Наше историческое ничтожество?

Известно, что существует два типа исследователей литературы: одни выбирают себе тему по принципу душевного сходства, близости мировосприятия, личностного совпадения, другие действуют как беспристрастные ученые, которые отстраненно разглядывают предмет, имеющий для них лишь познавательную ценность. Оба метода имеют равные права на существование, обладая при этом разными достоинствами и недостатками. Если первый позволяет (с достаточной степенью приближения) разглядывать творческую личность писателя как бы изнутри, объективизируя недоступные в другом измерении нюансы уникального художественного мира, то второй понуждает исследователя работать с голой фактурой, описывая объект снаружи, восполняя пробелы “резонирующих вибраций” добросовестностью и объемом собранной информации.

Игорь Волгин относится, безусловно, к исследователям второго типа. Он собирает факты. Новая книга “Колеблясь над бездной. Достоевский и императорский дом” — это еще одно собрание исторических материалов, частично объединенных личностью величайшего русского писателя.

Название книги не совсем точно. На первом месте в подзаголовке должен был бы стоять императорский дом, поскольку экскурс в историю начинается задолго до рождения Достоевского, с проблем вокруг престолонаследия после смерти Петра I. По признанию автора, его больше всего занимает “вопрос о власти” — а Достоевский, при всей широте философии и даже встречах с представителями правящей династии, в последние годы жизни все-таки к “вопросу о власти” имеет отношение скорее косвенное — это несоответствие, кстати, дает себя знать в конструкции книги: она кажется несколько искусственной, покорной скорее прихоти автора, чем безусловной логике компонуемого материала.

В предисловии Волгин формулирует задачу: “Итак, рассмотрим метаморфозы российской исторической власти, ее природу, эволюцию и судьбу. Применительно к XVIII веку нас прежде всего интересует „методология захвата”. Применительно к XIX веку — посягновение на власть со стороны враждебных ей социальных сил, моменты кризиса власти, симптомы ее грядущего краха. Все это имеет отнюдь не умозрительный интерес, но весьма актуально для той современности, которая совершается на наших глазах”.

Таким образом, “Колеблясь над бездной...” оформляет заявку на определенное философское осмысление исторических фактов, то есть лежащий перед нами многостраничный труд следует оценивать прежде всего как историософский.

Первая часть (всего их шесть) — до восшествия на престол Александра I — могла бы с успехом заменить школьный учебник по соответствующему периоду: повествование движется легко, динамично, налицо захватывающий сюжет с дворцовыми интригами и устранением венценосных конкурентов, факты все общеизвестные, без лишних подробностей, но подробности школьникам как раз ни к чему, все равно забудут, спасибо, если хоть запомнят наконец, кто кого сменял в этой чехарде у трона. Волгин действует как популяризатор: ничего нового тут узнать, конечно, нельзя (при условии, что хоть что-нибудь вроде того же учебника было когда-то прочитано), но освежить в памяти можно.

Далее открывается волшебная дверца, и в окружении неудачливых заговорщиков в повествовании появляется Достоевский. Здесь автор попадает наконец в свою стихию: протоколы допросов, письма и дневниковые записи, фотографии, мемуары и прочие свидетельства — процесс над кружком Петрашевского освещен до мельчайших подробностей. Еще в “Последнем годе Достоевского” Волгин настаивал, что его герой — отнюдь не тот по молодости слегка оступившийся и потом раскаявшийся грешник, которым он виделся окружающим в послекаторжный период. Здесь автор еще решительнее доказывает, что Достоевский был заговорщиком первой руки и лишь конспиративные таланты малой группки внутри большой помешали следствию раскрыть крамольные планы с подпольной типографией.

Отсюда берет истоки генеральная идея автора касательно позднего Достоевского: по его убеждению, тот был и остался “революционером” в душе, только “революционером”, взыскующим как бы еще большего, чем может дать социальный переворот (и потому от социальных переворотов отворотившимся). Алеша Карамазов, по этой версии, в ненаписанной части романа должен был стать цареубийцей и взойти на эшафот. Впрочем, следует отметить, что теперь эту идею Волгин высказывает несколько мягче, чем в “Последнем годе”: там Достоевский чуть ли не умирал из-за переживаний по поводу бомбистов-народовольцев, проживавших по роковому совпадению в соседней квартире, чуть ли не получал разрыв аорты, передвигая этажерку, чтобы спрятать нелегальную литературу, здесь же приводятся только факты без далеко идущих выводов: “иди, ты свободна, но не делай этого в другой раз” (так Достоевскому виделось идеальное решение суда над Верой Засулич), “несчастный слепой самоубийца” (его характеристика Дмитрия Каракозова) — достаточно известные в литературе о Достоевском вещи. Что, в общем, понятно: время берет свое и то, что еще десять лет назад было более чем приемлемо, теперь может выглядеть несколько конфузно.

Значительная часть книги посвящена терактам “Народной воли”, с обилием фотографий и впечатляющих “картинок с натуры”: взрывы бомб, шарахающиеся кони, тела убитых и раненых. Повешенные народовольцы, безмолвствующая толпа...

Много внимания царской семье и визитам к ней Достоевского. Снова снимки, письма, дневники. Приводятся неизвестные выдержки из дневника великого князя Константина Константиновича, большого поклонника творчества Достоевского, будущего поэта К. Р. Новые документы позволяют уточнить какие-то даты, прояснить отдельные факты. Много и о самой императорской фамилии — внутрисемейных сложностях, адюльтерах, морганатических браках. Впрочем, рассказано тактично, без “клубнички” — для семейного, что называется, чтения.

В частностях все хорошо, гладко, без сучка и задоринки. Несколько утомляет, правда, навязчивое повторение одних и тех же приемов: не раз варьируется подпись под фотографией — такая-то (императрица, великая княжна, цесаревна) тогда еще не знала, что ее дети, внуки или племянники будут через столько-то лет расстреляны, сброшены в шахту, уничтожены... Такой ход можно использовать только единожды (если это вообще необходимо).

Автора страшно занимают всяческие совпадения — дат, имен, событий. Не то чтобы он строил на них специальные теории, нет, он лишь (подстраховавшись авторитетом Пушкина, обронившего когда-то словцо про “странные сближения”) эти совпадения отмечает и многозначительно указывает на них читателю, который волен интерпретировать их по-своему. Раз что-то такое роковым образом “сблизилось”, то отыскивается некая подоплека даже в таких малозначащих мелочах, как частичное фонетическое созвучие в фамилиях второй жены Александра II светлейшей княгини Юрьевской и будущего расстрельщика императорской семьи Юровского. Или в имени все той же княгини (Екатерина) и названии канала (Екатерининский), где был убит при восьмом покушении ее венценосный супруг.

Из этих сведений не выудить ровно никакой полезной информации, кроме разве одного — что автор, видимо, увлекается мистикой имен и чисел. Его буквально завораживают такие вещи: в день гибели на императоре был мундир Саперного батальона, гвардейцы которого несли дежурство в Кремле в тот день, когда он появился на свет, во время восстания декабристов Николай I доверил именно им охранять наследника (то есть все того же будущего императора Александра II), в указанный роковой день перед ним прошел в строю все тот же батальон, а при этом подпольная типография его убийц находилась именно вСаперном переулке и “сама операция, поведшая к гибели монарха, носила в значительной степени саперный характер” (имеется в виду подкоп с минами на Малой Садовой, по которой император так и не поехал, предпочтя Екатерининский канал, где его и подстерегли бомбисты). Отдавая должное авторской эрудиции, можно лишь пожалеть, что она принесла столь проблематичные плоды.

И здесь, кажется, кроется самый серьезный недостаток нового историософского труда. Несмотря на весь собранный автором фактический материал, на введение в текст столь мощной идейной личности, как Достоевский, в нем самом нет той большой идеи, которая организовала бы все-таки в значительной мере эклектичный материал в единое целое. В книге Волгина много отдельных историй, часто занимательных и уж во всяком случае небезынтересных, но нет ощущения Большой Истории, ради которой и стоит затевать исторический труд. История предполагает философию, которая не может быть привнесена извне — даже обильным цитированием Достоевского. У Достоевского была своя идея, и он ее так или иначе выразил. Волгин, к сожалению, не счел возможным обнародовать свою историческую идею и лишил читателя удовольствия узнать, что, собственно, скрывается за всем этим масштабным и занимательным собранием фактов.

То, что реформы в России проводились неловко, неудачно, не вовремя, что власть проявляла то чрезмерный испуг и дергала вожжи, то на удивление беспечно пускалась в политические авантюры и чем все это в конце концов кончилось — слишком известно. Что Достоевский и наследующий ему Владимир Соловьев желали бы видеть монархическую Россию, слившуюся с Православной Церковью в нерасторжимое целое, воплощением Царства Божьего на земле и пытались донести эту мысль до любого, в том числе и до тех, от кого это, как им казалось, напрямую зависело, следует из текстов самих вышеозначенных лиц. Век спустя хотелось бы получить некоторое развитие если не этой, то какой-то иной идеи...

Заканчивает свою книгу Волгин на пессимистичной ноте: “Сколь ни горестно это сознавать... нынешняя Россия, несмотря на все наши ритуальные заклинания, все больше удаляется от Достоевского (как и он удаляется от нее)... У нас сегодня есть немалые шансы сделаться греками третьего тысячелетия, которые за умеренную мзду будут бодро водить любознательных интуристов по руинам некогда цветущей культуры... Нашим великим писателям, в отличие от нас, не пережить нашего исторического ничтожества... они неизбежно превратятся в филологическую химеру...”

Господи, дай знак, что это пророчество еще не свершилось!