Мемуары “литературного старовера”

Можно с уверенностью сказать, что перед нами самое значительное из вышедших на сей день изданий серии “Россия в мемуарах” — и по объему публикуемого текста (около 500 страниц), и по скрупулезности комментария (220 страниц мелким шрифтом), и по количеству ценных для историка литературы и культуры XIX века сведений, которые сообщает автор. Еще и потому, что “Главы из воспоминаний моей жизни” ни разу не публиковались в полном объеме (ранее было опубликовано по две главы — соответственно в 1989 и 1995 годах).

Михаил Александрович Дмитриев, племянник известного поэта-баснописца Ивана Ивановича Дмитриева, был достаточно заметной фигурой в литературной жизни Москвы первой половины XIX века, участником литературных споров и добрым знакомым многих писателей “первого ряда”, однако сам он широкой известности так и не добился. Уже в почтенном возрасте, выйдя в отставку, Михаил Дмитриев решил стяжать славу великого мемуариста. Он начал с публикации в 1853 — 1854 годах книги литературных преданий, которая называлась “Мелочи из запаса моей памяти”. Книга представляла собой своего рода “мозаику” (это определение самого Дмитриева), истории в ней следовали одна за другой без отступлений и вставок. Чуть позже возник замысел более масштабного мемуарного полотна, и в 1864 — 1866 годах были созданы “Главы из воспоминаний моей жизни”. В новой мемуарной книге Дмитриев сосредоточил внимание на рассказе о собственном жизненном пути, органично вплетая в свое повествование исторические отступления и пространные характеристики родственников, друзей и знакомых. На страницах “Глав...” последовательно описываются значительные явления культурной жизни Москвы той эпохи: Московский университетский благородный пансион и сам университет, театр, литературные салоны. С другой стороны, в воспоминаниях немало места уделяется рассказу о суде и уголовных процессах того времени, поскольку служба в судебном ведомстве была важной частью жизни Дмитриева.

Авторы вступительной статьи резонно замечают, что особая ценность книги состоит в том, что Михаил Дмитриев не предназначал свой текст для прижизненной публикации и давал себе полную волю в оценках, выборе и комбинировании сюжетов, последовательности изложения. Но у этой “откровенности”, “открытости” есть и обратная сторона.

Один из первооткрывателей дмитриевского наследия в отечественном литературоведении, О. А. Проскурин назвал в 1992 году свою статью о мемуаристике Дмитриева “Зоил” и не без основания сравнил “Главы...” с “Записками” Филиппа Филипповича Вигеля: эти сочинения роднит между собой и подход к материалу, и основной композиционный принцип (свободное комбинирование сюжетов и тем), и... беспощадность критических выпадов. Но, как считает Проскурин, если Вигелем двигали природная обидчивость и желчность, то Дмитриевым еще и зависть, и большинство негативных суждений, выведенных в “Главах...”, имеют своим источником именно это чувство. Однако стихи, вынесенные в эпиграф к книге, говорят о значительном “внутреннем” цензе, которому подверг автор свой текст:

Думается, этот эпиграф не был простым риторическим ходом, и поэтому кажется маловероятным, что резкие характеристики и суждения в мемуарах — лишь плод зависти. Можно взглянуть на биографию и книгу Дмитриева с иной точки зрения, выявить иную их основу.

Затруднительно определить, к какой литературной группировке или партии, к какому идеологическому течению можно отнести Дмитриева. Кажется, что “Главы из воспоминаний моей жизни” и сама жизнь их автора сотканы из противоречий.

После своих полемических выступлений против П. А. Вяземского, опубликовавшего в качестве предисловия к первому изданию “Бахчисарайского фонтана” статью “Разговор между Издателем и Классиком...”, Михаил Дмитриев прославился как “литературный старовер”, однако идеалы XVIII века были ему на самом деле чужды — своего дядю Ивана Ивановича он не принимал именно как человека минувшего столетия, не способного понять истинную сущность духовного мира: “Странны были эти люди XVIII века!.. Легко было им жить и незачем было углубляться! Иван Иванович... боялся даже и мысли о предметах духовных. У него был какой-то страх к духовному миру; и вдруг... там!.. страшно!”

Вдохновленный опытами арзамасцев, находясь под непосредственным влиянием друзей своего дяди — В. Л. Пушкина, П. А. Вяземского и В. А. Жуковского, во второй половине 1810-х годов Дмитриев попытался создать среди своих университетских однокашников “дочернее” по отношению к “Арзамасу” литературное сообщество. А в начале 1820-х вместе с С. Т. Аксаковым, М. Н. Загоскиным и Ф. Ф. Кокошкиным составляет литературно-театральный кружок, участники которого активно выступали против того же П. А. Вяземского.

Дмитриев по меньшей мере настороженно относится и к западникам, и к славянофилам. В начале 1840-х годов он прославился стихотворением “К безыменному критику”, в котором современники увидели “донос в стихах” на В. Г. Белинского, хотя целью автора было не доносительство, а выражение принципиального несогласия с позицией нового течения, порывавшего, по мнению Дмитриева, с корнями национальной культуры. Однако его отношение к славянофилам было не намного лучше: “В сущности, они были мыльные пузыри, от которых теперь не осталось и следа... Все это было одним праздношатательством ума, не имеющего никакой определенной цели; это была одна гимнастика умственной силы, растрачиваемой попусту”. К. С. и С. Т. Аксаковых Дмитриев называет “горластым семейством”, способствовавшим, кроме всего прочего, незаслуженной славе Гоголя, который “был талантливый мужичок, но совсем не образованный писатель”. Из всех действующих лиц общественной сцены 1830 — 1840-х годов положительной оценки удостоился только П. Я. Чаадаев, личности которого Дмитриев дает весьма проницательную характеристику: “Этот ум, ясный и образованный по-европейски, уступая среде, в которую поставлен был русскою жизнию и толками московских умников, не находил опоры и центра и колебался между двух крайностей: отвращения к застою старины и чувства явной несостоятельности нашего русского европейства”.

Противоречия можно найти и в служебной деятельности мемуариста. Дмитриев — квалифицированный чиновник с огромным опытом работы в судебных учреждениях, карьерист (не в предосудительном смысле), трепетно относившийся к новым чинам и наградам, но при этом — человек до крайности самолюбивый и независимый, вызвал в конце концов недовольство тогдашнего министра юстиции В. Панина и был вынужден в 1847 году уйти в отставку.

Между тем существует система координат, в рамках которой все описанные выше сюжеты не противоречат друг другу; условно ее можно было бы назвать аристократическим мировоззрением. Прежде всего автор “Глав...” ощущает себя аристократом по крови: первая глава воспоминаний представляет собой подробнейшую родословную рода Дмитриевых, начатую “от Сотворения мира”, то есть от Рюрика. Аристократизм диктует и чрезвычайно требовательное отношение к верховной власти, неприятие доносительства, взяточничества, неприязнь к жесткой цензуре. Поэтому, по мнению Дмитриева, николаевское царствование было гибельно для России. В последней главе воспоминаний он дает нелицеприятную характеристику страны, уже вступившей на путь неотвратимых реформ 1860-х годов: “После 30-летнего царствования Государя, которого при жизни называли в глаза великим и мудрым, не остается ни одного государственного человека, ни одного генерала... После Николая остались финансы, которые держатся поборами со всякой мелочи, с табаку, с сигар, с путешествующих в чужих краях. Осталось разоренное земледелие; народонаселение, уничтоженное рекрутскими наборами... ничтожность талантов от угнетения ума ценсурою и страхом правительства; разрушение всех связей от боязни доносов и шпионства; словом, убит дух, убиты доходы, убиты таланты”. Той же системой координат обусловлены идеализация эпохи дворянской литературы 1810 — 1820-х годов и противопоставление ее демократической литературе 1850 — 1860-х: “...слава тогдашних первоклассных поэтов окружала их каким-то сиянием, ставившим их выше людей обыкновенных... Нынче не то! Будь поэт хоть небесный гений, но если он не разделяет пристрастий толпы, называемых ею убеждениями, он не только не заслужит славы, но его очернят, унизят, уничтожат! — „Будь равен с нами!” — вот чего требуется ныне! Зато и считается великим поэтом какой-нибудь Некрасов; зато нет и славы!”; “Мнимая народность, часто грязная и всегда пошлая и низкая, изгнала из нашей поэзии высокие помыслы человека”.

Мысль о сословном единстве, если даже не кровном родстве, с декабристами приводит Дмитриева, несмотря на его строгие монархические взгляды, к оправданию и нерешительного императора Александра, и дерзких бунтовщиков, вышедших 14 декабря 1825 года на Сенатскую площадь: “Виноват не Александр; виноваты и не они: виновато во всем исключительное и неисходное положение России, страны, которая шла не естественным ходом истории, а насильственно, и зашла в такую трущобу, которая ни Европа, ни Азия, из которой надо куда-нибудь выйти, а дороги не видать... Самый характер бунта 14 декабря несет с собою свое оправдание, не говоря уже о причинах. Что это за заговор, в котором не было двух человек, между собою согласных, не было определенной цели, не было единодушия в средствах, и вышли бунтовщики на площадь, сами не зная зачем и что делать. Это была ребячья вспышка людей взрослых, дерзкая шалость людей умных, но недозрелых!”

Весьма симптоматичен интерес Дмитриева — выпускника Московского университетского благородного пансиона к немецкой книжной культуре, серьезное увлечение философией Шеллинга и мистическими сочинениями, что привело его уже после официального запрета масонских лож в ряды вольных каменщиков. Именно духовные лидеры масонства (А. Ф. Лабзин, М. Я. Мудров) удостаиваются в “Главах...” самых лестных характеристик.

Неудивительно, что человек, так высоко поднявший планку требований к окружающему миру, расточает больше критики, чем похвал, ибо он хочет донести до потомства свою “высокую”, аристократическую правду.