Иду по любимым местам.
Детство мое — за мной по пятам!
Улица Герцена, консерватория —
моя территория!
..................................
Школа моя музыкальная!
Это же целый роман!
Надежд и страстей обман.
От детишек требовали мамы,
чтобы по четыре часа
играли упражнения и гаммы.
Девочки и мальчики
забыли прыгалки и мячики!
А какие ревности сцены
видели школьные стены!
Матери юных дарований!
Сколько в них было
бесовской гордости,
несбывшихся упований!
А мама Лени Когана
не участвовала в гонке.
Сидела себе в сторонке
в раздевалке, в тихом уголке.
В длинной деревенской юбке и платке.
Говорила сыну:
— Ленечка!
Ты тихонечко!..
Леня Коган уже тогда
был мальчик-звезда!
На переменах не прыгал, не скакал.
В игры детские не вникал.
Глаза у него черным-черны —
глядели из глубины.
Над переносицей
почти сходились брови.
От этого взгляд
казался еще суровей.
Леня Коган
никогда не разговаривал со мной,
хотя мы сидели за партой одной.
И вот контрольная по арифметике.
Я вижу, что он
ничего не пишет в тетради,
а только делает вид
и списать у меня норовит.
Я сказала:
— Ленька, не списывай,
это нечестно! —
Я была пионерка,
и мне это было известно.
Но он списал задачки решенье.
Я доложила учительнице,
и Анна Семеновна сделала ему внушенье.
И тут подходит ко мне
Эльвира Борисовна
из родительского комитета
и говорит:
— Зачем ты сделала это?
В гимназии ябед не любили,
их даже били! —
И что же ответила я?
— В гимназии учителя были враги,
а теперь — друзья!.. —
Эльвира Борисовна поперхнулась,
а я разревелась навзрыд:
какой позор! Какой стыд!..
...................................
На экзаменах в музыкальной школе,
почему, не знаю до сих пор,
я произвела фурор.
Сам композитор Ипполитов-Иванов
покивал мне седой
бородой!
Сначала
ученическая музыка
у меня под пальцами
чистенько звучала.
А в старших классах
обнаружилось,
что слабо пишу музыкальные диктанты.
Куда-то подевались мои таланты.
........................................
На ритмике
в маленьком зальчике
кружимся, девочки, мальчики...
А один раз в школу приехал джаз.
В нашем маленьком зале
он гремел.
Мы считали,
что к настоящей музыке
отношения не имел.
Наш детский оркестр
приглашали в Кремль
в те времена.
Однажды во время концерта
на скрипке у Доли Клиота
лопнула струна.
Такая накладка,
но, слава Богу,
все сошло гладко!
Музыка! Ты была любовью моей безответной!
Рояль в классе стоял отчужденный и неприветный.
Рукам моим не была дана благодать
с ним совладать.
То была детства и юности моей беда.
Я думала, не исцелюсь никогда.
....................................................
С Нюмой Фруманом
я дружила в пятом, шестом, седьмом.
Он отличался какой-то взрослостью и умом.
После уроков с улицы Герцена
мы спускались на Якиманку
с Каменного моста.
Это были наши места.
Когда мы прощались, рукопожатье
означало больше, чем поцелуй,
чем объятье!
Боже! Какими мы еще были малышами!
Нюма писал мне записочки
и слова подчеркивал цветными карандашами.
Я голубую ленточку
повязала на запястье.
У него в кармане
голубое стеклышко на счастье!
Не знаю, всерьез или на потеху
мальчики поклонялись на чердаке
грецкому ореху.
Когда они приходили с чердака,
у них были перепачканные лбы.
Какие они ореху приносили мольбы?
В заветном уголке, на чердаке,
мы испытывали силу воли:
надо было уколоться иголкой до крови
и не вскрикнуть от боли!
Мы ходили в зоопарк.
Покупали булочку
и делили ее пополам:
половину птицам,
половину нам.
Мы с ним бродили по улицам и провожались.
Прохожие прислушивались и поражались:
о чем говорят дети?
А мы говорили обо всем на свете.
О родстве душ и мировых идеях,
носящихся в воздухе современности...
И во всех разговорах
доходили до большой откровенности.
В школе я видела его маму.
С подбритыми бровями даму.
Отец его был часовщиком.
Он не жил с семьей.
Нюма переживал — ой-е-ей!
А когда мы перешли в восьмой класс,
я вдруг потеряла над ним власть.
Появилась Манюра —
маленькая красавица армянка...
И она Нюму увела.
Я на нее не держала зла.
Меня в классе считали чудачкой.
Точно я задумалась
над труднейшей, неразрешимой задачкой.
А мои одноклассники
фокстрот танцевали,
влюблялись и флиртовали.
А мне казалось,
надо сначала что-то понять,
загадку мира разрешить,
а тогда жить.
Всю войну мы с Нюмой
друг о друге ничего не знали.
И вдруг встретились в консерватории,
в Большом зале,
в вестибюле, где зеркала...
Мы вместе в зеркало взглянули, —
и как будто колокола
над нами вздрогнули
и воздух качнули!
......................................
Дмитрий Иванович Сухопрудский —
учитель словесности русской.
Все поколения учеников
ходили на исповедь к нему
как к духовнику своему.
Он был старый, сухопарый, седой.
Волосы — нимб, точно святой!
Говорили, что прежде он был
не учитель —
священнослужитель.
Во время войны из Москвы не уезжал,
а в школьном здании старом
был истопником-кочегаром.
Когда я вернулась из эвакуации,
предложил мне хоть сейчас
пройти с ним курс литературы
за десятый класс.
В тетрадке моих стихов —
детских мечтаний —
сделал столько замечаний,
как будто эти пустяки
были и вправду стихи.
Математик — Самуил Ефремович —
Самоша.
Он был хороший.
Меломан!
В голове у меня от математики
стоял туман.
Физик — Георгий Дмитриевич Палеолог —
был девчачий бог.
Рита Ганковская на уроке
написала ему посланье —
в любви признанье —
и подписалась “Артур”.
Ну что взять с нас, дур?
Военное дело — такой у нас был урок.
Мы разбирали винтовку: ложа, затвор, курок.
Если военрук Николай Иваныч
похвалит: — Молодец! —
скажи: — Служу Советскому Союзу! —
и делу конец.
..............................................
“Конститутором”
звали мы его за глаза
и не учили ни аза.
“Конститутор” языком суконным
знакомил нас с законом,
а мы скучали
и лысину его изучали.
И вот однажды
не пошли на его урок.
Какой в нем прок?
А “конститутор”
страшно обиделся на нас,
на весь класс!
Нам грозила беда,
и тогда
Рита Ганковская,
девочка с толстой косой,
подобралась к нему лисой,
встала на колени перед ним
и голосочком нежным своим
стала умолять и просить
нас простить!
“Конститутор” не выдержал,
махнул рукой.
А если бы на его месте
был другой?
Надо иметь в виду,
что это было
в тридцать седьмом году!
.........................
Родители многих учеников
занимали посты ответственные.
И вдруг ими заинтересовывались
органы следственные.
Обыск. Арест.
На всю жизнь — крест!
Дети, носившие шубки
на гагачьем пуху,
вдруг просыпались сиротами...
Вот какими время шло поворотами.
....................................
В нашем классе
у Манюры Гамбарян
отец — ученый — был в ссылке.
Ему посылали посылки.
У Светланы Виноградовой
отец — музыкант —
арестант.
Отец Риты Ганковской
объявлен врагом народа.
Мы не знали, что и думать
про дела такого рода.
В классе никто
не напоминал детям
об их беде.
Это было не принято
в нашей среде.
......................
А тут война!
Все узлы разрубила она.
Я уже не пианистка
никуда не годная,
а девочка,
от пианино свободная.
.......................
.......................
И вот мы встретились —
два старика:
глядим издалека-издалека.
Случай — гениальная сводня —
в нотариальной конторе
свел нас сегодня.
— Аркадий!.. —
Я сразу узнала его
по “злодейскому”
носу еврейскому.
А он на меня
долго-долго глядел,
а потом выдохнул еле-еле:
— Эля!
...........................
Наверное, две зимы
за одной партой
сидели мы.
Аркадий слегка заикался,
ходил растрепой, лохматый,
юнец прыщеватый.
Хотя он и считал,
что собой недурен,
никто из девочек
не был в него влюблен.
А мы с ним разговаривали на переменах.
Он много читал,
о Достоевском важно рассуждал.
...Я встретила его
в Алапаевске в войну.
Как две снежинки,
нас занесло в уральскую глубину
в сорок втором,
когда наши войска терпели разгром.
Аркадий был такой худющий,
шинель велика.
Шея, как прутик, из воротника.
Это было под Новый год.
По пакету сдобы
выдал нам, “артистам”, хлебозавод.
Я говорю ему: — Аркадий!
Булочку возьми Христа ради!
Я тебе как брату!.. —
А он: — Булочка не положена солдату. —
Поцеловал меня.
Наутро из казарменных ворот
он уходил на фронт.
После войны
случайная встреча
была у нас.
Он только что женился
и вел виолончельный класс.
И вдруг
лет десять назад,
как будто из другого мира,
мне позвонила
родственница Бира —
одна из любимых его учениц.
— Аркадий хочет видеть тебя, Эльмира! —
И мы поехали к нему.
А он навстречу нам только: — Му-му!.. —
Не так и стар.
Инсульт! хватил его удар.
Смотрит на нас с Бирой,
глаза сияют, как две звезды.
Бедняга! С сыном у него нелады.
На похороны его
съехались музыканты училища,
ЦМШ.
И вот я сижу
и думаю о нем,
прошлое вороша.
Он был замечательный
виолончельный педагог.
Допотопный праведник-еврей.
Четырнадцать учеников
в его честь
назвали Аркадиями сыновей!
.............................
Школа моя,
ЦМШ!
Там — всё,
там — душа!
* ЦМШ — Центральная музыкальная школа при Московской государственной консерватории.