Прошлым летом я получила письмо от Яна Гольцмана с Пелусозера. Написано оно было на полоске березовой коры, бересты. Берестяная грамота. Будь она послана кем-то другим — жест мог показаться пижонством, желанием быть оригинальным. Но к Яну это не могло относиться. Прежде всего потому, что он был человеком естественным, бесконечно далеким от любого красивого жеста. В той озерной глуши, где он в одиночестве проводил большую часть года, бумагу надо было беречь для стихов и прозы. Для письма же сгодился и берестяной лист, легко отделившийся от ствола поваленной возле его деревянного дома березы.
Отсутствие выспренности, позы — эти черты были основополагающими не только в его натуре, но и в том, что он писал, — и в прозе, и в стихах. Больше всего и чаще всего Ян писал о природе. Природа стала главным в его жизни очень рано, и очень рано он сам, горожанин по рождению, осознал эту “главность”:
“Чудное дело: я родился и первую половину жизни прожил в больших городах, но, сколько себя помню, всегда тянуло меня на реку, в лес”.
Природа открывается в своем сокровенном далеко не всем, только самым чутким, самым настоящим, как она сама. Умеющим видеть, слушать и понять.
Давно уже — со времен Пришвина — не было у нас таких произведений — о лесах, угорах, болотах, озерах с их обитателями, проникнутых столь глубоким чувством сопричастности, интереса, готовности извлекать уроки из увиденного.
Неотступности учит нежнейший росток,
Поднимающий к солнцу зеленые длани,
Острый корень, старательно тянущий сок,
Норовит приучить к постоянству желаний...
Читатель, имевший счастье прочесть стихи Яна Гольцмана или его прозу, не останется равнодушным и надолго запомнит имя автора.
Его не забудут и те, кому посчастливилось знать Яна и дружить с ним. Литератор по призванию, он не выносил московских литературных тусовок, был глубоко равнодушен к почестям и материальному благополучию. Он месяцами бродил по лесам, собирал на болотах клюкву, рыбачил, охотился, слушал голоса зверей и птиц. И писал.
Горько сознавать, что роковая болезнь настигла его на взлете — проза его с каждым написанным рассказом становилась все более яркой, свободной и глубокой. Растения, пернатые, дикие и домашние животные, старики и старухи, доживающие свой век в глухом краю, — все они запечатлены им так проникновенно, выписаны с такой любовью, что читателю остается так же любить их и так же — с незлобивым смехом — подивиться их поступкам, облику, голосу, как подивился и умилился сам писатель...
Но как всем нам — читателям, почитателям и друзьям Яна — примириться с его внезапной, несвоевременной кончиной? Надо, наверное, взять в руки странички его прозы и вновь перечитать то, что было года три назад написано им самим:
“И даже если сердце остановится этой ночью, все едино — „благослови, душе моя, Господа, и не забывай всех воздаяний Его”. Прожита счастливая жизнь! Пусть была она в чем-то ущербна, как всякая человеческая жизнь, — за все приходится платить! — зато она вместила столько простора и воли, столько рассветных звуков и закатных полотен, что и умереть не обидно...”