В июне 1997 года закончился мой сорок пятый школьный учебный год. Если же учесть, что в первый класс я пошел в 1937 году, а после окончания школы поступил в педагогический институт, где с первого курса была педагогическая практика, то свои мемуары я вполне мог бы назвать “Шестьдесят лет в школе”. Понятна потребность остановиться и поразмыслить.
Вещи, которые для меня элементарны, для моих учеников с каждым годом становятся все более непонятными (справедливости ради надо сказать и о том, что у меня самого в их возрасте представления, скажем, о Гражданской войне и коллективизации были дикими и нелепыми). Прочитали “Собачье сердце” Булгакова. На перемене подходит десятиклассник: “Вы говорили, что эту повесть не печатали шестьдесят лет, а я прочел и ничего там такого не нашел”. И другой: “А вы представляете, что было бы, если бы в нашей стране Шариковы пришли к власти!”
В тот же день в другом десятом классе речь шла о стихах Наума Коржавина, и я рассказывал, как его буквально выперли в Америку. Удивляются: “Так какое же это наказание: там же лучше!”
Все мы оказались выбиты из прежней жизни; все мы перед лицом новой реальности, и все мы во многом уже не те, что были вчера. Убежден, что в этом осмыслении новой жизни нам могут помочь и старые наши писатели.
Много лет назад одна моя ученица свое сочинение о романе “Война и мир” закончила так: “Может быть, все это неправильно. Но я так думаю и пишу не как ученица, а как человек”. Ученик и человек — вот она, центральная проблема преподавания литературы.
Вот уже более двадцати лет, заканчивая изучение русской классической литературы в десятом (раньше — девятом) классе, предлагаю домашнее сочинение на тему: “Что меня волнует в русской классической литературе и что оставляет равнодушным”.
Обратимся к работам последних пяти лет. Как и все предыдущие годы, мнения, оценки, предпочтения и антипатии различны, часто полярны.
“Пока ни один писатель не смог заинтересовать меня больше, чем Достоевский”. “Психологизм Достоевского позволяет углубить представление о человеке, о самом себе, увидеть в людях богатейшие духовные возможности, открыть пути для нравственного самоусовершенствования”. “Часто гений Достоевского называют мрачным, пессимистическим. Я глубоко не согласна с этим. Пессимист не стал бы, не смог бы изучать человека так тщательно и самозабвенно. Зачем ему это? И разве мог бы пессимист призывать людей ко всеобщему человеколюбию. Не было бы у пессимиста „Преступления и наказания””. “Описание кошмара Родиона Раскольникова, когда Раскольников бьет топором старуху-процентщицу, а она жива и смеется над ним, заставляет содрогнуться и на мгновение оказаться в этой ужасной комнате”. “Правильно сказал Мармеладов: за нищету даже и не палкой выгоняют, а метлой выметают из компании человеческой. В наше время эти социальные различия очень ярко выражены”.
И в тех же классах: “Достоевский — это боль о человеке. А эта тема мне неинтересна, так как меня больше привлекают романы о нормальной жизни. А не произведения, где кровь, насилия, унижение, страдание, сочувствие”. “Становится не по себе от безысходности, одиночества оскорбленных людей, от их отчаянной, беспросветной бедности. После чтения романа возникает тяжелое, грустное чувство, целый день потом преследует грязная комнатушка Раскольникова и тяжелые, нерадостные мысли. Становится особенно невыносимо, когда понимаешь, что это не просто страшные картины какого-то романа, а наша действительность тоже. Ведь и сейчас есть такие же бедные, несчастные люди, голодные студенты, праздные семьи, мерзавцы и подлецы. Я считаю, что всего этого много в нашей повседневной жизни, и поэтому мне гораздо ближе тема любви у разных авторов. Ведь настоящей любви очень мало в нашей сегодняшней жизни”. “Моя неприязнь к Раскольникову заключается в том, что он настоящий бездельник, совершенно не работает, и мне гораздо ближе и приятнее Лужин и Алена Ивановна, так как они чем-то занимаются и зарабатывают неплохие деньги”. “После „Преступления и наказания” я вряд ли возьму в руки хотя бы еще один роман этого писателя”. “Классическая литература пропитана душевными страданиями”. “Как страдания Раскольникова могут быть похожи на страдания современного человека, если наше общество привыкло к обыденности убийства?”
(В 1997 году в трех классах о Достоевском и вышеупомянутом сочинении написали 34 человека, это больше половины всех писавших и больше, чем о ком-нибудь другом. Из них 22 человека — за Достоевского, 12 — против. В том же году Толстой в этих трех классах выиграл со счетом 20 : 4, Чехов победил всухую — 19 : 0, а вот Некрасов также всухую проиграл со счетом 0 : 7, несмотря на все мои старания при изучении Некрасова уйти от школьного канона.)
Обратимся к “Грозе” Островского. “„Гроза” не может не волновать современного зрителя и читателя. Ведь в пьесе отражена и наша сегодняшняя жизнь, и, может быть, жизнь героев пьесы поможет кому-то разобраться в своих проблемах, выжить в это суровое и безжалостное время, сохранить свою душевную чистоту, обрести свое „я””. “Чем больше Дикой богатеет, тем бесцеремонней становится: захочу — помилую, захочу — раздавлю. А кто же Кулигин? Это ученый, знания которого никому не нужны, у которого нет денег на осуществление своих научных открытий. Вот и ходят современные Кулигины по свету и просят денег”.
Для других (их значительно больше) “тема „Грозы” и проблема Катерины неактуальны и несовременны”. Ведь “читатель нашего времени не может полностью оценить мир автора. Современный читатель оценивает время „Грозы” по своим меркам”. А мерки эти, по мнению многих старшеклассников, иные: “Моральная сторона в наше время не так строга, как во времена Катерины”. “Взгляды людей на многое очень изменились: женщины получили равные права с мужчинами, измена стала делом обыденным, разрешен развод, очень трудно женить или выдать замуж кого-либо против его (ее) воли. Теперь у женщины в ситуации Катерины есть больше вариантов. Можно вернуться в прежнюю семью, развестись, в конце концов просто собрать вещи и уйти”. “Но зачем она бросилась в Волгу? Ведь и ее муж, Тихон, тоже не без греха. Кулигин говорит Тихону: „Сами-то, чай, тоже не без греха!” На что Тихон отвечает: „Уж что говорить!” Ну и жили бы так дальше”.
Приведу еще одну цитату из сочинения десятиклассницы: “Сегодня все это звучит по-другому. Ну, сложилось у женщины в жизни, что не смогла устоять перед другим мужчиной и изменила мужу в его отсутствие, но ведь совсем не обязательно кидаться после этого мужу в ноги, позорить себя перед всеми людьми. Такие люди, как Катерина, вообще редкость, а тем более в двадцатом веке, когда вполне естественной считается ситуация, если у женщины есть муж, а в его отсутствие — любовник, а уж муж подавно не хранит ангельскую верность жене. Сегодня многие вообще свободно относятся к супружеской верности”.
Позиции школьников нередко просто полярны. “Больше всего я равнодушен к тем произведениям, где автор размышляет о смысле жизни, о цели существования человека”. И в том же классе: “Я с интересом следила за размышлениями Базарова о смысле жизни, так как я тоже задумываюсь о том, зачем я живу на свете, каково мое предназначение в жизни”.
Интересны в этом отношении мысли одного из десятиклассников: “Честно говоря, мне тяжело читать русских авторов. Они очень сильно развивают в своих творениях идею смысла жизни, стараются навязать свою теорию бытия, как бы хотят быть в роли учителя, по моему глубокому убеждению, каждый до всего должен доходить сам. По ходу чтения создается впечатление, что тебя учат жить, представляя ситуацию в книге так, что остается только одна правда — с их точки зрения. Ну и потому мне ближе всех Чехов. Он в своих рассказах передает реальность, передает без своих симпатий и антипатий, предоставляя принимать или не принимать героя, соглашаться или не соглашаться с ним, не ставя своего авторитетного авторского мнения, или по крайней мере я не чувствую его”. (Вне зависимости от правоты или неправоты этих мыслей для меня как учителя литературы они — еще одно напоминание о том, как опасен на уроке литературы дидактизм, навязывание какой-то одной-единственной точки зрения, как опасен тот “перст указующий”, в котором видят иногда смысл урока литературы.)
Еще дальше пошел другой старшеклассник: “Мы учимся понимать чужие мысли, а свои не понимаем. Ничего не понимаем: ни себя, ни окружающих, никого. И наоборот. Человек, ничего не понимающий в литературе, может оказаться более живым, чувствующим суть жизни, более человечным. Литература, по-моему, убивает наши собственные мысли: чем больше ищешь смысл чужой мысли, тем больше забываешь свою. По-моему, роль литературы сейчас уменьшается. Это хорошо: значит, люди больше стали думать сами, а не искать ответа в книгах”.
Естественно, что разошлись старшеклассники и в ответе на исходный вопрос. Одни считают, что “наше поколение слишком другое, чем сто лет назад”, а потому классика не может затронуть сердце и ум современного человека. “Вероятно, романы русских классиков в свое время читали взахлеб. Но я-то живу не в девятнадцатом веке, у меня совершенно другие взгляды на жизнь, и, наверное, поэтому эти романы кажутся мне неинтересными”. “Меня мало интересует, что происходило в прошлом веке. Меня больше интересует моя собственная жизнь здесь и сейчас. Я живу не прошлым, а настоящим”.
Для других — и их, слава богу, пока большинство — “многое, что было написано сто, пятьдесят лет назад, настолько актуально, что кажется, что читаешь написанное сегодня. Классика необходима именно сейчас, когда подорваны здоровые силы общества”. “Многие классики, не зная того, отображали нашу с вами жизнь”. “Как любили сто лет назад, так любят и сейчас”. “Мне очень интересны рассказы о любви Тургенева, Куприна, Бунина, Чехова. Читаю их — и мне становится жалко тех, кто увлекается сейчас макулатурными рассказами о любви”. “Больше всего меня волнует порой поразительное сходство тех жизней, которые описаны в романах, повестях, с нашей сегодняшней жизнью, иногда просто не верится, что то или иное произведение написано много лет назад”. “Не знаю, когда и как это произошло, но в последнее время, читая классические программные произведения, я забывал, что готовлюсь к уроку литературы. На страницах этих толстых книг я встретил вопросы, которые волнуют и меня, и если даже не находил на них ответов непосредственно от литературных героев, то чувствовал, что у меня есть единомышленники”.
Особенно хочу отметить одно, на мой взгляд, очень важное обстоятельство. Начну с конкретного примера: “Больше всего меня восхищает Соня Мармеладова. Своей любовью она спасла Раскольникова и разделила его тяготы на далекой и ужасной каторге. Эта любовь и преданность поразили меня. Потому что сейчас, в наше время, время тяжелого рока, крутой музыки и родной „порнухи” из видеозалов, встретить такую любовь очень трудно”.
Это высказывание очень характерно. В литературе, которую мы в школе аттестовали как литературу критического реализма, сегодняшнего школьника (и не только сегодняшнего: я эту тенденцию отмечал все два десятилетия, что проводил сочинения на эту тему) притягивает ее человекоутверждающее, душеукрепляющее, позитивное начало.
“Читая рассказ Чехова „О любви”, я восхищалась благородством Алехина. Ради сохранения семьи отказаться от любви — я считаю, что это равносильно подвигу”. Вы можете сказать, что у Чехова в рассказе нечто иное. Верно, но в данном случае я хочу обратить внимание на саму эту тягу к духовным опорам, подлинным ценностям. Сегодня, когда рушатся фундаменты и опоры, понятна эта тяга к фундаментальному и основополагающему. И вместе с тем для части старшеклассников наша классическая литература, о чем мы уже говорили, — это что-то вроде факультета ненужных вещей.
“Мы больше читаем произведения легкого жанра, уводящие нас от житейских проблем. Для меня, например, знакомство и изучение русской классической литературы происходит только в школе”. “Многие молодые люди считают, что классика — это школьная повинность”. “Но чаще всего мы, подростки конца XX века, читаем книги из-за того, что нужно получить нормальные оценки в школе, поступить в институт”. “Я читаю русскую классику только из-за того, что мне нужна пятерка по литературе”.
“...Меня оставляют равнодушной чужие человеческие неудачи, описанные писателями в рассказах и повестях, как, например, судьба молодого человека в повести Куприна „Поединок”. Во мне почему-то подобные человеческие злоключения и мытарства вызывают скукоту и несокрушимую уверенность, что во всех своих неудачах виноваты сами люди, и если они такие непутевые, что не смогли устроить свою жизнь, то нечего даже про них романы писать”. (В том же классе: “Что я действительно понимаю, чувствую всем, что у меня есть, — это боль. Какая бы она ни была, в каких ситуациях я сталкиваюсь с ней, я всегда ее чувствую, внутри себя”.)
“В фантастике и детективах есть захватывающий сюжет. Такие книги ничему не учат, читаешь их с удовольствием, и после них остается что-то приятное для тебя. Ты хоть на время забываешь о той грязи, которая вокруг. А читаешь всякие рассказы типа „Крыжовник”, „Палата № 6” — и начинаешь задумываться, зачем мы живем, как ужасен мир и т. п. После такого рассказа хочется пойти и повеситься. Ведь эти рассказы не дают ответа, а только задают вопросы”.
“У нас такие проблемы, как у героев Толстого, Чехова, Чернышевского. Порой мы так устаем от всего этого, что хочется просто закрыть глаза и ни о чем не думать”.
Понять этих старшеклассников (эта точка зрения пока не преобладает, но кто знает, может быть, лишь пока), естественно, можно. Но куда деться от проблем и вопросов, которые окружают нас? И не приведет ли желание “закрыть глаза и ни о чем не думать” к тому, что жизнь станет еще горше?
Конечно, сказанное вовсе не отрицает права на жизнь так называемой массовой, легкой литературы. Здесь, как говорится, каждому свое. И все же горько, если человек пройдет в своей жизни мимо Достоевского, Толстого, Чехова, мимо Тютчева и Блока. Между тем, по моим наблюдениям, очень часто, если человек не пришел, скажем, к Достоевскому в школе, он вообще не придет к нему никогда.
Безусловно, понимание классики и неприятие ее может со временем измениться. В этом итоговом сочинении одна моя ученица написала, что ей далек роман Толстого “Война и мир”. Недели через три после окончания занятий я встретил ее во дворе школы. “У меня вчера умер дедушка. Я очень много думала обо всем и впервые поняла Андрея Болконского”.
Литература опирается на личный и художественный опыт человека. Но она и расширяет его. Учит видеть, думать, чувствовать, понимать, сомневаться. “Глаголом жги сердца людей” — это пророку. “И виждь, и внемли” — и пророку, и слушающим его. Помочь ученикам услышать в книгах, написанных вчера, вечное, живое, современное — важнейшее назначение урока литературы. Но все чаще слышишь, что это вечное давно исчерпано и что живого и современного в русской классике сегодня уже нет.
...Как раз в середине того сорок пятого моего учебного года “Независимая газета” напечатала новогоднее обращение своего главного редактора Виталия Третьякова. Оно стоит того, чтобы его процитировать: в нем откровенно сказано то, о чем думают многие.
“Все свыклись с тем, что помощи никому и ни от кого ждать не приходится: каждый за себя, каждый против всех. Классический социал-дарвинизм стал законом жизни, и, несмотря на красивые дискуссии о необходимости новой российской идеологии, незаметно (вне дискуссий и до них) она уже родилась... Эгоизм как движущая сила прогресса — Россия наконец встала на этот путь, не заказанный никому, но не слишком перспективный для тех, кто ступил на него позже других... Выживай, Россия, и обогащайся! Иного, как говорили прорабы перестройки плохого в идеально хорошее, не дано. А коли выживешь, да если еще и обогатишься, то образуется досуг. Дабы поразмышлять о принципах, о морали, о духовности. Выживай, Россия! Обогащайся!”
Так-то оно так, но что же делать мне, учителю литературы, русской словесности, которая вся — о принципах, о морали, о духовности? Может, плюнуть на всю эту никому не нужную духовность (тем более и слово это затрепали донельзя) и делать то, чего от меня ждут и постоянно требуют: готовить к тестированию по литературе, учить делать из Пушкина экзаменационную отбивную, превратить всю жизнь, судьбу, страсть, муку, веру, надежду русских писателей в учебный материал, который нужен для того, чтобы сдать — и кончить школу, сдать — и поступить в институт? Тем более, что, как говорил поэт, “доходней оно и прелестней”.
Или все-таки, несмотря ни на что, вновь пытаться учить слышать слово писателя, учить видеть мир его образов, пытаться пробиться к умам, сердцам, душам, чтобы передать хоть какие-то азы духовного наследия нашей литературы, без которых у нас не только жизни человеческой никогда не будет, но без которых мы просто не выстоим, не выживем.
Да, лучше быть здоровым и богатым, чем больным и бедным. И, естественно, ничего зазорного в самом богатстве нет. Вряд ли нужно говорить о том, как много сделали в России богатые и имущие для страны и ее культуры. Не думаю, что бедный Толстой написал бы “Войну и мир”, хотя сомневаюсь, что богатый Достоевский смог бы написать “Преступление и наказание”.
Да, частная инициатива, стремление к прибыли могут стать тем экономическим рычагом, который способен поднять жизненный уровень всего общества.
Да, идеалы и ценности, ориентиры и устремления сегодня изменяются. Социологические исследования, проведенные под руководством Татьяны Кутковец и Игоря Клямкина, показали, что здесь происходят коренные, если хотите, эпохальные изменения. Вспомните старую поговорку: “Бедность — не порок”, которая выражает еще одну особенность традиционного российского сознания. Сегодня абсолютное большинство населения полагает, что бедность все-таки порок. По мнению двух третей опрошенных, именно она унижает людей больше всего. На другие обстоятельства, способные подорвать престиж России, реакция несравненно спокойнее.
Да и вообще “на наших глазах происходит, быть может, существенный сдвиг в сознании: в тяжкую годину люди, как и прежде, готовы слиться со своей страной, но в мирное время на первый план в их жизни выходят личные интересы, индивидуальная способность и благополучие”.
На мой взгляд, в принципе, эти изменения благие. Но на пути к благополучию, достатку и тем более счастью ныне возникают новые проблемы, тяжкие и горькие. И это не только наши проблемы. Миру они известны давно.
Весной 1996 года в Словакии встретились Папа Римский Иоанн Павел II и Александр Солженицын. И вот что сказал глава Римско-католической Церкви русскому писателю: “Мы пережили два тоталитаризма, нацистский и коммунистический, но сейчас нам грозит третий тоталитаризм — неистовая жажда наживы, капитал ради капитала, бессердечный и жестокий”.
Не нужно, конечно, думать, что европейцы и американцы думают только о прибыли и что для них не существует иных ценностей. Достаточно посмотреть те фильмы, которые в последние годы имели оглушительный успех в США: “Человек дождя”, с его сумасшедшими кассовыми сборами, и “Форест Гамп”, получивший чуть ли не все “Оскары”. Они ведь не о богатстве, а о милосердии, сострадании к униженным, обойденным судьбой, увечным.
Мы любим ссылаться на то, что “там”, “у них”, “в цивилизованных странах”. Так вот там, у них, скажем, в Италии за последние десять лет с 5 до 6 миллионов выросло число добровольцев, людей, работающих бесплатно и решающих массу социальных проблем. А в США по одним данным 40 — 45 процентов взрослого населения, по другим — каждый третий участвует в добровольческой, волонтерской деятельности, в частности, помогает безработным, сиротам, инвалидам, эмигрантам. Специалисты оценивают этот труд добровольцев для своего города и страны в 120 миллиардов долларов в год.
А у нас уже давно школьники не помогают ветеранам и инвалидам, не собирают макулатуру и металлолом (и кто только не пинает сегодня Тимура и его команду). Зато все чаще отлично успевающие по математике, физике, химии пишут контрольные работы под копирку и продают копии своим не очень смышленым одноклассникам. И стоит это дорого. Правда, списывание обычной домашней работы обходится дешевле. Я как-то попросил тех десятиклассников, у которых дома есть видеомагнитофон, пригласить к себе несколько своих однокашников и вместе посмотреть “Калину красную”. Сказал при этом, что кассета с фильмом есть у такого-то, о чем тот мне сам сообщил. Но владелец магнитофона каждого, кто подходил к нему, потом спрашивал, что будет с этого иметь.
Достоевский в последних снах Раскольникова предупредил, к чему неминуемо придет человечество, если каждый будет только за себя и для себя, если каждый будет считать, что “в нем одном и заключена истина”. Писатель не морализирует, не взывает к совести, он просто предупреждает.
Как предупреждает и чеховский герой: “Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что, как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда — болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других”.
Я уже как-то упоминал о том, что с этими словами Чехова часть десятиклассников, когда мы говорили о “Крыжовнике”, не согласилась. “Невозможно заставить кого-то думать о несчастии других, если он сам не думает об этом без „молоточка””. “Человек с молоточком не должен стоять около счастливых людей, любой человек имеет право на счастье, и не нужно напоминать о черной болезни, нормальный человек сам будет помнить и переживать”. “Что же теперь, чтобы не считать себя плохим человеком, он должен оставить все, к чему стремился всю жизнь, загнать себя в ряды обездоленных? От этого никому лучше не станет, а горе на земле только увеличится”. “Если человек счастлив, не надо омрачать его счастье. Да, кругом много нищих, обездоленных людей. Но почему они такие? Потому что слабые”. “Если человек зарабатывает достаток своим трудом, выкарабкался, значит, так надо, значит, он сильный человек. Если другой человек беден, значит, это его судьба”.
Естественно, все это проецируется на отношение к литературе. “Мне не в радость читать о жизни бедных, угнетенных и оскорбленных. Я понимаю, что это горькая правда, но такой жизни и сейчас достаточно. Я читаю книги для того, чтобы отвлечься от повседневной жизни, окунуться в другой мир. А когда открываешь книгу вековой давности и видишь то же самое, от чего хочется уйти, то возникают мысли о безысходности, а мне так не хочется в это верить!” И вместе с тем: “Для меня, в общем-то счастливого человека, русская литература стала своеобразным человеческим „молоточком”. Она не дает мне забыть, что есть на свете несчастные”.
Но вчитаемся еще раз в эти чеховские слова. Здесь нет апелляции к высшим материям, будь то христианские идеалы, гуманистические устремления или голос совести. Здесь другое: это нужно тебе самому, для тебя самого, это в твоих интересах. Чехов взывает к благоразумию.
Что ж, если нам все же не удастся достучаться до сердца и совести, будем хотя бы взывать к благоразумию.
Закончив в одиннадцатом классе уроки, посвященные пьесе Горького “На дне”, рассказываю своим ученикам о статье Г. Гачева “Человек против Правды в пьесе „На дне””. Написанная в 1960 году, она впервые была полностью опубликована в 1994 году в сборнике “Неизвестный Горький”, вышедшем полуторатысячным тиражом.
Гачев не принимает традиционное истолкование основного конфликта пьесы как конфликта правды и лжи и самой пьесы как апофеоза правды. То, что мы называем “ложью”, “может явиться стократ более правдоносным”, чем “та абстрактная правда, на устойчивость к которой Сатин и Бубнов предлагают сразу выверять человека”, если она помогает людям встать на ноги, пробудить веру в себя, то есть “совершить величайшей важности переворот в их бытии”, чему и способствует Лука. С точки зрения Гачева, “в противовес абстрактному требованию правды, новый принцип больше дорожит жизнью человека”.
“И зачем истина, если она расходится с интересом людей? Праведна ли бесчеловечная правда? И вообще, является ли она тогда правдой?” Эти слова я и предложил как тему классного сочинения, которое будет через неделю (почти всегда темы классных сочинений называю заблаговременно: в то, что за два урока можно написать серьезную самостоятельную работу такого типа, не верю). При этом я обратил внимание одиннадцатиклассников на то, что они должны будут ответить на два вопроса: вытекает ли подобная трактовка из самой пьесы Горького и как лично они сами к этим размышлениям относятся.
Впервые провожу это сочинение в октябре 1997 года в трех одиннадцатых классах. Пишут 64 человека.
43 из них (67 процентов) считают, что пьеса Горького спорит с утешительной ложью Луки и утверждает правду. Но лишь 21 человек (33 процента) принимает такое отношение к жизни и человеку.
“Когда люди лгут, они могут причинить гораздо больше вреда своей ласковой ложью, чем беспощадная правда. Не всегда легко ее услышать. „Правда глаза колет””. “Пусть правда жестока, бесчеловечна (каждая истина, правда в чем-то бесчеловечна), далека от идеала, но она нужна. Когда ложь заменяет правду в жизни человека, то потом это может привести к более тяжелым последствиям, чем правда, какой бы она ни была”. “Ложь, как ни крути, всегда ложь. Человек должен знать правду о самом себе, какая бы она ни была. Лично для меня ложь — это всегда ложь, а правда — это правда, хоть в жизни, хоть в пьесе. Хотя в жизни все намного сложнее, чем в тетрадке”. “Правду можно сравнить со скальпелем хирурга. Она бывает очень неприятной, горькой, даже смертельной, но в целом больное общество может исцелиться правдой, как больного через страдания спасает скальпель хирурга”. “Да, истина часто не совпадает с желанием человека, но это не значит, что ложь предпочтительнее. Правда бесчеловечна? Но не бесчеловечна ли ложь? Она всегда бьет сильнее, чем правда. Иначе ложь не стала бы под нее подделываться. Правда есть правда, она спокойна и непоколебима. Человек, в конце концов, имеет право осознать правду, какой бы она ни была. И не прав и преступен тот, кто отнимает у него правду, заменяя ее сладким ядом”. “И зачем истина, если она расходится с интересами людей?” С моими интересами она не расходится. “Праведна ли бесчеловечная правда?” А правда всегда человечнее лжи, ибо ложь всегда бесчеловечна. “Является ли она тогда правдой?” “Когда умирал мой дедушка, ему никто не лгал, никто не утешал, он знал, что он скоро умрет. Он спокойно принял свою смерть и не тешил себя надеждой. Он был сильным человеком, и ему не нужна была ложь или жалость”. “Я лично считаю, что надо говорить исключительно правду. Потому хотя бы, что мы живем в мире лжи и лицемерия, и мы должны стараться, чтобы наш мир стал лучше и реалистичней, а потому стараться жить как можно правдивей, более честно и открыто. Ложь как вредная привычка. Стоит раз солгать, как потом она начинает развиваться в геометрической прогрессии. Самое интересное то, что ложь — постоянный спутник нашей жизни. Она начинается в микромасштабе с того, что мы придумываем уважительную причину своего опоздания, и кончается макромасштабами — например, количеством людей, погибших в Великой Отечественной войне, которое вслед за вскрытием новых архивов постоянно растет”.
Но есть и принципиально иное. 10 человек (16 процентов) убеждены, что “Лука является как бы носителем философии Горького”. Согласны с Лукой в полтора раза больше — 15 человек, то есть 23 процента. “Для некоторых ложь является какой-то своеобразной опорой, которая держит его всю жизнь, и если ни с того ни с сего взять и убить эту ложь, опору, человек падает в бездну. Зачем нужна такая правда, которая убивает душу человека? Почему люди смотрят фильмы по сто серий? Ведь это же ложь, значит, люди нуждаются в этой лжи. Правда — это вообще лекарство. Его (лекарство) нужно выдавать по определенным дням и дозам, а если будет передозировка? Кому нужна правда, которая убивает веру во что-то святое в его душе? Кому нужна такая обесчеловеченная правда? Никому”.
11 человек писали о том, что в пьесе отношение Горького к Луке и Сатину, правде и лжи неоднозначно, о том, что есть своя правда в правде и своя — во лжи. Но в два раза больше было тех, кто и сам думает именно так.
“Я считаю, что нельзя жить только ложью или только правдой. Те, кто идут по жизни в розовых очках, очень страдают от ударов судьбы. О себе надо знать правду, не недооценивая и не переоценивая себя. Однако мои взгляды нельзя выразить только словом „правда”. Иногда она может разрушить жизнь, разбить семью. Поэтому я считаю, что жизни без лжи и без правды не бывает, только все надо использовать в лучших целях. Если здесь помогает правда, то нужна правда, если же нет, то согласимся с Лукой из пьесы „На дне””. “Для меня более приемлема в жизни правда, поскольку за последние годы мы все больше и больше увязали во лжи. Но это совсем не означает, что я отрицаю ложь, бывают случаи, когда просто невозможно сказать правду: она может убить человека”. “Что же касается меня, то я считаю, что не всегда надо говорить правду. А в некоторых случаях даже лучше не знать ее совсем. Ведь не всегда правдой душу вылечишь. “Она, правда-то, может, обух для тебя”. Иногда люди просто вынуждены скрывать правду и лгать во имя спасения человека или для его же блага. Например, моя бабушка тяжело болела раком. Все в семье знали, что она скоро умрет, и было очень тяжело скрывать эту правду от нее. Все буквально в один голос говорили, что все будет нормально и она скоро поправится. Мы делали так в надежде, что ей будет лучше умереть, не зная этого”.
В целом около шестидесяти процентов моих учеников в той или иной форме считают, что ложь подчас бывает необходима и нравственно оправдана.
...В самом начале 70-х годов, когда я работал в Московском городском институте усовершенствования учителей, мы в ряде школ Москвы провели работу такого же типа.
Мы познакомили десятиклассников с высказываниями двух актеров, игравших тогда Луку. “Я, — писал К. Скоробогатов, — играл человечность, доброту мудрого человека, который находит способ утешить умирающего. Все действующие лица пьесы тянутся к Луке в поисках опоры, утешения, облегчения. Он пробуждает у отчаявшихся людей надежду... Он единственный в пьесе деятельный герой, единственный, кто занят не собой, а другими”. “Я считаю Луку, — говорил другой исполнитель роли, Н. Левкоев, — прежде всего человеколюбцем. У него органическая потребность делать добро, он любит человека, страдает, видя его задавленным социальной несправедливостью, и стремится ему помочь чем только может”.
Десятиклассникам был задан вопрос: согласны ли они с такой трактовкой образа Луки? Большинство, в соответствии с тогдашним каноном толкования пьесы в школе, писали, что Лука, конечно, отзывчив к чужой боли, сочувствует обитателям ночлежки, хочет им добра, но “только борющееся, деятельное человеколюбие можно назвать настоящим гуманизмом. Лука же... не борец. Он призывает к смирению, к примирению с ужасной действительностью, которая калечит людей, тянет их на дно”.
Что же стоит за итогами сочинения, проведенного через четверть века, осенью 1997 года?
Мне представляется, что действительно мысль учащихся идет здесь не просто в системе координат правда — ложь.
На мой взгляд, неприятие “правды” в этих сочинениях — это прежде всего неприятие безнадежности, бесперспективности, безотрадности, бескрылости. То же, что стоит за словом “ложь”, как мне кажется, — это стремление к опорам, к тому, что помогает выстоять. Это свет надежды, тоска по идеалу.
Вернемся еще раз к сочинениям одиннадцатиклассников. “Правда должна быть рядом с надеждой на лучшее. Нужна правда, которая не задавила бы человеческих достоинств. Главное — не терять надежду и силы и стараться добиваться лучшего, какой бы правда ни была”. “В жизни всегда найдется что-нибудь плохое, но вот попытаться отыскать в ней что-то хорошее обязательно нужно”. “Умные люди и так могут посмотреть на себя со стороны, а если в литературе постоянно будут колоть действительностью в глаза, то все время читать такие книги будет тоскливо. Людей надо периодически отрывать от действительности, надо, чтобы они тянулись к высшему, героическому, лучшему. Человеку нельзя все время ходить опустив взор к земле, надо когда-нибудь взглянуть на небо. И когда люди посмотрят на свою жизнь после этого самого неба, тогда они, может быть, и смогут изменить себя”.
При всем моем сегодняшнем реалистическом и даже во многом скептическом мироощущении я хорошо понимаю эти устремления. И мне близка мысль, высказанная Ириной Роднянской на страницах “Нового мира” (1997, № 4): “Ужас и горечь жизни были всегда. Но не всегда их встречали настолько разоружившись. Уместно будет диагносцировать не рост Зла, а дефицит мужества, питаемого знанием Добра”. Этот дефицит постоянен и в самой жизни, в искусстве, и на экранах телевидения, и в печати, и, увы, в школе.
Правда, существует и иной взгляд на вещи. Его достаточно определенно выразил в своем эссе “Русские цветы зла” Виктор Ерофеев. Общее мировоззренческое кредо русской литературы, которое Ерофеев определяет как философию надежды, он отвергает полностью. Если “зло имеет не социальный смысл, а широко и привольно разлито в человеческой душе”, то “философии надежды здесь нечего делать”. На что способен человек, особенно ясно стало при советской власти. “Продемонстрировав чудеса подлости, предательства, приспособленчества, низости, садизма, распада и вырождения, он, выяснилось, способен на все”. Сомнения в человеке принесла новая русская литература 70-х годов XX века. “Новая русская литература засомневалась во всем без исключения: в любви, детях, вере, церкви, культуре, красоте, благородстве, материнстве, народной мудрости... В литературе, некогда пахнувшей полевыми цветами и сеном, возникают новые запахи — это вонь. Все смердит: секс, старость, плохая пища, быт... На место психологической прозы приходит психопатологическая. Уже не ГУЛАГ, а сама распадающаяся Россия становится метафорой жизни”.
Насколько силы зла страшны и разрушительны и в жизни вообще, и в самом человеке особенно, я знаю. Но пусть сочтут меня, несмотря на мой возраст, наивным и несмышленым или же старомодным, в силе добра и человечности я не разуверился. Я вообще убежден, что человеку, который не верит в добро, в школе делать нечего.
...Закончены уроки, посвященные поэзии Блока. Впереди — поэзия Есенина. На первом же занятии, еще ничего не говоря о Есенине, кладу перед каждым листок и прошу тут же, в течение одного урока, ответить на поставленные вопросы. (Сюжет, о котором пойдет речь, по-разному освещен в различных книгах, я выбрал один из вариантов. О том, что он разными литературоведами по-разному трактуется, сейчас говорить не будем, у меня другая задача.) Итак, вот текст, который был предложен в начале зимы 1997 года трем одиннадцатым классам:
“Однажды, 3 июля 1916 года, Есенин экспромтом написал в альбом одного из своих знакомых такие стихи:
Слушай, поганое сердце,
Сердце собачье мое.
Я на тебя, как на вора,
Спрятал в руках лезвие.
Рано ли, поздно всажу я
В ребра холодную сталь.
Нет, не могу я стремиться
В вечную сгнившую даль.
Пусть поглупее болтают,
Что их загрызла мета;
Если и есть что на свете —
Это одна пустота.
Альбом этот попался на глаза Блоку. „Сергей Александрович, вы это серьезно написали?” — спросил он у Есенина. „Серьезно”, — ответил Есенин. „Тогда я вам отвечу”, — сказал Блок. И в этом же альбоме написал свой ответ Есенину — отрывок из поэмы „Возмездие”, над которым он в то время работал.
Жизнь — без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами — сумрак неминучий,
Иль ясность Божьего лица.
Но ты, художник, твердо веруй
В начала и концы. Ты знай,
Где стерегут нас ад и рай.
Тебе дано бесстрастной мерой
Измерить все, что видишь ты.
Твой взгляд — да будет тверд и ясен.
Сотри случайные черты —
И ты увидишь: мир прекрасен.
Почему Блок счел необходимым ответить Есенину? В чем смысл его спора с ним? Кто, на ваш взгляд, прав в этом споре?”
В тот день в школе было 52 человека. Некоторые из них поняли строки Блока упрощенно: “Мне кажется, в каком-то смысле Блок пытается закрыть глаза на плохое”. “Блок говорит: „Сотри случайные черты...” А значит, он предлагает забыть прошлые неудачи и беды, и тогда будет мир прекрасен”.
Несколько человек писали о том, что “случайные черты” — это сиюминутность душевного состояния Есенина в тот момент. 11 человек сказали, что Блока испугало то, что, судя по этим строкам, Есенин был близок к самоубийству. “С таким мироощущением остается только всадить себе „в ребра холодную сталь” и остановить свое „поганое сердце””. Все же остальные говорили о различном мироощущении и мирочувствовании: “Жизнь — это не только страдания, бесконечная суета, серость и гниль, но и какие-то светлые стороны”, и необходимо уметь видеть мир “не только с повседневной, серой и безнадежной стороны”.
“По мнению Блока, в жизни есть и эта бездна, и пустота, и сгнившая даль, и какие-то светлые начала, „ясность Божьего лица””. “Жизнь не слишком хороша, ведь „над нами сумрак неминучий””. Но если не смотреть на мир сквозь призму житейских неприятностей и разочарований, а взгляд твой „тверд и ясен”, то легко понять и увидеть, что „мир прекрасен””. “В мире, помимо сумрака неминучего, есть „ясность Божьего лица””.
Но только 21 человек — это сорок процентов — увидели, что главное слово в стихотворении Блока — художник, хотя саму строку эту процитировали почти все. (Отметим, что именно это слово — художник — выберет и Пастернак в своем известном стихотворении: “Не спи, не спи, художник, / Не предавайся сну. / Ты — вечности заложник, / У времени в плену”.
“Весь спор в конце концов сводится к пониманию назначения поэта как творческой личности”.
“На мой взгляд, в этом споре прав А. Блок. Я думаю, что, если бы Есенин видел на свете одну пустоту, он никогда бы не стал поэтом. Наверное, когда он написал это стихотворение, он видел лишь „случайные черты”. Мне кажется, настоящая поэзия не рождается от разочарования, скуки и обреченности. Сердце поет только тогда, когда видишь, что мир прекрасен”.
Естественно, я сказал, что и от разочарования, скуки и обреченности тоже рождается настоящая поэзия. И конечно же потом мы скажем о том, как при всей своей трагедийности прекрасен мир в поэзии Есенина. С блоковским “Все равно: принимаю тебя!” перекликается есенинское “Все как есть, без конца принимая”.
Что касается своего личного отношения, то 4 человека заметили, что по-своему правы и Блок, и Есенин. А еще 4 школьника написали, что “не прав ни Есенин, ни Блок”. “Есенина можно понять, потому что иногда бывают такие моменты в жизни, когда перестаешь на что-либо надеяться и во что-то верить. Накапливается столько плохого в душе, что просто опускаются руки и уже нет сил верить, надеяться, ждать лучшего”. “Я не могу дать однозначного ответа, кто прав в этом споре. Лично у меня, да и у каждого человека, наверное, бывают такие минуты, когда не знаешь, зачем живешь, когда впереди видишь лишь темноту и чувствуешь, что у тебя в душе и во всем мире лишь пустота. И бывают дни, когда веришь, что жизнь прекрасна, что все мечты сбудутся и будущее видится светлым и радостным”.
...Много десятилетий то, что мы говорили своим ученикам о нашей жизни, напоминало рассказ горьковского Луки о “праведной земле”: “...в той, дескать, земле — особые люди населяют... хорошие люди! друг дружку они уважают, друг дружке — завсяко-просто — помогают... и все у них славно-хорошо!” Хотели мы того или не хотели, но мы, школьные учителя литературы, оказались среди тех, “В чьем сердце страх увидеть бездну / Сильней, чем страх в нее шагнуть” (Коржавин).
Сегодня же слишком часто литература, искусство, средства массовой информации словно соревнуются в живописании бездн.
Ощущение того, что мы “бездны мрачной на краю”, на мой взгляд, должно быть у современного человека.
И бездна нам обнажена
С своими страхами и мглами,
И нет преград меж ей и нами...
Это сказано Тютчевым и про нас тоже. Но именно понимание страхов бездны и того, что “нет преград меж ей и нами”, убеждает в том, сколь важны для нас, в юности в особенности, точки опоры. Тем более сегодня, когда кризис духа поразил и многих юных. Помочь выстоять, обрести смысл, найти опору — вот в чем ныне важнейшая цель преподавания литературы в школе. И здесь с нами и русская классика.
Достоевский как никто изобразил бездны духовного падения, в которые может быть низвергнут человек. Но именно Достоевский, определяя свое нравственно-эстетическое кредо, записал: “При полном реализме найти в человеке человека”.
Слова эти могут стать ориентиром и для изучения литературы, и для ее преподавания. Ведь ложное прекраснодушие, неумение смотреть правде в глаза и бескрылая ранняя охлажденность, тупиковое неверие в человека одинаково опасны для юности. Вот почему “при полном реализме найти в человеке человека” — ориентир для уроков словесности и, если хотите, для всей работы школы.