистских проектов до конфуцианских концептов, связанных с темой приближения “века Китая”.

Зримо проявилась также вероятность глобальной альтернативы цивилизационному процессу: возможность распечатывания запретных кодов мира антиистории, освобождения социального хаоса, выхода на поверхность и легитимации мирового андеграунда.

2

Основной социальный замысел, развивавшийся на протяжении последних двух тысяч лет и в значительной мере предопределивший современное нам мироустройство, — проект Большого Модерна, был тесно связан с христианской культурой. Отринув полифонию традиционного мира и последовательно реализуя евроцентричную (а впоследствии — североцентричную) конфигурацию глобальной Ойкумены, он заложил основы западной, или североатлантической, цивилизации, доминирующей ныне на планете.

Его историческая цель (или по крайней мере цель его последнего этапа — эпохи Нового времени) — построение универсального сообщества, основанного на постулатах свободы личности, демократии и гуманизма, научного и культурного прогресса, повсеместного распространения “священного принципа” частной собственности и рыночной модели индустриальной экономики. Его логическая вершина — вселенское содружество национальных организмов, их объединение в рамках глобального гражданского общества, находящегося под эгидой коллективного межгосударственного центра. Подобный ареопаг, постепенно перенимая функции национальных правительств, преобразовывал бы их в дальнейшем в своего рода региональные администрации...

Частично реализуясь, грандиозный замысел сталкивается, однако, со все более неразрешимыми трудностями (прежде всего из–за фундаментальной культурной неоднородности мира, резкого экономического неравенства на планете), и кажется, он достиг уже каких–то качественных пределов, претерпевая одновременно серьезные метаморфозы. Например, система демократического управления обществом, распространяясь по планете, не только в ряде регионов существенно меняет свой облик, но и заметно модифицирует содержание, рождая, в частности, такие химеры, как “управляемая демократия” или даже “авторитарная демократия”, либо откровенно симулируя парламентские формы политического устройства общества, иной раз прямо сосуществующие с достаточно выраженной автократией (например, в ряде стран Третьего мира или же на постсоветском пространстве).

Не менее симптоматично распространение квазидемократии “акционерных обществ”, то есть организаций не обязательно экономических, принимающих решения по принципу “один доллар — один голос”. Параллельно с такого рода мутациями политических институтов все отчетливее проявляется еще один тип перестройки механизмов публичной политики. Так, наряду с признанной системой выборных органов власти все активнее действует многоярусная сеть подотчетных гораздо более узкому кругу лиц (по сравнению с представительной демократией) разнообразных неправительственных институтов и организаций. Серьезно разнясь по своим возможностям и уровню влияния на социальные процессы (подчас весьма эффективного), они в совокупности формируют достаточно противоречивую и не всегда простую для понимания, но все более ощутимую систему контроля над обществом.

История ХХ века развела модернизацию мира и экспансию христианской культуры, усилила их взаимное отчуждение. Глобализация христианской цивилизации объединила многочисленные и разнообразные культурные и религиозные меньшинства. Стремясь поддержать необходимый баланс между обществом духовным и гражданским, целями метафизическими и политическими, христианское сообщество подверглось парадоксальной культурной агрессии именно вследствие своего доминирующего положения. Поскольку в ходе нарастающей прагматизации общественного сознания происходило постепенное перерождение секуляризации западного сообщества в фактическую дехристианизацию его социальной ткани, это неизбежно влекло за собой коррозию и распад начал двухтысячелетней цивилизации. Кроме того, сейчас становится все более очевидным расхождение основополагающих для западного социума векторов политическойдемократизации и экономической либерализации, особенно заметное на глобальных просторах. Модернизация явно утрачивает присущую ей ранее симфонию культуры и цивилизации.

Феномен Модерна (уже претерпев серьезную трансформацию внутри североатлантического ареала) был по–своему воспринят и переплавлен в недрах неотрадиционных восточных обществ, в ряде случаев полностью отринувших его культурные корни и исторические замыслы, но вполне воспринявших внешнюю оболочку современности, ее поступательный цивилизационный импульс. Иначе говоря, духовный кризис современной цивилизации проявился в расщеплении процессов модернизации и вестернизации на обширных пространствах Третьего мира. В результате во второй половине XX века традиционная периферия евроцентричного универсума породила ответную цивилизационную волну, реализовав повторную встречу, а затем и синтез поднимающегося из вод истории Нового Востока с секулярным Западом, утрачивающим свой привычный культурный горизонт.

Их предыдущее столкновение на путях экспансии европейской христианской цивилизации утвердило когда–то модель евроцентричного космоса, запустило процесс модернизации мировой периферии. На сей раз, однако, встреча культур происходит под знаком социального Постмодерна и одновременно — вероятного пробуждения неоархаики. Знаменует же она, судя по всему, некую новую версию ориентализации мира... Старые цивилизации начинают говорить на вполне современном языке центров экономического влияния, политических коалиций и международных систем управления.

В ходе как подспудной, так и явной ориентализации планеты на месте возводимого двухтысячелетней цивилизацией Universum Cristianum постепенно утверждается синкретичный и материалистичный Pax Oeconomicana, своего рода прообраз муравьиного “царства Магога”, возвращая из исторического небытия призрак дурной, горизонтальной бесконечности Древнего Мира. По–своему ориентализируется и проваливающийся в “азиатчину”, прозябающий в скудости и неурядицах постсоветский мир.

Роли основных персонажей исторической драмы как бы перевернулись: теперь, кажется, Запад защищает сословность, а жернова Востока распространяют гомогенность. Культура христианской Ойкумены, все более смещаясь в сторону вполне земных, материальных, человеческих, слишком человеческих ценностей, столкнулась с рационализмом и практичностью неотрадиционного мира, успешно оседлавшего к этому времени блуждающую по планете волну утилитарности и прагматизма. Первые плоды глобализации имеют в итоге странный синтетический привкус, а порожденные ею конструкции, являясь универсальной инфраструктурой, подчас напоминают “ирригационную систему”, чьи каналы, в частности, обеспечивают растекание по планете уплощенной информации и суррогата новой массовой культуры. В результате распространение идеалов свободы и демократии нередко подменяется экспансией энтропийных, понижающихся стандартов в различных сферах жизни, затрагивая при этом не только духовные и культурные, но и социально–экономические реалии — такие, например, как предпринимательская этика, качество товаров массового спроса, множащиеся формы новой бедности и т. п.

Рожденная на финише второго тысячелетия неравновесная, эклектичная и в значительной мере космополитичная конструкция глобального сообщества есть, таким образом, продукт постмодернизационных усилий и совместного творчества всех актуальных персонажей современного мира. Происходит плавная смена мирового этоса. Культурно–исторический геном эпохи социального Постмодерна утверждает на планете собственный исторический ландшафт, политико–правовые и социально–экономические реалии которого весьма отличны от прежних общественных институтов. Постмодернизационный синтез, объединяющий на новой основе мировой Север с мировым Югом, выводит прежние “большие смыслы” — в виде ли развернутых политических или идеологических конструкций — за пределы современного исторического контекста. Несостоявшееся социальное единение планеты на практике замещается ее хозяйственной унификацией. А место мирового правительства, действующего на основе объединения наций, фактически занимает безликая или даже анонимная экономическая власть.

Сегодня в лоне глобального сообщества происходит вызревание вполне определенного мироустройства — наднационального неоэкономического континуума, объединяющего на основе универсального языка прагматики светские и посттрадиционные культуры различных регионов планеты.

Наконец, все более заметны признаки демодернизации отдельных частей человеческого сообщества, пробуждения комплексных процессов социальной и культурной инверсии, ставящих под сомнение сам принцип нового мирового порядка, формируя обратную историческую перспективу постглобализма — подвижный и зыбкий контур новой мировой анархии. Так, мы наблюдаем разнообразные, хотя и не всегда внятные признаки социальной деконструкции и культурной энтропии, когда под внешне цивилизованной оболочкой утверждаются паразитарные механизмы, противоречащие самому духу эпохи Нового времени и рождающие масштабные стратегии и технологии — например, в валютно–финансовой сфере.

Параллельно механизмы цивилизационной коррупции шаг за шагом разъедают упорядоченный социальный контекст как в кризисных районах посткоммунистического мира, так и мирового Юга. В результате на планете возникает непростой феномен нового, “глубокого” Юга, объединяющий в единое целое и трансрегиональную неокриминальную индустрию, и трофейную экономику новых независимых государств, и тревожные признаки прямого очагового распада цивилизации (ярким примером чему могут служить Афганистан, Чечня, Таджикистан, некоторые африканские территории, разнообразные “золотые земли” и т. д.).

Процессы демодернизации — это также второе дыхание духовных традиций и течений, взглядов и воззрений, иной раз прямо антагонистичных культурным основам, нормам, устремлениям Нового времени, но выходящих сейчас на поверхность то в виде разнообразных неоязыческих концептов, плотно насытивших культурное пространство западного мира, то как феномен возрождения и прорыва квазифундаменталистских моделей (а равно и соответствующих политических инициатив) на обширных просторах бывшей мировой периферии.

Демодернизация не является магистральным направлением социального развития, но она, пожалуй, уже и не просто аморфная сумма разрозненных явлений преимущественно маргинального характера. Скорее всего, это многозначительный дополнительный вектор формирующегося Нового мира. В данной тенденции прослеживается нарастающая вероятность наступления некоего момента истины цивилизации, ее критического пикового переживания и, не исключено, поворота истории — утверждения на планете неоархаичной культуры, уже сейчас, подобно метастазам, в полускрытых формах пронизывающей плоть современного общества, фактически лишенного значимой социальной перспективы.

3

Еще в 1972 году нашумевший доклад супругов Медоуз и их коллег Римскому клубу прямо поставил вопрос о пределах роста потребительской техногенной цивилизации. Правда, последующие десятилетия показали, что ее границы реально проявились все–таки не столько в связи с истощением сырьевых ресурсов, сколько в области экологических констант, то есть ограниченности хозяйственной емкости биосферы.

Резко повысилась в те годы актуальность проблемы демографического взрыва. Интенсивное обсуждение темы допустимых пределов численности населения планеты привело к проведению в 1974 году в Бухаресте первой конференции ООН по народонаселению (созываемой впоследствии каждое десятилетие). Конференция в целом прошла достаточно драматично и сформулировала настоятельные рекомендации о необходимости осуществления политики планирования семьи в глобальном масштабе.

Определенную угрозу себе индустриально развитые государства почувствовали также в становлении нового коллективного субъекта международного сообщества — Третьего мира, получившего свое название по аналогии с историческим третьим сословием, некогда сокрушившим господствовавшее мироустройство. (Кстати, жизненно важные для развития индустриального мира природные ресурсы находятся во многом именно на территориях данной группы стран.) Так сложилась весьма драматичная коллизия: как раз в момент актуализации проблем, связанных с кризисом индустриального развития, возникла перспектива еще большего ухудшения условий производства из–за неизбежного повышения цен на невосполнимые сырьевые ресурсы, а также растущей вероятности введения в той или иной форме экологического налога. Вдополнение ко всему начала давать серьезные сбои сложившаяся система мировых валютно–финансовых связей. Непростая ситуация существовала также в области противостояния Востока и Запада, хотя именно в этот период она временно была смягчена хрупким механизмом детанта.

Не случайно в 70-е годы в ходе интенсивных консультаций по поводу происходивших и назревавших перемен рождается такой влиятельный институт современного мира, как ежегодное совещание семи ведущих индустриально–промышленных держав — своего рода глобальный “экономический Совет Безопасности”.

В целом ответ индустриального сообщества на вызов времени оказался весьма неоднозначным. Во внешней политике, помимо попытки стабилизировать отношения с Советским Союзом, велся интенсивный поиск действенной модели отношений с Третьим миром, была предпринята стратегическая инициатива в отношениях с Китаем. В сфере же экономики было реализовано несколько параллельных стратегий, хотя и взаимосвязанных между собой, но все–таки существенно разнящихся по долгосрочным целям, конечным результатам.

На волне нефтяного шока (1973 год) произошла определенная интенсификация научно–технического развития. Были инициированы исследования в области энерго– и ресурсосбережения, а также поиск иных перспективных технологий. Наметилась перестройка промышленности, связанная со структурным обновлением производственных мощностей, пересмотром всей индустриальной политики. Но одновременно развивался и набирал силу другой, и, надо сказать, весьма многозначительный, процесс.

...Кризис 70-х годов высветил некоторые неожиданные обстоятельства. Вусловиях научно–технического прогресса резко возрастают затраты — прежде всего у крупных производителей — на фактически перманентное техническое перевооружение производства. Потому в целях экономии радикальная модернизация подменяется комплексной оптимизацией имеющихся механизмов, технологий, схем построения производственного и торгового процесса, или, проще говоря, изощренная рационализация мало–помалу вытесняет инновационный прорыв.

Оптимизация совокупной промышленной деятельности в масштабе планеты влечет за собой рост прямых иностранных инвестиций (что, кстати, косвенно указывает на возросшую неравновесность ситуации). Быстрыми темпами формируется глобальная экономика — метаэкономика, уже несводимая к простой сумме торгово–финансовых операций, но реально озабоченная изменением географии промышленного производства, трансформацией всей прежней социоэкономической картины. Складывается система производства и сбыта на обширных просторах земного шара, максимально использующая удобные условия в том или ином регионе: состояние социальной и промышленной инфраструктуры, производственные стандарты и местное законодательство, квалификацию рабочей силы, уровень ее социальной защиты и оплаты, устойчивую и солидную разницу между паритетом покупательной способности мягких валют и их обменным курсом по отношению к валютам твердым, близость к источникам сырьевых ресурсов и даже такой фактор, позволяющий снижать в определенных ситуациях издержки производства, как благоприятный климат.

В результате подобных мер получение ощутимой выгоды оказывается возможным не только вследствие конкурентных преимуществ, возникающих из–за инновационного прорыва. Более эффективным методом в рамках глобальной экономики становится именно оптимизация — умелое сочетание различных условий экономической деятельности в различных регионах планеты в рамках единого хозяйственного организма, ориентированного вместо поддержания непрерывного научно–технического прогресса на глобальное перераспределение имеющихся ресурсов и мирового дохода. В результате творческий импульс незаметно переместился из области фундаментальных изобретений и открытий в сферу извлечения геоэкономических рентных платежей.

Занятая решением судьбоносных и весьма неоднозначных проблем стратегического планирования, масштабной перестройкой экономики, реализацией новой схемы взаимоотношений стран и народов, цивилизация вплотную подошла к рубежу, по ту сторону которого все явственнее проступал контур новой исторической эпохи.

ЭТОТ НОВЫЙ ДРЕВНИЙ МИР

Экономика — наука сумрачная.
Т. Карлейль.

1

Подобная неоднородность на уровне всеобщей истории теоретически может проявляться самым различным образом — например, как плодотворное взаимодействие частей (стран и народов, культурно–исторических типов или цивилизаций), сведенных в некую более–менее естественную иерархию целостности. Либо как конъюнктурное, форсированное стремление к доминированию одной или нескольких доль, использующих ресурсы системы в собственных интересах, иной раз серьезно понижая общую жизнестойкость конструкции. Или даже как острый, антагонистичный конфликт всего и вся, “битва цивилизаций”, способная привести к слому, гибели системы. Приходится также считаться с реальностью соприсутствия в одном историческом пространстве весьма разнородных, разновременных социальных организмов.

Впрочем, философия экономики — судя по всему, не менее сложная область знания. Знамения времени — стремительная прагматизация, технологизация — не обошли стороной и экономическую науку: все более заметно сужение ее предметного поля, в результате чего она начинает иной раз смотреться как некий специфический набор банковских прописей. Складывается впечатление, что реальная задача современной экономики лежит не столько в области фундаментальной науки, сколько в сфере универсальных технологий и стратегий поведения в условиях ограниченности и противоречивости нашего знания о глубинах экономического космоса. Этот дефицит особенно ощутим в переломные моменты истории, когда рушатся многие устоявшиеся догмы и становится ясно, что экономика — наряду с политикой, идеологией— есть прежде всего феномен культуры. Возможно, нынешнее состояние мирового хозяйства было бы лучше понято, откажись экономика от сознательных и подсознательных претензий на статус естественнонаучной дисциплины, вспомни она о своих гносеологических корнях, осознай себя вновь частью этики и политики, то есть сферы целеполагания и “категорического императива” поведения человека в мире.

Кризис потребительской цивилизации рождает не только значимые духовные или культурные следствия, но несет миру серьезные социально–экономические потрясения. Появление масштабных геоэкономических технологий, реализующих новую концепцию глобализации, явно затрудняет достижение социальной однородности мира.

Оптимизация, как и экономия, — вроде бы естественные атрибуты хозяйственного процесса. Однако если пристальнее вглядеться в феноменологию происходящего, то обнаруживается ряд не всегда очевидных, но достаточно тревожных проявлений данной глобальной тенденции. Например, нарастающий импорт дешевых (несмотря на транспортные расходы, подчас весьма значительные) товаров и ресурсов зачастую есть не что иное, как оборотная сторона закрепления социальных аберраций в ряде районов земного шара, а также множащихся ограничений свободного передвижения на рынке труда. Истало быть — фактического экспорта сверхэксплуатации. В свою очередь из–за деформации объективной конкурентоспособности труда (что наиболее отчетливо обнаруживается, по–видимому, в области сельскохозяйственного производства) заметно искажается структура общества Модерна. В результате труд в ряде случаев становится скорее социальной, чем экономической категорией, требуя компенсации из соответствующих фондов, либо грозя массовой безработицей, либо перемещаясь в какие–то другие области деятельности, носящие иной раз квазиэкономический характер.

Неравновесная ситуация прослеживается также в сложной схеме мирового разделения труда (в неравные условия поставлены целые направления хозяйственной деятельности) и перераспределения мирового дохода. Прежде всего это проявляется в общеизвестном феномене ножниц цен, наглядно подтверждающем тот не всегда очевидный факт, что мировая экономика не является аморфной “глобальной экономической зоной свободной конкуренции”, но умело организуемой, сложноподчиненной и управляемой системой.

Оптимизация экономической деятельности, таким образом, плавно перерастает в социотопологию: целенаправленное обустройство планеты, придающее глобальному сообществу желаемую форму, закрепление и поддержание которой обеспечивается затем всеми имеющимися в распоряжении современной цивилизации средствами.

Историческая цель западной цивилизации по созданию гомогенной социальной конструкции в виде вселенского гражданского общества все чаще вступает в противоречие с ее же вполне прагматичными устремлениями: желанием обеспечить высокий уровень жизни и потребления в первую очередь для собственных граждан — пусть и за счет населения других стран. При этом индустриально развитые страны попадают в некоторую ловушку. Экспортируя сверхэксплуатацию во внешний мир в попытке ослабить социально–экономические проблемы, общество вынуждено сталкиваться с последствиями своего экономического двоемыслия, в частности— со значительным уровнем безработицы, развившимся в условиях формально удовлетворительных экономических обстоятельств.

Размышляя о столь неоднозначной ситуации, невольно ловишь себя на мысли, что типологически она все чаще напоминает былую структуру античной демократии, как известно, гибко и, на первый взгляд, парадоксально сочетавшей существование общества, обладавшего широким комплексом гражданских прав, с реальностью параллельного “теневого” сообщества рабов. Структуру, в каких–то своих специфических и знаменательных проявлениях, кажется, продолжающую подспудно присутствовать в человеческом универсуме, однако на сей раз — в глобальном масштабе.

Впрочем, некоторые другие черты современной цивилизации вызывают еще более неожиданные ассоциации, заставляя заново переосмысливать недавний опыт тоталитарной архаики ХХ века или даже вновь вспомнить величественные империи Древнего Востока. (Чего стоит, например, все чаще возникающий образ исподволь возводимой в современном мире Великой иммиграционной стены.)

Наконец, отметим еще одно существенное обстоятельство. Реализация глобальных схем координации и управления мировым хозяйством оказалась возможной во многом благодаря революции в области информационных (и коммуникационных) технологий, что позволило объединить географически разноликое пространство в единое целое, осуществляя глобальный мониторинг экономической деятельности и контроль над нею.

В свою очередь, интенсивно развивавшаяся отрасль информационно–коммуникационных услуг быстро превращалась в самостоятельный сегмент экономики, часть постиндустриальной сферы, растущую едва ли не самыми бурными темпами. Действительно, если привычные виды промышленного производства, имеющие дело с материальными объектами, оказались в тисках “пределов роста”, то горизонты информатики стали своего рода дальним рубежом цивилизации, вполне свободным от подобных ограничений.

2

Пороговым событием здесь явилось изменение статуса и состояния фактической мировой резервной валюты — доллара. В августе 1971 года США отказались от золотого обеспечения своей валюты (на уровне 35 долл. за унцию). Таким образом, перестал действовать, хотя уже и усеченный (после 1934 года существовавший только для банков других стран), принцип обмена американских бумажных денег на золото. После устранения формальной связи доллара с золотом рыночная цена последнего поднялась за короткий срок на порядок, и это в условиях роста добычи желтого металла с применением современных технических средств.

Новая финансовая реальность оказалась необычайно эффективной и жизнеспособной именно в условиях технологизации, компьютеризации и либерализации валютно–финансовой деятельности, раскрепощенной как в национальных границах, так и на обозначившихся просторах транснационального мира. Быстрое развитие микропроцессорной техники, цифровых технологий, телекоммуникаций создавало необходимую информационную среду, способную координировать события и действия в масштабе планеты, а также в режиме реального времени, оперативно производить многообразные платежи и расчеты и мгновенно перемещать их результаты в форме “электронных денег”, стимулируя, таким образом, интенсивный рост новой глобальной субкультуры— финансовой цивилизации.

Монетаризм не отменяет институциональное управление экономикой, но передает его функции от правительства (осуществляющего налоговую и бюджетную политику, фискализм) центральному банку (регулирующему экономику кредитно–денежными методами). Однако подобно тому, как в мире намечается перетекание властных полномочий от выборных органов в мир НПО (неправительственных организаций), также и частные финансовые институты начинают конкурировать с соответствующими национальными и даже международными организациями. Союз влиятельных международных структур (наподобие “большой семерки”) и транснационального финансового сообщества, перенимая гипотетичные функции мирового правительства (но при этом неизбежно редуцируя их), выступает в качестве системы управления, реализующей в глобальном масштабе и фискальные (геоэкономические рентные платежи), и монетаристские (сжатие мировой денежной массы за счет слабых национальных валют) механизмы.

В конце концов, порожденный веком Просвещения привычный образ прогресса, осуществляемого человечеством на основе коллективного согласия относительно целей и ценностей общественного развития, оказался в настоящее время существенно поколеблен. В социальном универсуме и сознании людей вместо идеалов гражданского общества и рационально–созидательных форм поведения утверждается примат анонимных, стихийных сил, существующих и действующих независимо от человеческой воли, творящих вне рамок осознанных намерений общества принципиально непостижимую, спонтанную версию реальности. Уходящая куда–то в бесконечность “темная” мировая конструкция создает между тем свою систему социальной регуляции, основанную на скрупулезной денежно–финансовой фиксации поведения индивида и соответствующей формализации жизни. Новый социальный проект обладает и собственным мировоззренческим комплексом, и даже отчасти метафизикой — развившейся из идолопоклонства “священной корове” экономического либерализма, “невидимой руке рынка”.

Данный концепт в его современной интерпретации, хотя привычно и опирается на авторитет Адама Смита, является, в сущности, полупародийной модификацией его взглядов. Английский экономист в своих рассуждениях и построениях фактически исходил из традиционных для мира западного христианства воззрений (восходящих в свою очередь к позиции Блаженного Августина). Одновременно в его построениях были заложены постулаты, предвосхитившие ряд идей “гуманистической психологии” ХХ века. Суть рассуждения в общем и целом такова: благое в своей основе мироустройство требует от человека естественного поведения, следования должному (не нарушая при этом норм закона и правил общественной морали), полагая, что из суммы правильных и разумных в каждом конкретном случае действий может проистекать лишь общий позитивный результат. При этом истина реализует себя в достаточной мере независимо от индивидуальной воли и намерений (которые иной раз могут оказаться глубоко ошибочными), проявляясь в сумме свободных и конструктивных действий всего человечества. В том числе и даже в первую очередь в экономической сфере жизни. “Каждому человеку, пока он не нарушает законов справедливости (курсив мой. — А. Н.), — писал Адам Смит, и именно этой существенной оговоркой очерчивалось русло его умозаключений,— предоставляется совершенно свободно преследовать по собственному разумению свои интересы и конкурировать своим трудом и капиталом с трудом и капиталом любого другого лица и целого класса”. Таким образом, “невидимая рука” мыслилась, по сути, властью Провидения, исполнением человеком воли Божьей, выстраивающей мир. А основой экономики оказывался синтез общественной морали и естественного желания человека улучшить свое существование. В нынешней же, постхристианской интерпретации это рассуждение ставится иной раз прямо–таки с ног на голову. Образовавшийся в современном секуляризованном обществе метафизический вакуум заполняют безликие стихии, по–античному роковые “силы рынка”, выстраивающие собственную, никому до конца не ведомую версию дольнего мира. В таком варианте принцип “невидимой руки” утверждает, пожалуй, диктат своеволия и антиобщественных интересов, слишком часто прямо попирающих именно законы справедливости.

3

К концу XX века на планете уже сформировалось вполне самостоятельное “номинальное” поле разнообразных валютно–финансовых операций, все более расходящихся на практике с интересами человечества, потребностями и нуждами “реальной” экономики, ее возможностями, объемом. Более того, подвергающих дальнейшее развитие общества, а возможно, само его существование серьезной опасности.

За последние десятилетия XX века было разыграно несколько стратегических валютных и финансовых комбинаций, последовательно поднимавших ставки в глобальном казино. Один за другим возникали многоходовые, долгосрочные сюжеты: распространения мировой резервной валюты, обеспечивающей источник перманентного кредита (евродоллары); масштабной игры с нефтедолларами, превратившей ресурсы Третьего мира в плоть и кровь глобальной кредитно–финансовой системы; аккумулирования совокупного глобального долга, последующей его рециклизации и перехода финансового сообщества к косвенному управлению такими макроэкономическими объектами, как национальные экономики... (Что, в частности, позволило отодвинуть далеко в будущее сценарий резкого скачка цен на природные ресурсы. В результате вместо взлета стоимости полезных ископаемых в 80-е годы на планете разразился настоящий сырьевой бум.)

Технология масштабной геоэкономической игры выглядела приблизительно следующим образом. Радикальное изменение цены на нефть привело к настоящему взрыву на рынке кредита за счет нефтедолларов. Кредит стал общедоступным, даже избыточным. Началась яростная конкурентная борьба за клиентуру; процентные ставки серьезно понизились (и даже, в условиях инфляции, порой становились отрицательными), то есть финансовые ресурсы на глазах превращались в скоропортящийся товар. В результате возник своего рода финансовый Клондайк. И в числе основных потребителей избыточных средств оказались многочисленные развивающиеся страны, недавно обретшие независимость. При этом проценты по вкладам, как правило, погашались за счет новых займов, банки имели устойчивый доход, а экономика процветала в условиях низких учетных ставок и массированных капиталовложений. Однако подобное благополучие зиждилось на весьма непрочном фундаменте. Именно тогда в результате коллективных усилий различных сторон в мире сформировалась основа перманентного “глобального долга”.

В 80-е годы ситуация развивалась следующим образом. В условиях нового повышения цен на нефть очередной виток инфляции потребовал принятия достаточно жестких мер, в том числе увеличения процентных ставок. Кроме того, к этому времени сами нефтедобывающие страны увязли в трясине многочисленных — нередко дорогостоящих и амбициозных — проектов. В Европе же и других ареалах мирового Севера были оперативно задействованы финансово–экономические механизмы, позволяющие перераспределять геосферную ренту в их пользу. И наконец, на роль крупнейшего заемщика стали претендовать Соединенные Штаты, столкнувшиеся в силу ряда обстоятельств с устойчивым ростом государственных расходов и бюджетного дефицита.

Оскудение кредитных рынков быстро создало проблему выплат по ранее взятым долговым обязательствам, множество развивающихся стран начали погружаться в дурную бесконечность “потерянного десятилетия”, а в результате еще более ужесточалась политика банковского сообщества, очутившегося перед угрозой глобального финансового краха. И действительно, первой его ласточкой был долговой кризис 1982 года.

Спасением стал переход банковских учреждений к коллективным действиям. Во главе комплексной стратегии оказались влиятельные международные экономические организации: Международный валютный фонд и Всемирный банк, созданные в свое время как координирующие институты в рамках почившей в бозе бреттонвудской системы, но обретшие в сложившихся условиях “второе дыхание”, новую перспективу. Основой политики стала методичная реструктуризация, а порой и списание задолженности стран–заемщиков, санация их финансового положения, сокращение бюджетного дефицита, а также структурная перестройка экономик, сопряженная с широкой приватизацией, максимальной либерализацией внутренних цен и внешней торговли, ведущая к сжатию внутреннего спроса, возрастанию экспорта, а соответственно и валютной выручки, остро необходимой для расчетов с кредиторами. В итоге мировая финансовая система устояла, однако глобальная экономика приобрела качественно иной облик.

Новообразовавшаяся экономическая модель несет в себе также фундаментальное противоречие между стимулированием развития национального частного сектора и внерыночным характером действий международных организаций, обусловленным их устойчивым влиянием на процесс принятия решений в странах–реципиентах. В результате, несмотря на продекларированные цели, фактический контроль за социально–экономической деятельностью в конце концов переходит не столько к местному частному сектору, сколько к иностранным донорам и международным организациям, формируя контекст весьма своеобразного североцентричного “макроколониализма”.

4

Сегодня в мире происходит неуклонное и последовательное вытеснение идеологии честного труда альтернативной ей идеологией финансового успеха. Деморализация экономических отношений — явление весьма тревожное, влекущее за собой массу самых серьезных последствий.

Так, глобализация финансовой деятельности — при относительной слабости институциональной и правовой среды в масштабе планеты — позволяет действенно преодолевать ряд законодательных ограничений и норм, все еще существовавших в пределах национальных границ. На карте мира появляются как бы условные государства: терминалы транснациональных организмов наподобие оффшорных зон, чье истинное предназначение нередко — реализация разнообразных схем лукавой экономической практики, включая весьма асоциальные комбинации.

В наметившемся расщеплении социальных и финансово–экономических целей общества можно, кстати, усмотреть определенную историческую преемственность от времен Великой депрессии, когда в гигантских размерах уничтожались продукты хозяйственной деятельности человека ради достижения финансовой выгоды.

В последние годы происходит явное умножение сфер человеческой практики и рост числа территорий, прямо пораженных “трофейной” и криминальной активностью, сливающихся в единый феномен деструктивной квазиэкономики — более чем специфической хозяйственной сферы, подчиняющейся качественно иным, нежели легальная экономика, фундаментальным законам (фактически производя ущерб, то есть своего рода отрицательную стоимость) и уже сейчас ворочающей сотнями и сотнями миллиардов долларов. Распечатываются и интенсивно эксплуатируются (в глобальном масштабе, с применением самых современных технических средств) запретные виды псевдоэкономической практики: производство и распространение наркотиков, крупномасштабные хищения, рэкет, контрабанда, коррупция, казнокрадство, компьютерные аферы, торговля людьми, дешевое захоронение токсичных отходов, отмывание “грязных” и производство фальшивых денег, коммерческий терроризм и т. п.

Симптоматично, что некоторые из видов деятельности, в сущности, той же природы: игорный бизнес, распространение порнографии и некоторые другие виды индустрии порока расположены в легальной сфере, а их коммерческий результат включается в подсчет ВВП соответствующей страны. Эффект от агрессивной экспансии подобного извращенного параэкономического базиса начинает все сильнее сказываться на социуме, подрывая его конструктивный характер, вызывая многочисленные моральные и материальные деформации, ведя к внутреннему перерождению общества. Мы видим, как под воздействием разнообразных деструктивных процессов и тенденций на “обочине цивилизации” зреет новая, весьма непривычная форма организации общества.

Попробуем теперь обобщить все эти построения и понять если не внутренний смысл, то хотя бы драматичную логику происходящего.

Деградация модели расширенного воспроизводства Нового времени прошла несколько нисходящих ступеней. Вначале был велик соблазн сверхдоходов, получаемых за счет эксплуатации иных геоэкономических регионов и видов деятельности, искусно поставленных в подчиненное положение. Данный процесс, в свою очередь, стал источником дополнительных ресурсов, питательной средой для различного рода финансовых операторов и развития соответствующих технологий, приведших к утверждению достаточно неожиданной “постиндустриальной” надстройки над привычной хозяйственной деятельностью — финансово–правовой системы.

Метаморфоза денежной сферы в необъятный виртуальный континент, в свою очередь, способствовала развитию в ее недрах целого семейства изощренных финансовых практик. По форме — более–менее легальных операций и инициатив, однако по сути все отчетливее расходящихся с нуждами реальной экономики, разрушающих ее смысловое поле, паразитирующих на результатах конструктивной деятельности человека.

Дошло затем и до откровенных спекулятивных атак и подрывных акций, имеющих целью получение дополнительной прибыли без производства реальной стоимости. (Как не создают ее, к примеру, кражи или, скажем, азартные игры, хотя и они способны приносить доход и перераспределять материальные ценности. А ведь здесь речь идет об “играх”, основанных не на слепой случайности, а методично организуемых и управляемых, то есть в определенном смысле — “шулерских”.)

Дальнейшим этапом становится смещение подобных практик в серую, трудно контролируемую зону еще более сомнительных операций, нередко используя при этом разночтения в законодательствах различных территорий или общее несовершенство правовой базы, с трудом поспевающей за стремительным разрастанием разношерстного семейства финансовых инструментов. Тут уже происходит фактическое смыкание полулегальных спекулятивных комбинаций с прямо криминальными действиями, слипание “горячих” денег и денег “грязных”...

Проявляется также (в качестве самостоятельного вида квазиэкономической активности) и такой род хозяйственного вампиризма, как прямая деконструкция цивилизации, инволюционное расхищение ее плодов, наиболее подходящее название для которого, пожалуй, — “трофейная экономика”. Следующим логическим шагом в этой цепочке становится общий хаос, возникающий в результате завершения исторической мутации феномена экономики.

Некогда Новое время, освобождаясь от заскорузлой психологии “собирания богатств”, формировало энергичную экономику, преображавшую, перестраивавшую мир, превращая золото, сокровища в деятельный капитал. И вот теперь капитал постепенно умаляет свою производственную составляющую, вновь трансформируясь в квазизолото финансово–информационных потоков. При этом становится все труднее избавиться от впечатления, что утро XXIвека заслоняет тень Второй великой депрессии, но на этот раз глобальной и, что еще более важно, выходящей за рамки собственно экономических неурядиц.

5

Механизмы разрушения традиционного общества перманентно производят люмпенизированные слои населения, в своей массе отчужденные от производительного труда, заполняющие псевдогородские конгломераты, плодя трущобы и бидонвилли, постепенно утверждая в мире какой–то незнакомый, но странно устойчивый и по–своему универсальный тип культуры.

О вероятности масштабной неоархаизации мира свидетельствуют, в частности, материалы Социального и Продовольственного саммитов, состоявшихся в 1995 году в Копенгагене и в 1996 году в Риме.

...Итог двадцатого столетия, почувствовавшего вкус земного изобилия, познавшего искус “позолоченного века”, века научно–технического прорыва и интенсивнейшего развития производительных сил общества (хотя и заметно деформированных молохом военного производства и высокоиндустриальных войн), — итог этот в общем и целом все же неутешителен: на пороге третьего тысячелетия существования современной цивилизации социальное расслоение на планете Земля не уменьшается, а растет.

Соотношение уровней доходов богатых и бедных, “золотого” и нищего миллиардов планеты заметно увеличилось от 13 : 1 в 1960 году до 60 : 1 в текущем, завершающем век десятилетии. А ведь по сравнению с серединой столетия совокупный объем потребления, по оценкам ООН, вырос приблизительно в 6 раз. Однако 86 процентов его приходится сейчас на пятую часть населения, на остальные же четыре пятых — оставшиеся 14 процентов. Но даже в этих цифрах отражена не вся истина.

Доля мирового дохода, находящаяся в распоряжении беднейшей части человечества — а в настоящее время примерно 1,3 млрд. людей живут в условиях абсолютной нищеты, — еще на порядок ниже, составляя около 1,5 процента. Это означает, что уровни дохода двух полярных, но примерно равных по численности групп населения действительно резко разнятся. Таким образом, на планете помимо североатлантической витрины цивилизации (хотя местами и параллельно, на одних и тех же с ней территориях) соприсутствует некий ее темный двойник — “четвертый”, зазеркальный мир, населенный голодным миллиардом.

Каковы же условия существования на этой “изнанке” цивилизации? Около миллиарда людей в мире оторваны от производительного труда: 150 млн. — безработные, более 700 млн. — частично занятые, неопределенное, но значительное число вовлечено в криминальную деятельность. Миллиард — неграмотны. Примерно 2 млрд. прозябают в антисанитарных условиях. Почти каждый третий житель Земли все еще не пользуется электричеством, 1,5 млрд. не имеют доступа к безопасным источникам питьевой воды, 840 млн., в том числе 200 млн. детей, голодают или страдают от недоедания. В бедных странах ежегодно умирают 14 млн. детей от излечимых болезней и 500 тыс. женщин от родов. Половина всех случаев детской смертности в странах Юга вызвана недостаточным питанием.

Особенно тяжелое положение сложилось в некоторых районах Южной Азии и Африканского континента. От хронического недоедания страдают 43процента населения Африки к югу от Сахары. Средняя продолжительность жизни африканца немногим более пятидесяти лет. Количество политических эмигрантов и жертв межэтнических конфликтов стремительно возросло с 8млн. в конце 70-х годов до 23 млн. человек к середине 90-х. Еще 26 млн. человек являлись временными переселенцами. Число их в последующие годы увеличивалось интенсивными темпами и продолжает расти.

Растущую тревогу вызывает также положение, складывающееся на дестабилизированном постсоветском пространстве. Здесь, в этом новом ареале социальной катастрофы, общее количество беженцев и вынужденных переселенцев за последнее десятилетие превысило 6 млн. человек.

Социальные проблемы, в том числе и угроза аномизации, разложения общества, не являются, впрочем, исключительной принадлежностью слаборазвитых обществ и “стран с переходной экономикой”. Во внешне благополучных странах происходят менее очевидные (и потому не столь драматичные), но не менее кардинальные изменения. Это мир, все дальше отходящий от своих культурных основ и исторического замысла, объединяемый суммой прагматичных интересов его членов, мало–помалу утрачивает смысловой вектор событий.

В лоне переживающей системный кризис цивилизации Нового времени возникают зачатки новой культурно–исторической общности (пока еще воспринимаемой все–таки скорее как социальный эксцесс или карикатурная антропологическая аберрация) — атомизированного конгломерата интернационального общества потребления. Связи между людьми, выходцами из различных культур, их актуальный статус все чаще определяются здесь степенью причастности к процессам глобального перераспределения денег, информации, развлечений. Иными словами, реальный постиндустриализм предстает по преимуществу как гипертрофированная сфера услуг, причем не столько в области науки, культуры или высокого образования, сколько — финансов, информатики, шоу–бизнеса. В этом зыбком, виртуализированном космосе как на дрожжах растет и влияние нового “элитного” класса — людей услуг.

Как же не похоже все это на умозрительные и наивные проекты постиндустриального творческого универсума, призванного преобразовать окружающий мир, избавляя человека от тягот и несовершенств внутренней и внешней природы. Общество, реально формирующееся на наших глазах, демонстрирует достаточно неожиданный ракурс “нового постиндустриализма”, контрастно отличный от первоначального прекраснодушного замысла и идеалистического прогноза.

Распад привычного культурно–исторического ландшафта, торжество эклектичной “глобальной иллюзии” сопровождаются прогрессирующим уплощением, стерилизацией и одновременно невротизацией личности, выводимой за пределы культурного контекста Большого Модерна и прямых человеческих связей. Ведь становление индивида, критически важные условия его внутреннего роста предполагают произнесение слов и совершение действий, имеющих персонифицированный характер, порождающих отклик, результат в рамках некой осязаемой общности. Массовость же и анонимность уходящих в бесконечность социальных схем и информационных конструкций многоликого “планетарного субъекта” есть некоторым образом мера коррозии общества. Эти же факторы продуцируют perpetuum mobile современного блуждания народов, генезис нового варварства, растекающегося по унифицированным коридорам глобального мира.

В нарастающей угрозе всеобщей карнавализации и обезличенности кроется, по всей вероятности, исток спорадичных (но упорно повторяющихся) разнородных, нередко абсурдных с точки зрения здравого смысла попыток утверждать методами эксцентрики и насилия свое право быть услышанным. При этом техногенная коммуникация активно вытесняет и подменяет прямое человеческое общение.

Безбрежный, атомизированный универсум чреват как массовым конформизмом, так и повсеместным, “аморфным” тоталитаризмом (что, если вдуматься, одно и то же), ибо последний есть отсутствие выраженной индивидуальной позиции по отношению к обезображенной целостности — позиции, существующей в качестве повседневной нормы, а не отдельного героического акта.

Отметим заодно, что “информационное событие” в современном мире — это, как правило, все же не само событие, но скорее его тиражированная интерпретация, версия, по отношению к которой императивно необходима самостоятельная оценка личностью. Гиперинформатизация физически истощает способность человека противостоять шквалу новостей, принуждая в конце концов к их некритичному восприятию (то же можно сказать и о навязчивых механизмах рекламы), что искажает саму основу взаимоотношения индивида со словом, провоцируя его девальвацию, унижение и соответственно исподволь предуготовляя кризис личности, нередко фатальный.

Отсюда проистекает также нарастающее равнодушие к профанированию слова и цинизму публичных политиков, что подрывает уже основы политического мироустройства. Под ярлыком информационной революции происходит сложный и неоднозначный процесс перераспределения и оптимизации ранее полученных человечеством сведений, косвенно свидетельствуя о метафизической усталости эпохи. Повозка цивилизации, преодолев ухабистый, непростой, бурный и неровный “позолоченный век”, заскрипела, а колея ее, кажется, пошла под уклон.

Очевидная растерянность мирового сообщества перед происходящими переменами особенно ярко проявилась в фатальном отсутствии социального горизонта, перспективной стратегии, адекватной масштабу и характеру перемен. Популярная, но крайне невнятная концепция устойчивого развития вряд ли может считаться таковой, являясь все–таки паллиативным ответом на вызов времени, скорее констатирующим его серьезный характер, нежели предлагающим действенные средства выхода из засасывающей цивилизацию воронки.

Вся же совокупность, сумма обнаружившихся на пороге третьего тысячелетия явлений и тенденций оставляет странный привкус: впечатление, будто мир современности находится на пороге какого–то невероятного, отчасти карикатурного, отчасти карнавального, но в целом достаточно последовательного возрождения, казалось бы, навсегда ушедших в прошлое теней и смыслов— возрождения (или все–таки следует сказать — вырождения?), которое в отличие от исторического Ренессанса, некогда оживившего реалии и идеалы Античности, быть может, способно при определенных драматичных обстоятельствах пробудить спящую неспокойным сном душу глубокой архаики Древнего Мира.

Человечество, демонстрируя более чем парадоксальную безграничность своей свободы, словно бы готовится совершить в третьем миллениуме трагическое salto mortale. Оказавшись перед исторической альтернативой с заглавной буквы, оно при помощи миллиардов цепких рук и усталых сердец может решиться содеять нечто головокружительное: обратить время вспять, замкнув, таким образом, собственные дальние горизонты в переливчатое кольцо вечного возвращения. В попытке освободиться от тягот исполненного ответственности и требующего нравственных усилий подвига бытия возвести на пьедестал безликую повседневность, утвердив на планете универсальную и деятельную иллюзию жизни.

5

Механизмы разрушения традиционного общества перманентно производят люмпенизированные слои населения, в своей массе отчужденные от производительного труда, заполняющие псевдогородские конгломераты, плодя трущобы и бидонвилли, постепенно утверждая в мире какой–то незнакомый, но странно устойчивый и по–своему универсальный тип культуры.

О вероятности масштабной неоархаизации мира свидетельствуют, в частности, материалы Социального и Продовольственного саммитов, состоявшихся в 1995 году в Копенгагене и в 1996 году в Риме.

...Итог двадцатого столетия, почувствовавшего вкус земного изобилия, познавшего искус “позолоченного века”, века научно–технического прорыва и интенсивнейшего развития производительных сил общества (хотя и заметно деформированных молохом военного производства и высокоиндустриальных войн), — итог этот в общем и целом все же неутешителен: на пороге третьего тысячелетия существования современной цивилизации социальное расслоение на планете Земля не уменьшается, а растет.

Соотношение уровней доходов богатых и бедных, “золотого” и нищего миллиардов планеты заметно увеличилось от 13 : 1 в 1960 году до 60 : 1 в текущем, завершающем век десятилетии. А ведь по сравнению с серединой столетия совокупный объем потребления, по оценкам ООН, вырос приблизительно в 6 раз. Однако 86 процентов его приходится сейчас на пятую часть населения, на остальные же четыре пятых — оставшиеся 14 процентов. Но даже в этих цифрах отражена не вся истина.

Доля мирового дохода, находящаяся в распоряжении беднейшей части человечества — а в настоящее время примерно 1,3 млрд. людей живут в условиях абсолютной нищеты, — еще на порядок ниже, составляя около 1,5 процента. Это означает, что уровни дохода двух полярных, но примерно равных по численности групп населения действительно резко разнятся. Таким образом, на планете помимо североатлантической витрины цивилизации (хотя местами и параллельно, на одних и тех же с ней территориях) соприсутствует некий ее темный двойник — “четвертый”, зазеркальный мир, населенный голодным миллиардом.

Каковы же условия существования на этой “изнанке” цивилизации? Около миллиарда людей в мире оторваны от производительного труда: 150 млн. — безработные, более 700 млн. — частично занятые, неопределенное, но значительное число вовлечено в криминальную деятельность. Миллиард — неграмотны. Примерно 2 млрд. прозябают в антисанитарных условиях. Почти каждый третий житель Земли все еще не пользуется электричеством, 1,5 млрд. не имеют доступа к безопасным источникам питьевой воды, 840 млн., в том числе 200 млн. детей, голодают или страдают от недоедания. В бедных странах ежегодно умирают 14 млн. детей от излечимых болезней и 500 тыс. женщин от родов. Половина всех случаев детской смертности в странах Юга вызвана недостаточным питанием.

Особенно тяжелое положение сложилось в некоторых районах Южной Азии и Африканского континента. От хронического недоедания страдают 43процента населения Африки к югу от Сахары. Средняя продолжительность жизни африканца немногим более пятидесяти лет. Количество политических эмигрантов и жертв межэтнических конфликтов стремительно возросло с 8млн. в конце 70-х годов до 23 млн. человек к середине 90-х. Еще 26 млн. человек являлись временными переселенцами. Число их в последующие годы увеличивалось интенсивными темпами и продолжает расти.

Растущую тревогу вызывает также положение, складывающееся на дестабилизированном постсоветском пространстве. Здесь, в этом новом ареале социальной катастрофы, общее количество беженцев и вынужденных переселенцев за последнее десятилетие превысило 6 млн. человек.

Социальные проблемы, в том числе и угроза аномизации, разложения общества, не являются, впрочем, исключительной принадлежностью слаборазвитых обществ и “стран с переходной экономикой”. Во внешне благополучных странах происходят менее очевидные (и потому не столь драматичные), но не менее кардинальные изменения. Это мир, все дальше отходящий от своих культурных основ и исторического замысла, объединяемый суммой прагматичных интересов его членов, мало–помалу утрачивает смысловой вектор событий.

В лоне переживающей системный кризис цивилизации Нового времени возникают зачатки новой культурно–исторической общности (пока еще воспринимаемой все–таки скорее как социальный эксцесс или карикатурная антропологическая аберрация) — атомизированного конгломерата интернационального общества потребления. Связи между людьми, выходцами из различных культур, их актуальный статус все чаще определяются здесь степенью причастности к процессам глобального перераспределения денег, информации, развлечений. Иными словами, реальный постиндустриализм предстает по преимуществу как гипертрофированная сфера услуг, причем не столько в области науки, культуры или высокого образования, сколько — финансов, информатики, шоу–бизнеса. В этом зыбком, виртуализированном космосе как на дрожжах растет и влияние нового “элитного” класса — людей услуг.

Как же не похоже все это на умозрительные и наивные проекты постиндустриального творческого универсума, призванного преобразовать окружающий мир, избавляя человека от тягот и несовершенств внутренней и внешней природы. Общество, реально формирующееся на наших глазах, демонстрирует достаточно неожиданный ракурс “нового постиндустриализма”, контрастно отличный от первоначального прекраснодушного замысла и идеалистического прогноза.

Распад привычного культурно–исторического ландшафта, торжество эклектичной “глобальной иллюзии” сопровождаются прогрессирующим уплощением, стерилизацией и одновременно невротизацией личности, выводимой за пределы культурного контекста Большого Модерна и прямых человеческих связей. Ведь становление индивида, критически важные условия его внутреннего роста предполагают произнесение слов и совершение действий, имеющих персонифицированный характер, порождающих отклик, результат в рамках некой осязаемой общности. Массовость же и анонимность уходящих в бесконечность социальных схем и информационных конструкций многоликого “планетарного субъекта” есть некоторым образом мера коррозии общества. Эти же факторы продуцируют perpetuum mobile современного блуждания народов, генезис нового варварства, растекающегося по унифицированным коридорам глобального мира.

В нарастающей угрозе всеобщей карнавализации и обезличенности кроется, по всей вероятности, исток спорадичных (но упорно повторяющихся) разнородных, нередко абсурдных с точки зрения здравого смысла попыток утверждать методами эксцентрики и насилия свое право быть услышанным. При этом техногенная коммуникация активно вытесняет и подменяет прямое человеческое общение.

Безбрежный, атомизированный универсум чреват как массовым конформизмом, так и повсеместным, “аморфным” тоталитаризмом (что, если вдуматься, одно и то же), ибо последний есть отсутствие выраженной индивидуальной позиции по отношению к обезображенной целостности — позиции, существующей в качестве повседневной нормы, а не отдельного героического акта.

Отметим заодно, что “информационное событие” в современном мире — это, как правило, все же не само событие, но скорее его тиражированная интерпретация, версия, по отношению к которой императивно необходима самостоятельная оценка личностью. Гиперинформатизация физически истощает способность человека противостоять шквалу новостей, принуждая в конце концов к их некритичному восприятию (то же можно сказать и о навязчивых механизмах рекламы), что искажает саму основу взаимоотношения индивида со словом, провоцируя его девальвацию, унижение и соответственно исподволь предуготовляя кризис личности, нередко фатальный.

Отсюда проистекает также нарастающее равнодушие к профанированию слова и цинизму публичных политиков, что подрывает уже основы политического мироустройства. Под ярлыком информационной революции происходит сложный и неоднозначный процесс перераспределения и оптимизации ранее полученных человечеством сведений, косвенно свидетельствуя о метафизической усталости эпохи. Повозка цивилизации, преодолев ухабистый, непростой, бурный и неровный “позолоченный век”, заскрипела, а колея ее, кажется, пошла под уклон.

Очевидная растерянность мирового сообщества перед происходящими переменами особенно ярко проявилась в фатальном отсутствии социального горизонта, перспективной стратегии, адекватной масштабу и характеру перемен. Популярная, но крайне невнятная концепция устойчивого развития вряд ли может считаться таковой, являясь все–таки паллиативным ответом на вызов времени, скорее констатирующим его серьезный характер, нежели предлагающим действенные средства выхода из засасывающей цивилизацию воронки.

Вся же совокупность, сумма обнаружившихся на пороге третьего тысячелетия явлений и тенденций оставляет странный привкус: впечатление, будто мир современности находится на пороге какого–то невероятного, отчасти карикатурного, отчасти карнавального, но в целом достаточно последовательного возрождения, казалось бы, навсегда ушедших в прошлое теней и смыслов— возрождения (или все–таки следует сказать — вырождения?), которое в отличие от исторического Ренессанса, некогда оживившего реалии и идеалы Античности, быть может, способно при определенных драматичных обстоятельствах пробудить спящую неспокойным сном душу глубокой архаики Древнего Мира.

Человечество, демонстрируя более чем парадоксальную безграничность своей свободы, словно бы готовится совершить в третьем миллениуме трагическое salto mortale. Оказавшись перед исторической альтернативой с заглавной буквы, оно при помощи миллиардов цепких рук и усталых сердец может решиться содеять нечто головокружительное: обратить время вспять, замкнув, таким образом, собственные дальние горизонты в переливчатое кольцо вечного возвращения. В попытке освободиться от тягот исполненного ответственности и требующего нравственных усилий подвига бытия возвести на пьедестал безликую повседневность, утвердив на планете универсальную и деятельную иллюзию жизни.