I. Виктор Кравец. II. С. Е. Бирюков.

I. ВИКТОР КРАВЕЦ. Разговор о Хлебникове. Киев, РВЦ “Проза”, 1998, 288 стр.

Близится столетие русского литературного авангарда. Оно, естественно, не имеет точной даты и ни в каких календарях не зафиксировано, но в самом воздухе культуры носится новое ощущение этого эстетического феномена и новое к нему отношение. Вопрос “принимать — не принимать” постепенно сменяется на безальтернативное “понимать и исследовать”.

В особенной степени этот сдвиг демонстрирует хлебникововедение, или, как теперь чаще именует себя эта довольно бурно развивающаяся филологическая отрасль, велимироведение: достаточно вспомнить книги Р. Дуганова, В. Григорьева, блок статей “Проблемы велимироведения” в посвященном юбилею В. Григорьева сборнике “Язык как творчество”. Показательно, что Хлебников в новейших исследованиях предстает не только как изобретатель и первооткрыватель, но и как художник, прочно связанный с фольклорно-мифологической традицией. Вышедшая в Киеве книга В. Кравца раскрывает мир Хлебникова именно с точки зрения его глубокой укорененности в предании. Прилагая к книге факсимильное воспроизведение “Изборника” 1914 года (с иллюстрациями П. Филонова), В. Кравец сосредоточивается на анализе демонического образа Мавы Галицийской, ключевого, по его мнению, образа хлебниковской поэтической мифологии.

Эта амбивалентная ведьма в интерпретации исследователя предстает глобальным воплощением Мирового Зла, в связи с чем исследователь вступает в полемику с А. Парнисом, настаивающим на том, что у образа Мавы имеется конкретный прототип — художница Ксения Богуславская, чье имя анаграмматически зашифровано в тексте стихотворения “Ночь в Галиции”. Не берусь входить в утонченный спор велимироведов между собою: прототипичность образа вполне может сочетаться с символичностью, а генезис и функция далеко расходиться. Показательно другое: В. Кравец начинает работу по выстраиванию иерархии хлебниковских мотивов, и Мава (Мавка) в этом плане становится своеобразной точкой отсчета для целостного прочтения не только “Изборника”, но и поэзии Хлебникова вообще. Синонимами Мавы оказываются формулы “вещь=труп” и “война=смерть”, а главным творческим импульсом поэта становится почти ритуальное заклятие зла. Тщательный разбор “заклинательной” природы поэзии Хлебникова стратегически нацелен на выявление нравственно-философской доминанты. Перед нами удачное начало большого и основательного разговора о поэте, разговора, адресованного не только кругу посвященных, но и грядущим читателям.

II. С. Е. БИРЮКОВ. Теория и практика русского поэтического авангарда. Тамбов, изд-во ТГУ им. Г. Р. Державина, 1998, 187 стр.

Сергей Бирюков известен как поэт и литературовед, энтузиаст исследования русского “классического” авангарда, темпераментный защитник и пропагандист современных авангардных веяний в литературе, создатель Академии Зауми в Тамбове, автор книги об экспериментальной поэзии “Зевгма”. Новая книга С. Бирюкова содержит разножанровые работы автора, объединенные ключевой для него проблематикой. Академической основательностью отмечен раздел “Поле авангарда”, где С. Бирюков рассматривает одно из главных открытий поэзии 10 — 20-х годов нашего века — осознанное использование акустических возможностей языка, повышенное внимание к звучащему слову. Обращаясь к музыкально-поэтическим теориям Л. Сабанеева, М. Малишевского, А. Квятковского, автор весьма убедительно показывает неисчерпанность идей и экспериментов того времени. Сегодня звуковая поэзия имеет все шансы на возрождение, а “неоконченная пьеса для речевого аппарата” ждет своего продолжения в грядущем столетии. Эта глава книги достойна внимания не только теоретиков, но и практиков стиха, ищущих живого контакта с аудиторией, не довольствующихся сугубо “письменными” пределами поэтического текста.

Более полемичен раздел “По(с)ле авангарда”, где представлен разбор творчества Владимира Казакова, Геннадия Айги (и беседа с ним С. Бирюкова), Елизаветы Мнацакановой, Дмитрия Авалиани. Познавательная ценность этого раздела сомнений не вызывает, к спору располагает обозначенная в названии позиция: мне кажется, что сам каламбур “по(с)ле” скорее не авангардного, а постмодернистского, постструктуралистского свойства, что за двусмысленную конструкцию здесь не спрятаться. Лично я считаю, что здесь существует только “после”, что авангард бывает лишь первой свежести, что он принципиально неповторим (данную точку зрения мне доводилось выражать неоднократно, в том числе в безусловно знакомых С. Бирюкову “Авант-афоризмах”; с интересом бы прочел возможные контраргументы, ибо считаю, что споры между единомышленниками наиболее эффективны). Посмотрим на конкретных персонажей раздела. “Я совершенно убежден, что я столько же авангарден, сколько не авангарден и даже антиавангарден”, — говорит в беседе с автором книги Г. Айги. Что же касается В. Казакова, Е. Мнацакановой и Д. Авалиани, то эти талантливые мастера, на мой взгляд, все же являются не первооткрывателями, а продолжателями, в связи с ними можно говорить скорее об авангардной традиции. Впрочем, в таком компромиссном adjecto тут же возникает неминуемое contradictio (авангард всегда сознательно противопоставлен традиции), и, может быть, придется отнести названных поэтов к авангардному крылу русскогопостмодернизма. Так, В. Казаков, который шел от обэриутства, шел именно “от” — к тому, что впоследствии получило название концептуализма. Его знаменитое “Прекрасное зачеркнутое четверостишие” (своего рода апофеоз вторичности, теорема о невозможности новизны), воспроизведенное в книге С. Бирюкова на стр. 94, по духу своему куда ближе к поэтике Д. Пригова и Л. Рубинштейна, чем к творчеству таких авангардных “радикалов”, как А. Крученых и А. Введенский.

Авангард всегда полемичен, он не может быть явлением общепринятым, эстетическим “истеблишментом”, но и “андеграундная” форма существования для него немыслима, ибо он нуждается в глобальности, в космическом размахе. Думается, невозможно указать в современной литературе то конкретно-узкое, направленческое русло, в которое устремилась вся авангардная энергия: ее проявления и перевоплощения стоит искать в достаточно широком контексте, говоря, к примеру, о чертах авангардности не только у В. Сосноры или у “метаметафористов”, но и (в трансформированном виде) у И. Бродского и его сателлитов. Значение авангарда не столько в том, что он кому-то передал творческую “эстафету”, сколько в том, как он конкретно повлиял на творческое самоопределение самых разных (в том числе и по личностно-субъективным оценкам авангарда) поэтов. Впрочем, это предмет очень обширного исследования. Хотелось даже сказать: исследования коллективного, но, поскольку здесь на такие инертные и отсталые структуры, как ИМЛИ и ИРЛИ, рассчитывать не приходится, все надежды вновь возлагаются на энергичных одиночек.

“Проблематика этой книги теснее, чем бывает обычно, связана с личностью автора”, — с вполне авангардистской дерзостью начинает С. Бирюков “Вступ” к своей книге, изобилующей авторскими рисунками, фотографиями и “перформами”. Кстати, и В. Кравец свою стилистически сдержанную книгу сопроводил, не боясь конкурировать с Филоновым, собственными рисунками и даже факсимильным текстом своего “Дневника исследования”. За всем этим видится страстная увлеченность предметом, концептуальный напор, весьма симпатичный на фоне безликой “скромности” и смысловой непроявленности множества нынешних литературоведческих трудов.