ЕЛЕНА НЕВЗГЛЯДОВА. Звук и смысл. “Urbi”. Литературный альманах. Вып. 17. СПб., АО “Журнал „Звезда””, 1998, 256 стр.
В середине XVIII века в русской литературе одним из самых горячих был спор, разгоревшийся между Ломоносовым и Тредиаковским о семантической природе стихотворного размера. При этом “российский Невтон” полагал, что ямбическая стопа “высокое сама собою имеет благородство, для того, что она возносится снизу вверх, отчего всякому чувствительно слышна ее высокость и великолепие”. Тредиаковский ему возражал, утверждая, что семантику стиха определяет помимо размера вся совокупность поэтических средств. Осмеянный современниками и потомками, творец “Телемахиды” был конечно же прав, но и Ломоносову не случайно не давала покоя какая-то “осмысленность” звучащего поэтического слова, так что, предваряя Хлебникова, он искал ее даже в согласных и гласных, наделяя их самостоятельным значением. Подчеркну: осмысленность, не связанная напрямую со словарной, логической семантикой составляющих стихотворение фраз. Так что, должно быть, ему было бы любопытно прочитать эту так и называющуюся — “Звук и смысл” — книгу.
Четыре первые статьи в ней, обосновывающие интонационную теорию стиха, по-моему, совершенно революционны. Елена Невзглядова последовательно и убедительно показывает, что формальное разбиение текста на дополнительные несинтаксические отрезки — строки (чем, собственно, и отличается стихотворение от прозы) приводит к совершенно неожиданным и отчасти парадоксальным следствиям. Повествовательная интонация вытесняется метрической монотонией, стремящейся ликвидировать всякую сообщительность, каналы передачи информации (в обычном понимании) не работают, логика и грамматика нарушаются поминутно. И это не частное наблюдение за каким-то стихотворением какого-то конкретного автора. Это повсеместная практика лирической поэзии, оказывающейся совершенно особой стихией, фактически противостоящей прозаической литературной традиции. Читаешь как настоящий детектив: стихи — другое, совершенно другое, особое состояние речи. Они как бы ничего не сообщают, не для того пишутся и отношения к себе требуют принципиально иного. Невзглядова замечает: “Эта речь не имеет характера рассказа по той причине, что обслуживающая речевую логику повествовательная интонация заменена в ней перечислительной монотонией. Содержание этой речи может по видимости ничем не отличаться от содержания речи, обращенной к конкретному собеседнику, но интонационное изменение преобразует сообщение в говорение — назовем это так, — разговор с самим собой, бескорыстное обращение к Богу, альтернатива молитве”.
Тем самым из адресата я — читатель— становлюсь адресантом, сопроизносителем текста, его соавтором в точке прочтения. Я не подражаю речевой манере поэта, а как бы делаю ее своей, отождествляюсь в мысли и эмоции с Тютчевым, Анненским, Заболоцким. Вот откуда неподражаемая глубина переживания, особая отчетливость волнения, охватывающего при чтении замечательных стихов. Они становятся резонатором твоей человеческой личности. Так и устроены, для того и задуманы: магический кристалл, глядя в который мы видим себя как не себя. Елена Невзглядова подчеркивает, что “отсутствие сообщения отнюдь не означает отсутствия сведений в речи, информации. Только информация интонационно не носит информирующего характера; сведения как бы не имеют осведомительной цели”.
Пауза, возникающая в конце каждой стихотворной строки, бессмысленна с точки зрения логики фразы. Но парадокс состоит в том, что именно за счет этой асемантической паузы стихи и приобретают особую смыслоемкость. Александр Введенский, искавший выхода из готовых логических структур языка, сказал об этом: “Горит бессмыслицы звезда,/ Она одна без дна”. Только чинарям-обэриутам казалось, что для впадения в бездну осмысленной бессмыслицы требуются какие-то особые новаторские средства. Между тем феноменальный способ разговора, преодолевающего односторонность логического описания, известен человечеству уже пять тысяч лет. Это — лирическая поэзия. Что, в сущности, и показывает теория Невзглядовой: “В практической речи для того, чтобы передать сложный комплекс представлений и ощущений, приходится прибегать к последовательному перечислению. Поэзия владеет приемами передачи многопланового мышления. Рифма служит одним из важных приемов наложения смыслов, их непоследовательного соединения. Метрическая организация тоже создает тот фон, на котором возникают алогичные связи, то есть соотнесенность смыслов путем их наложения”. Мы имеем дело с тождеством нетождественного — принципом, восходящим еще к архетипам первобытного мышления или, скажем, к христианской символике.
Анализируя творчество того или иного поэта с точки зрения “идейного содержания”, обычно приходят в недоумение: цитаты из рядом расположенных текстов отрицают друг друга. Кажется, что Пушкин или Блок не помнят вчерашних своих утверждений, постоянно впадают в противоречие. Между тем здесь дело не в особой восторженной эмоциональности и непоследовательности поэтической натуры, а в вещах куда более принципиальных. Мир, жизнь существуют сами по себе, вне логических схем нашего рассудка, закрепленных в структуре высказывания. Попытка последовательного, аналитического описания этого противоречивого единства неизбежно приводит к односторонности любой формулировки, к неполноте любого утверждения. Стихи, которые на каждом шагу как бы противоречат сами себе, на самом деле пытаются преодолеть расщепляющее воздействие аппарата человеческой логики. Они не описание, а модель мира, что в свое время замечательно показал Юрий Лотман. Роль лирической монотонии, особой стиховой перечислительной интонации в этом моделировании теперь становится ясна благодаря исследованиям Невзглядовой: “Стиховая монотония... представляет собой способ уловления и фиксации на письме звука голоса; способ непосредственно выразить неименуемое чувство”.
Если вдуматься в сказанное, то сразу становится, например, понятным, почему стихотворная речь в отличие от прозаической практически не устаревает. Если вторая живет преимущественно за счет лексики, несущей на себе весь груз исторически преходящих социальных, идеологических форм, то первую “поддерживает” интонация, выражающая человеческие эмоции, по-видимому, неизменные вот уже в течение двух десятков тысячелетий.
Но в самом ли деле интонация “записана” в стихе? Разве читающий не волен голосом по своему усмотрению расставлять акценты в стихотворной строчке? Оказывается, не совсем. “Стиховая монотония, — пишет Невзглядова, — лишь делает семантически значимыми те элементы текста, которые в письменной прозаической речи остаются семантически нерелевантными. Она является фоном для отчетливого восприятия и сопоставления всех элементов, „основанием для сравнения” единиц стихотворной речи. Чтение стихов тем самым становится принудительно выразительным (интонационно-тембровым), ибо ритмическая монотония сама по себе, независимо от воли читающего (говорящего) соотносит различные элементы текста. В отличие от фразовой интонации письменного прозаического текста, зависящей как от синтаксиса, так и от эмоциональной насыщенности, придаваемой тексту говорящим (читающим), ритмическая монотония ограничивает интонационную свободу — как бы не полагаясь на восприятие читателя, диктует предопределенную автором выразительность”. Тем самым стихотворение представляет собой как бы партитуру, конкретное же звучание текста зависит от читающего точно так же, как в музыке исполнитель дает свою интерпретацию произведению, хотя, в принципе, перед его глазами лежат ноты. Музыкант, конечно, может не слишком хорошо владеть инструментом, может сфальшивить. С полным основанием это относится и к манере чтеца.
Вторая и третья части книги, представляющие собой заметки о стихах и прозе, прекрасно иллюстрируют идеи ее автора. Интересно, что в качестве героев статей Невзглядовой чаще всего выступают либо поэты, отличающиеся яркой интонационной выразительностью, такие, как Михаил Кузмин, Александр Кушнер, либо прозаики, принципы работы со словом которых близки к поэтическим, — Людмила Петрушевская, Татьяна Толстая.
Мне кажется, наблюдения Елены Невзглядовой над природой лирического стиха имеют огромное значение, причем не только для специалистов-стиховедов, но и для самого широкого читателя. Они дают правильную установку, они показывают, что поэзия, по сути дела, является единственным видом искусства, заставляющим чувствовать и понимать не поверхностный, манифестируемый, а глубинный смысл человеческой речи, связанный с интонацией. Лирика приучает нас обращать внимание не столько на то, что говорит собеседник, сколько на то, как он говорит. А без такого навыка просто невозможно понимать другого: любое общение, любая коммуникативная ситуация превращается в подобие чтения газетной страницы. Гарантией от подобной глухоты является поэзия — звучащее смыслом слово.