I. БОРИС ЧИЧИБАБИН. В стихах и прозе. Харьков, СП “Каравелла”, “Фолио”, 1995, 463 стр.
ВСЕМУ ЖИВОМУ НЕ ЧУЖОЙ. Борис Чичибабин в статьях и воспоминаниях. Харьков, “Фолио”, 1998, 463 стр.
Жизнь идет медленно, а проходит быстро. И никому не знать ее конечной цели. Счастье, что есть люди, успевающие за короткий земной переход уловить свое предназначенье, не перечить той Воле, что направила их в мир, а повиноваться Ей безропотно, порой — безрассудно. Это трудное послушание. Оно связано со многими испытаниями, со многими отказами, с бездной соблазнов, преодоление которых недоступно нестойкому духу. Оно утомляет. Оно насылает иногда такую усталость, что уже не жизнь, а смерть представляется матерью, единственно способной принести избавление. Кажется, что все рушится внутри и вокруг. Но та же Воля вовремя подхватывает тебя и отводит от края.
О, нет беды кромешней и черней,
когда надежда сыплется с корней
в соленый сахар мраморных расселин,
и только сердцу снится по утрам
угрюмый мыс, как бы индийский храм,
слетающий в голубизну и зелень...
Неужели это райское видение возникло из обреченности, угрюмости, праха?
Да. Такова поэзия Бориса Чичибабина — романтика и трагика, эпикурейца и отшельника, книжника и правдолюбца. Теперь, с выходом в свет харьковского двухтомника, голос поэта дошел до нас во всей многозвучности.
Как явствует из аннотации, первый том, подготовленный к изданию самим автором, “является наиболее полным собранием” его произведений.
Книга открывается “Мыслями о главном”: “...в моих мыслях о Боге... о вечности, в моем знании, что Он есть, в моем чувстве присутствия Его в мире и в моей собственной душе, в моем отношении к Нему, в моих отношениях с Ним все полно тайны, недосказанности и абсолютной уверенности в том, что это знание, это чувство, эти отношения и составляют Главное в жизни каждого человека, во всей мировой жизни”.
К такому пониманию Главного Чичибабин пришел не вдруг. Болевой отклик на несправедливость, пафос обличителя всегда уживались в нем с тяготеньем к прекрасному, возвышенному в жизни и человеке; вдохновение вело его с “поля брани” в “пустыню добра” и возвращало обратно. Этим пронизана вся лирика с 1946 по 1994 год — стихи, слагающиеся в единый лирический эпос. Но в последние годы “мысли о Главном” начинают доминировать в его представлении о ценностях.
Том завершает автобиография поэта, короткие очерки о писателях, особенно им чтимых.
Вторая книга, составленная М. И. Богославским, Л. С. Карась-Чичибабиной, Б. Я. Ладензоном, содержит избранные стихи Чичибабина, заметки о литературе и русской истории. Однако большая часть тома посвящена воспоминаниям и откликам людей, лично знавших Бориса Алексеевича. Таковых в книге свыше сорока. Они рисуют свои частные портреты поэта, каким он представлялся их глазам, в целом же создают его достоверный облик.
Вдова поэта Лилия Карась-Чичибабина: “Он (Борис. — А. С.) кричал на весь дом: „Я не хочу печататься... не хочу участвовать в вашей суете!”, „Я привык жить внутренне свободным!”, „У меня есть мой Бог и мне больше ничего не надо!””
Философ Григорий Померанц: “В Чичибабине злобы нет. Есть вспыльчивость, горячность, а злобы нет. Слишком много любви, и любовь гасит вспышки гнева”.
Харьковский поэт Аркадий Филатов:
“Шурвалка-бурвалка,
наливалка-стукалка,
сам-пьем-бухаем,
наливаем-стукаем!
Ничего иного Борис не пел, остальную музыку он берег для стихов своих”.
Гостеприимная хозяйка квартиры в Москве, где не раз останавливалась чета Чичибабиных, Анна Шарова об отношении Чичибабина к распаду Советского Союза: “Мне кажется, что эта боль Бориса — такая же боль, какой бывает поражен, а случается, и сражен все уже понимающий ребенок, когда расходятся его родители, которых он одинаково сильно любит...”
Второй том включает в себя блок фотографий, а элементом художественного оформления первого тома служат факсимильно воспроизведенные страницы чичибабинских рукописей. Вот почерк— каждая буковка: отдельно. Каждая просматривается со всех сторон, как со всех сторон просматриваются и его стихи, лишенные сомнительных лукавств и туманных подтекстов. Не отсюда ли и медленно-распевное авторское чтение, при котором любой звук — на слуху, ни один не утаим?
Слышу в ответ голос Бориса Алексеевича:
— Да ерунда все это! Главное, как Блок говорил, чтобы зажглись слова-звезды, а что между ними, уже не важно...
Ой ли? Не там ли, где “не важно”, и образуются длинноты либо взрывной плакатный протест?..
Спрашиваю:
— Борис Алексеевич, а как вы справляетесь с черновиками?
Улыбается:
— Вы знаете, я не могу слова вычеркивать. Рука не поднимается. Хочу какое-то заменить — переписываю целиком всю страницу.
Тонкая струна вибрирует от легкого прикосновения. Поэт способен улавливать такие движения “воздушных струй”, которые совершенно неосязаемы для других. Но когда струну постоянно терзает злоба дня, дергают и рвут пальцы времени, она не выдерживает.
Внутренне несмиренный, он внешне притерпелся к накинутой на шею каждого удавке старой власти, а когда она распалась и вместе с ней посыпалось все — Прибалтика, Молдавия, Средняя Азия, Закавказье, Казахстан, Белоруссия, Украина, — а вместо этого всего в лицо ему пахнуло перегаром власти новой, псалмами денежному мешку, проклятому пророками всех столетий, такого сердце его перенести было не в силах. Как реалист, он понимал неизбежность происходящего, но душа его, коснувшаяся горнего света, не могла понимание это принять.
помоги мне, судьба, та, что сам для себя
И матерь-смерть укрыла его своим рядном.
II. НАУМ БАСОВСКИЙ. Свободный стих. Стихотворения и поэмы 1977 — 1997. Иерусалим, “Скопус”, 1997, 240стр.
Черная лодка уходит от острова,
в утреннем свете вода словно льдистая,
лед подрезается веслами острыми,
друг уезжает — прощай, мой единственный.
Небо всполошено белыми чайками,
в елях запутались крики унылые,
черная лодка от камня отчалила —
это любимая остров покинула.
Снова по озеру рябь осторожную
небо закатное золотом выткало.
Черная лодка вернулась порожняя —
снова кому-то прощание выпало.
В дальнем углу у церковного остова
бабка соседская молится истово...
Скоро один я останусь на острове
с воплями чаек и с темными избами.
Крышу худую не буду высмаливать
или ограду достраивать в панике —
черную лодку я стану высматривать,
дату за датой теряя из памяти...
Человек, который хотя бы раз побывал на Русском Севере, подтвердит, что это стихотворение — не просто зорко схваченный пейзаж. Не просмоленная рыбачья лодка оттолкнулась от берега, продавливая хрупкий осенний лед, а лодка судьбы забывает тебя — одного — среди темных изб, камней, мятущихся чаек. Это свидание-разлука, а в них — какая-то щемящая неразрешимость.
Спустя годы лодка вернется за тобой. Перегнувшись через борт, ты отломишь напоследок косую шершавую пластину льда, и ей останется только медленно-медленно таять в твоей ладони...
Улицы с их серой суетой
забеляет с головы до пят
святочный спокойный и густой
снегопад.
Чистый пух в окружности двора,
чистый пух у детского грибка...
Далеко разносится с утра
звук скребка.
Просыпаюсь. Понимаю вдруг,
что уходит осязанье льда,
белизна и этот ранний звук —
навсегда.
Я не знаю другого поэта, который так щемяще сумел бы выразить драму исхода. Не радость обретения ветхозаветной праматери-Родины, а горечь разлуки с Родиной-любимой.
Нет снега в Ришон-ле-Ционе. Сквер с фонтаном посреди городка. Иллюминированные пальмы.
А как богато, как пышно текут в сторону моря зеркальные автобусы, продевая головы сквозь нити-бусы нарядных уличных огней!
Кругом — моря. Кругом — возвращенные к жизни пустыни. Но почему же лодка памяти скользит и скользит вдоль поросших лесами иных берегов?..
высокие звезды и твой силуэт на корме —
вот свет мой последний, а мне и не нужно
и движется лодка... А выпадут весла
Исход, вероятно, — главное событие в жизни Наума Басовского; событие, разделившее судьбу на “до” и “после”. Осознанный выбор. Зов крови. Ощущение неизбежности своей встречи со Святой землей. Вдумчивое освоение нового пространства: шаг за шагом, миг за мигом. Сбывшаяся мечта.
Теперь можно и оглянуться.
Неявно сопоставляя свою собственную участь с долей народа, свой маленький исход с его большим Исходом, поэт спрашивает в сентябре 1995 года:
Вот как аукнулась в памяти черная лодка!
Однако, вновь и вновь перелистывая книгу, почему-то возвращаешься именно в это “фараоново рабство” — в декабрь 1981-го, когда внезапная вспышка внутренней свободы, оттеснив окружавшую без-исходность, высветила нечто такое, перед чем меркнут все добросовестно продуманные модели Исхода, волевые поступки, воплощенные мечты.
после жаркого луга, где маки цветут,
и домишко с прибитой у входа подковой,
неизведанно как объявившийся тут,
из ограды торчащие серые жерди
и гнедая лошадка в пятнистой тени...
За полвека,
Потому что под ровным безрадостным
никогда и нигде ты счастливее не был,
чем тогда, в позабытый и памятный миг.
..........................................