Отдельные фотографии

Дорожное происшествие

Ночью на темных улицах мчащиеся сквозь непроглядь
запоздавшие водители
на всякое могут напороться:
и выскочившие на проезжую часть хулиганы, и грабители.
Но самое страшное — открытые люки колодцев.

Говорят, вскормленные химией и радиацией огромные крысы,
гонимые голодом,
сдвигают тяжеленные литые крышки.
И выходят охотиться в город.

Не отсюда ли так много тревожных объявлений,
не слыханных в прошлые времена:
ушли из дома и не вернулись —
точно по-живому рашпилем.
А потом в подземных лабиринтах находят
то башмак, то пряжку от ремня,
вроде принадлежавшие пропавшим.

Все это, разумеется, страшилки —
опасное отверстие забыли захлопнуть
ремонтные работяги спьяна.
А может, неподъемную чугунину вышиб
прущий на тех же парах грузовик.
Но есть версия дикая:
обездоленные приватизацией мстители в виде капкана
устраивают ловушку для разжиревших на народной крови.

...Я стою у разверзнутого колодца
и благодарю Бога —
отделался искореженным колесом
и легкой травмой.
Повиделось жуткое: беспросветная дорога
и мы все несемся в оставленную расхлябанностью и злобой яму.


В коммерческом магазине
	

В коммерческом магазине ражие парни,
огни и медные трубы прошедшие,
с разбитными девчатами кавалерам в пару
покупают коньяк по цене сумасшедшей.
Веселые, шумные,
не смущаясь убытком,
запросто рассовывают по красивым сумкам
драгоценный напиток.
Пугаясь бедовой компании,
какая-то бабуся, притулясь у стенки,
вслух подсчитывает, сколько канальи
могли хорошего сотворить на эти деньги...
Одеть, обуть ребятенков ораву,
купить школьные книжки, ранцы.
Вернуть глаза слепой Клаве,
оплатив необходимую операцию...
Я молча кивком поддакиваю
сердобольной старушке:
выдули диковинное спиртное —
и столько добрых дел похерили.
И вдруг словно голый
под ледяным оказываюсь душем:
а я ведь тоже в жизни не обременял себя
людской бухгалтерией.


Один дома

Устав на экран глаза пялить,
я ложусь на видавшую виды кушетку
и отворачиваюсь к стене.
Но пуще телевизора меня угнетает память —
нелегко с ней оставаться наедине.
Накатывает не сплошной поток —
отдельные фотографии,
замутненные дымкой, как улица смогом.
Кому не угодил я, не потрафил —
черту или Богу?
Во Всевышнего я слабо верил,
нечистого считал силой реальной:
он одерживал победы и на скачках, и на ралли.
И всюду пользовались его единицами веса и меры.
С отчетом к князю тьмы тянулась
нескончаемая очередь,
я сам торчал в том длиннущем хвосте.
...Чу! Снимок: как ни в чем не бывало
я прошел мимо человека, лишенного мочи.
А вот кадр: подбросил в огонь хворостину,
что и пресловутая старушка в своей простоте.
...Я кручусь на дряхлом лежаке,
пружинами скрипящем,
как на нарах после тягостного допроса.
И вновь со злостью врубаю телеящик —
утешительней, чем всматриваться в прошлое.


Посещение старинной усадьбы

Уцелевший барский дом с примыкающим к нему
полуциркулем колонн
с высоты птичьего полета, наверное, похож на браслет,
затерянный среди волнующихся листьев.
Но вблизи все сыплется, рушится. Как к останкам на поклон,
сюда возят безучастливых туристов.
В этот уголок я приехал со своими новыми друзьями,
воспитанными, образованными.
Они беседуют об истории, архитектурных стилях.
А мои университеты — следственные изоляторы,
пересыльные тюрьмы, зоны.
И мне рядом с ними чуточку стыдно.
Я слушаю их умные речи, чуя, как обесцениваются
оставленные про запас фишки.
И мысленно противопоставляю им бывших корешей,
ныне активно вторгшихся в экономику,
в банковскую сферу,
для которых эти эрудированные ребята —
всего лишь фраеришки
со всеми заковыристыми знаниями и манерами.
Братва достигла успеха, не различая ионический и дорический ордер,
не владея ученой магией.
Один из спутников, видимо, прочел о моих смятениях
по кислой морде.
И, вежливо улыбнувшись, тихо сказал:
— Не обольщайтесь. Они построят только лагерь.


*   *
*
Нынче в моде золотые цепи, перстни,
особенно среди «новых русских»,
путан.
А я открываю Песнь песней —
жалок драгоценный металл.


ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ЦАРЯ СОЛОМОНА

Предисловие

В лагерной одиночке, расположенной в обособленном строении,
жутко солоно:
ни покурить, ни выбриться.
В надежде на поддержку я, как спирит, вызываю
царя Соломона —
может, пособит выбраться.
Почему Соломона? Во-первых, мудрейший
из мудрых,
а тут покумекать надо: спецкорпус, БУР[1].

Во вторых, по отцовской линии мои предки росистым утром
покинули когда-то многоплеменный и горластый Ур.
Ни стола, ни блюдца, способствующих приглашению духов,
в камере не водится.
И я, пугаясь привлечь соглядатаев подозрительным звуком,
вращаю в кружке обыкновенную воду.
И тем не менее достославный государь является.
Не молод уже, удручен —
измена, потеря Дамаска.
Его пришествие — материализовавшийся сон!
Ожившая восточная сказка!
Библейский герой явно смущен
прикованной цепью к стене
огромной парашей.
Интересуется:
— Ты не шпион? —
Я уверяю: сижу за кражу!
Мы беседуем с ним о превратностях судьбы —
изгой и Божий помазанник.
Ближе к поверке таинственный гость вдруг исчезает,
превратившись в истаивающие дымные столбы.
А я хватаю огрызок карандаша и втихую
царапаю все им рассказанное.
Так длилось с неделю. И в ходе нежданного шмона —
силы служивые не зря тратили —
записки о посиделках с царем Соломоном
попали в улов надзирателей.
Окосевшие разлепив зенки,
они отложили в сторону простукивающие молотки,
щупы и прочие шуровки.
Это были первые литрецензенты,
сделавшие заключенье: шифровка.
Я угодил к оперу, от него — на психиатрическую экспертизу
по этапу срочному,
где прошел интенсивную терапию и новейшие тесты.
И уже не вернулся в стылую одиночку —
выручили Соломоновы тексты.
Спустя несколько лет, тюремный никотин отхаркав
и посчитав, что творчески вырос,
я принялся восстанавливать изъятый захмелевшими архаровцами
тот странный папирус.
Я корпел над словом, как над лотком старатель;
шел по тропке неимоверно узкой.
И вот, дорогой читатель,
представляю услышанное из первых уст
в тошнотной лагерной кутузке.

1

Пропитанные балованным маслом светильники
коптили, как подожженные хламиды,
удлиняя тени стражей.
Старейшины и начальники колен,
сгрудившись у трона сына Давидова,
нашептывали о приближении Суда страшного.
Соломон не приклонял уха к карканью
перепуганных вельмож — вслушивался в гул площади,
возмущенной его указами, оглашенными
с высочайшего листа.
Царь думал: «Чернь пошлая
не признает советчика, кроме своего живота».
Он увеличил иго на одну ефу с каждого хомера пшеницы
и на один бат с каждого хомера ячменя
на содержание войска, воздвигнутого на пути
честолюбивых помыслов вавилонского тирана.
Иначе Израиль, как овна, расчленят,
и его не спасут священные тирады.
Но смутьяны распустили слух, что государь
ради многих жен-чужестранок
тратит деньги на построение мерзостных языческих капищ:
Хамосу, богу Моавитскому,
Молоху, богу Аммонитскому,
Астарте, божеству Сидонскому.
Эти толки, как капли,
подтачивали умы верноподданных, воспитанных на страхе.
Они хотя бы напрягли память: это он, Соломон,
возвел в Иерусалиме Храм
и перенес в него из Сиона ковчег завета Господа.
Но разве помнит добро раб,
мечтающий, как собака, о кости?..
В раздумьях о царском жребии Соломон
мысленно обратился к скрученной в упругую трубку
истории фараонов.
Из смуты столетий, рукой придерживая складки хитона,
перед ним прошли и могущественный Тутмос Третий,
и мятежник, угодный Атону.
В минуты сомнений царь нередко взывал
к великим египетским владыкам, ушедшим
в страну мертвых. И это была не праздная утеха:
отвалив в воображении с забытых надгробий
зализанные песками глыбы, он искал
у повелителей мира не причины успеха —
ошибок. Знающий прошлое — видит,
незнающий — гадает.
И Соломон разворачивал пружинистый свиток,
постигал годами.
Он досягнул до истины, сродни добытой пыточной плетью:
о силе государя свидетельствуют не пирамиды,
подпирающие выси, —
дружелюбие соседей.
И вот уже четыре десятка лет его страна не ведает войн,
ему завидуют и враг, и друг.
Но посочувствовать может только вол,
тянущий тяжелый плуг.

2

...А гул между тем за стенами дворца нарастал
и походил на отзвук рухнувшей в горах каменоломни,
похоронившей заживо тысячи каменосеков, тесавших
соленые от пота камни для дома Господня.
Вошел градоправитель, старый лис,
освоивший и придворное лукавство, и базарное
шельмовство.
Пал лицем на землю и спросил:
— Господин мой царь, как распознать пагубную мысль? —
Соломон кивнул в сторону гудящей площади:
— Если ее разделяет большинство. —
Одно утешало царя: пророк Нафан предрекал ему
счастливое царствование, а чутье у ясновидца отменное, зоркость остра,
и мать Соломона, Вирсавия, не раз говорила,
что он родился в рубашке.
Но отчего так неспокойно пламя светильников,
будто языки костра
в ночь тревоги на сторожевой башне?
А может, это его раб Иеровоам, сын Наватов,
бежавший от царского гнева на Нил,
возвратился и мутит воду, подбивая
несмышленый народ супротив законного государя?
Или подстрекатели Адера Идумеянина?
Подговорщики коварного Разона?..
Соломон вспомнил привидившийся ему накануне сон:
с его корабля, построенного в Ецион-Гавере,
что при Елафе на берегу Чермного моря, бегут крысы;
гонимые неизъяснимым ужасом стаи крыс
с хищными, вздетыми вверх мордочками,
как во время потопа,
заполонили сходы, противно стукая
торопливыми лапами по шатким доскам, точно копытами;
лягали теснящихся сородичей, впивались в их бока;
под дикий визг скопом
пожирали ослабевших; и были пожираемы
с еще застрявшим в зубах кровавым куском.
Тогда по пробуждении этот кошмар — особенно
стук лап по доскам и крысиный визг —
вызвал у царя легкое содрогание, как от царапанья ногтями по железу,
но и теперь, при воспоминании о том сновидении,
Соломон пережил нервное подергивание.
Откуда-то потянуло сквозняком,
стало холодно ногам.
Неприятное, зябкое ощущение поднималось
по телу все выше и выше,
словно он все глубже и глубже входил в ледяную воду.
Выплыло из забытья: перед смертью его отец, царь Давид,
постоянно стыл, и его укрывали одеждами.
Потом решили для обогрева умирающего
положить ему в постель молодую девицу.
И искали по всей земле; и нашли;
и не было ей равной по красоте
во всех пределах Израилевых.
И ходила она за царем, и прислуживала ему,
но царь не касался ее — грелся душой, а не телом.
Звали благолепную юницу Ависага Суманитянка.
И вряд ли кто догадывался во дворце,
что ее настоящее имя Суламита и что она
несказанная любовь Соломона,
встреченная им однажды в Енгедских виноградниках,
где девушка стерегла солнечную ягоду
от лисиц и лисенят.
После смерти Давида престол по его повелению
перешел не к старшему сыну Адонию, а к Соломону.
Смирившийся вроде с этим Адония неожиданно
попросил у новоиспеченного венценосца, казалось, немногого:
отдать ему в наложницы Ависагу Суманитянку.
Соломон вздрогнул нутром, но волнения своего не выдал,
улыбнулся, обнял обойденного короной примирительно;
а затем послал Ванею, сына Иодаева, убить брата:
сегодня уступишь прекраснейшую из женщин,
завтра — царство.


3

...Все глубже, глубже уходит Соломон в ледяную воду.
А в ушах не стихает грохот горного обвала,
громоподобный, будто усиленный сводами
построенного им Храма.
И крик погребенных в карьере рабов,
мстительно-живой, стукающий в перепонки;
их ругань, проклятья.
И вдруг в этом гудящем, враждебном хаосе
он начинает различать знакомую песню:
«Я сошла в ореховый сад посмотреть на зелень долины,
поглядеть, распустилась ли виноградная лоза,
расцвели ли гранатовые яблоки?»
Песня ширится, растет, она побивает
все гнетущие звуки,
как аромат мирра — запах постоялого двора.
Соломон слушает милый сердцу серебряный
голос,
и ему кажется: сквозь висящую над садом
пыльцу цветущей смоквы
он узнает лицо поющей.
Ее губы — как алая лента.
Ее волосы — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской.
Это она! Она! Суламита!
А холодная вода уже у шеи; не слушаются пальцы ног, рук.
«Иди ко мне, возлюбленный мой, — звучит и звучит
манящий голос. — Большие воды не могут потушить любви,
и реки не зальют ее...»
Как последний камень, случившийся под ступней
при сползании в бездну,
твердь уходит из-под пят зачарованного слушателя,
шурша осыпью дружного щебня.
Течение подхватывает сорвавшегося царя и несет, несет
в противоположную почему-то сторону от чудного зова.
«Дай мне руку! Дай руку!» —
тянется он из потока к волшебному видению.
И вместо дорогих черт распознает
язвительную усмешку загубленного им брата Адонии,
но ход стремнины уже неодолим.

4

...Соломон умер. Это произошло в Иерусалиме
в двести шестьдесят девятом году по исшествии
евреев из Египта, в месяц Зиф, десятого дня;
глубокой ночью, когда водяные часы
накапали семь неполных часов.
Мы не ходили от зари до зари с тяжким плугом
и не можем, как вол, разделить царской ноши,
а потому скажем: царствовал он на зависть счастливо.
Истину рек пророк Нафан.

1996.