В принципе книга К. К. Ротикова “Другой Петербург” (СПб., “Лига Плюс”, 1998, 576 стр.) любопытна по замыслу: путеводитель по “гомосексуальному Петербургу” с рассказами обо всех известных автору гомосексуалистах. Материала за последние пять лет издано предостаточно, было чем воспользоваться. Впрочем, никакого нового качества от соседства различных фактов, относящихся к различным временам, не возникло. Поэтому не стоило бы вообще об этой компилятивной работе писать статью, если бы не одно странное, на первый взгляд, обстоятельство.
По прихоти малообразованной читающей публики этот путеводитель в короткий срок стал книгой “культовой”. Фанаты (причем не только из гомосексуальных кругов) не жалеют похвал и уже сравнили рецензируемый текст с “Душой Петербурга” Н. П. Анциферова. Причину моды и “масскультовский” успех я усматриваю исключительно в одном — в неосведомленности “фанатеющих” читателей. Ибо автор на девяносто процентов смастерил свое сочинение путем цитирования давно изданных путеводителей, энциклопедий и мемуаров, которые выдал, шутя, за свое, чем и произвел на профанов (не читавших ни путеводителей по Ленинграду Павла Канна, ни “Лермонтовской энциклопедии”, ни “Самоубийства Чайковского” Александра Познанского, ни, скажем, увража 1913 года “Столетний юбилей торгового товарищества „Братья Елисеевы””, ни многого другого) впечатление исключительного эрудита. Довольно было Ротикову не дать ни одной ссылки на использованную литературу — и эффект первооткрытия был достигнут: “Он столько знает!”
Пишу об этом подробно, поскольку феномен для нашего времени примечательный. При этом Ротиков умышленно использовал нехитрый прием, безотказно действующий на неофитов, — интонацию развязного рассказчика, якобы знающего все, в том числе и самые интимные подробности, как бы из первых рук. Вот, скажем, о Жуковском: “Странная вообще фигура, этот наш добрейший Василий Андреевич. Счастливым новобрачным стал он в 58 лет, что, кажется, довольно поздно и наводит на размышления, как же он до этого обходился”.
Или о М. Горьком. За то, что Алексей Максимович в статье “Пролетарский гуманизм”[1] патетично одобрил постановление Президиума ЦИК “Об уголовной ответственности за мужеложство” (от 7 марта 1934 года), он назван “старым снохачом” (имеются в виду слухи о связи Горького с Н. А. Пешковой, женой сына Максима).
Столь доверительный тон, видимо, и внушает читателю представление об исключительности познаний автора, добравшегося до самых откровенных и самых потаенных источников.
Для массового же читателя выбран и особый ракурс на гомосексуализм персонажей. Ротикову он интересен и ценен сам по себе, как некая хорошо продающаяся на рынке непристойность. В норме писать о гомосексуализме того же Петра Ильича Чайковского или Михаила Кузмина имеет смысл только в одном случае: если это требуется для объяснения логики биографии или художественных особенностей конкретного произведения. Ротикову же произведения не важны вовсе, главное — причислить к своим побольше знаменитого народу, доказав, что они малы, как мы, и мерзки, как мы. Отсюда несколько странное (если не сказать — тягостное) чувство от книги.
Еще в начале 1993 года, когда ст. 121 УК РСФСР предусматривала уголовное наказание за мужской гомосексуализм, были распространены призывы прогрессивной общественности отменить это наказание[2]. Характерно, например, что в книге Я. Гилинского и В. Афанасьева “Социология девиантного (отклоняющегося) поведения” (СПб., 1993), в которой гомосексуализм был помещен в один ряд с алкоголизмом, наркоманией, самоубийством, преступностью и проституцией, содержались обязательные для того времени (как немного ранее — к отмене 6-й статьи Конституции) призывы защитить права сексуальных меньшинств. В середине 1993 года ст. 121 была-таки модернизирована, что и стало началом процесса легализации. По причине шестидесятилетнего запрета он неминуемо приобрел характер агрессивной обороны: гомосексуалы начали отвоевывать жизненное (культурное) пространство, чем занимаются уже более пяти лет.
Именно по этой причине и пафос книги Ротикова заключен в продолжении культурной экспансии: “Всюду наши! — словно восклицает автор, — наши везде!” Ротиков в специфическом смысле помечает территорию Петербурга, пытаясь доказать, что этот город с самого своего основания был городом массового гомосексуализма: строили его в конце XVII века одни мужчины, женщин не было (!), а если мужчин собрать вместе, то гомосексуализм заводится сам собой.
Впрочем, путеводитель — это лишь форма подачи абсолютно разнородной информации, не более чем композиционный прием. Выбран он, в общем, правильно, иначе как в одной книге соединить Кузмина, князя Мещерского, Павла Вяземского, Мережковского и Гиппиус (к “гомосексуальному тексту” вообще не относящихся), Мейерхольда (тоже не относящегося), Дягилева, Эйзенштейна, сюжет гибели Лидочки Ивановой (пришедший в масскульт из кузминоведения) и многое другое. Как видим, значительная часть материала к “гомосексуальному тексту” вообще никак не относится, с темой “другого Петербурга” вообще не соприкасается. Но автора это не волнует, а полуобразованная “читательская масса” благодарна за любые сведения, пусть и выданные навалом.
Псевдоним, за которым скрылся автор, взят, как известно, из романа К. К. Вагинова “Козлиная песнь”. Там был описан Костя Ротиков, в образе которого были использованы черты переводчика Ивана Алексеевича Лихачева (о чем подробно написала Т. Л. Никольская). Собственно, этим псевдонимом и исчерпывается та “эстетическая и литературная игра”, которую автор многозначительно обещает читателю[3]. При этом — что весьма характерно — автор, знающий о всеобщей малограмотности, на стр. 135 популярно объясняет, откуда этот Ротиков взялся и в чем, так сказать, соль анекдота. Ход “моветонный”, но вынужденный: иначе большая часть читателей вообще ничего не поймет. Отсюда, кстати, становится очевидной сугубо просветительская установка автора.
Но это не единственная задача, которую решал автор. Второй задачей Ротикова было создание “гомосексуального краеведческого текста”. Сразу скажу, что неудача, которая постигла автора на этом пути, заставляет сформулировать то, что уже давно надо было огласить со всей определенностью: никакой гомосексуальной литературы, ни художественной, ни краеведческой, ни любой другой, нет и быть не может. Так же, как, скажем, “Венера в мехах” — это не некая особенная “мазохистская литература”. Гомосексуализм как форма сексуальной жизни, как этос (основанный на игре, в которой мужчины играют роли и активного и пассивного начал), как психология — это существует. Но для конституирования какой-то особенной литературной формы у авторов-гомосексуалистов просто нет средств. Не говоря уж об отечественных образцах — Евг. Харитонове или А. Ильянене, — этот постулат доказывает даже “Святой Жене”, в репрезентативных образцах изданный в последние годы[4]. Есть специфическая тематика, но никакой особой литературы или культуры в целом нет.
В этом смысле примечателен инструментарий, который Ротиков использует для того, чтобы создать свое особенное, как ему кажется, “гомосексуальное краеведение”. Это, во-первых, целая серия томительно-сладких описаний, маркированных и ценных в определенной среде:
“Вряд ли можно с уверенностью сказать, что пленяет нас в любимом человеке: губы, нос, изгиб ушной раковины, хрупкая шея с тонко вибрирующим кадыком. Однако все же где-то внутри себя приятнее одно, нежели другое: целовать, допустим, любимому мизинец на ноге, чем щекотать за ухом”. “Мы полагаем, что для Клюева удовольствие париться в бане с нагим Сереженькой (Есениным. — М. З.) превосходило иные — а бывали все мыслимые — формы контактов”. “Как не прогуляться здесь: рядом мореходное училище — гардемарины в черных бушлатах... а эти тельняшки, из выреза которых открывается жадному взору точеная крепкая шея...”
Автор словно не выдерживает и пускается в описание того, что его волнует на самом деле и по-настоящему, в результате чего все прочее оказывается поводом. Ясно, что к литературе или краеведению это отношения не имеет, а лишь неуклюже описывает этос среды гомосексуалистов. Выразительные же средства для этого применяются самые тривиальные. При этом если в реальности, на уровне поведения, за гомосексуальными ласками действительно стоит игра, основанная на исключении женщины, всегда для них слишком реальной, слишком физиологичной и потому слишком грубой, вносящей агрессию и заставляющей бороться за господство (нарушая идиллическое равенство), то в тексте Ротикова все процитированные “сладости” выглядят пародийно, а то и противно.
Во-вторых, для придания путеводителю еще одного качества гомосексуальности Ротиков ввел в текст целую серию антисемитских замечаний. У меня есть гипотеза, откуда они взялись: “культовый” для наших “голубых” (в том числе и для Ротикова) Евгений Харитонов был антисемитом[5]. Возможно, это стало обязательным для подражания образцом, а юдофобия — приправой, без которой не мыслится настоящего “гомосексуального текста”. Потому Ротиков и ссылается на “выдающегося юдофоба и гомосексуалиста Евгения Владимировича Харитонова”, проводя сквозь всю книгу серию соответствующих замечаний. То ни к селу ни к городу укажет на то, что от царского манифеста 17 октября 1905 года “начинается история еврейской лавочки, до сих пор именуемой „Государственной Думой””[6], то с серьезным злорадством раскроет читателю глаза на то, что жена Г. Зиновьева лишь скрывалась под вывеской “товарищ Равич”, а на самом деле была Саррой Наумовной, то поименует Манасевича-Мануйлова сыном “ковенской жидовочки”. И все с каким-то странным подмигиванием... Игра, не вполне обычная для путеводителя по Петербургу, пусть даже и другому. Впрочем, не игра, а самовыражение, то и дело вклинивающееся в просветы между заимствованиями из старых путеводителей. Только если Гоголь писал отступления о птице-тройке, то Ротиков — о вибрирующих кадыках юных матросов и любви российских евреев скрываться за псевдонимами. А еще о вреде воздержания и онанизма, каковые филиппики тут же перерастают в настоящий гимн гомосексуализму. А еще о том, кто самодостаточнее — мужчины или женщины: “У мужчины и так все при себе. Женщина, разумеется, тоже может доставить себе приятные ощущения наедине с собой, но у нее все же есть (никуда от этого не деться) некий орган, предназначенный для деторождения, и полное его удовлетворение без мужчины никак невозможно. Поэтому не мужчины, как принято считать, а именно женщины гоняются за противоположным полом”.
Весь этот бред если и интересен, то только обнаружением скрытой (до выхода книги Ротикова) гомосексуальной мужской мифологии: должно быть, приятно, собравшись вместе в каком-нибудь “элитарном клубе” и нежно лаская губами мизинец на ноге сорок третьего размера, думать о брошенных во “внешнем” мире самках, неистово, но тщетно домогающихся мужичков. “А мы спрятались; у нас и так все при себе!..”
Так что с этой точки зрения книга Ротикова представляет собой нечто вроде манифеста гомосексуальной идеологии, изложенного в форме путеводителя по Петербургу. В этом заключена главная специфика рецензируемого текста: Ротиков хочет вместить в текст не только данные о датах постройки зданий и списках проживавших в нем знаменитостей, но еще и свое удовольствие и возбуждение. В итоге получается нечто в духе порнографического рассказа М. Армалинского “У гинекологического кресла”[7].
Что касается фактических ошибок, неточностей и лакун, то их у Ротикова предостаточно. Ну, скажем, слово “моча” этимологически никак не связано со словами “мощь” и “могучий”. Говорить о специфической близости Мейерхольда и Эйзенштейна — это чистый бред[8], а объяснять зверское убийство Зинаиды Райх “связью с некими молодыми друзьями старого артиста” — просто безнравственно. Безосновательно подозревать убийцу великого князя Сергея Александровича, Ивана Каляева, в гомоэротизме — так можно написать о ком угодно вообще. Ротиков немало слов уделил баням и общественным туалетам, но почему-то ничего не сообщил о мужских парикмахерских. Странно, что совсем не упомянуты в книге Капелла и “лесбийский дискурс”, значительный в русской культуре; странно, что И. Гронский назван в книге “некто Гронский”, ибо именно по воспоминаниям этого “некоего Гронского”, ответственного редактора “Известий”, опубликованным в “Минувшем”[9], Ротиков и восстанавливает историю высылки Клюева. При этом безапелляционное утверждение Ротикова о том, что Клюев оказался “единственным, пожалуй, известным человеком, который был уничтожен в советской стране исключительно „за это самое””, то есть за гомосексуализм, более чем спорно. С гораздо большим основанием исследователи считают, что причиной стала антисталинская (точнее, “антиколлективизаторская”) “Погорельщина”. Неверно именовать Павла Петровича Вяземского, автора мистификации “Письма и записки Оммер де Гель”,русским маркизом де Садом, поскольку сам он в садизме замечен отнюдь не был, а лишь поместил в указанной книге некоторые садистские фантазии[10].“Гитлер перестрелял своих педерастов”, как выражается Ротиков о подавлении ремовского путча и “ночи длинных ножей” 28 июня 1934 года, отнюдь не вследствие статьи Горького “Пролетарский гуманизм” и не для уничтожения гомосексуалистов (это абсолютно абсурдное утверждение самоупоенного автора), а чтобы уничтожить возможного конкурента, Эрнста Рема. Действительно, из книги Д. Ранкур-Лаферриера “Психика Сталина”, которую Ротиков, по всей видимости, читал, можно сделать такой вывод (Ранкур-Лаферриер нафантазировал целый “нацистско-советский гомосексуальный пакт”, посвященный одновременному уничтожению Гитлером и Сталиным гомосексуалистов), но это не значит, что так оно и было. Но на всякие глупости у Ротикова особое чутье.
Следует описать и то, как автор обошелся с важным и интересным архивным документом, который враздробь опубликовал в книге, сделав этот документ едва ли не стержнем всего сочинения. Речь идет о списке петербургских гомосексуалистов, составленном в 1894 году и найденном (отнюдь не Ротиковым) в личном фонде министра государственных имуществ М. Н. Островского, кстати, брата великого драматурга (РГИА, ф. 1683, оп. 1, ед. хр. 119). Указываю точные координаты документа, поскольку Ротиков по своей привычке их скрыл[11].
Идея Ротикова использовать список для книги о “голубом” Петербурге весьма удачна. Ибо подробности здесь содержатся роскошные. Конечно, жаль, что документ “распылен” по книге, а не опубликован целостно. Жаль, что частично он излагается своими словами (как на стр. 155 и 269). Жаль, что он неверно датирован (у Ротикова — 1889 годом, хотя в списке указан князь Мещерский и дан его возраст — 55 лет, а это 1894 год) и вообще неправомерно названдоносом. Но даже не в этом дело. Хуже, что Ротиков исказил смысл документа — опять-таки в своих “экспансионистских” целях. Ему хотелось доказать, что “наши везде!”, что сделать с “нами” власти ничего не могут и что такие попытки вообще вредны.
На самом же деле эта памятная записка (а не донос), написанная начальником некоего управления высокопоставленному лицу (Его Превосходительству), имеет иной смысл: побуждение к борьбе с “пороком мужеложства”, который принял немалые размеры (прилагаемый список насчитывает около семидесяти фамилий). Приведу цитату, которая Ротиковым была разнесена по стр. 177 и 402 и по ходу дела сугубо иронически прокомментирована:
“Последствия этого зла, пустившего, по-видимому, глубокие корни в столице, в высшей степени разнообразны и вредны. Помимо извращения общественной нравственности и общественного здоровья оно в особенности вредно влияет на семейное положение молодых людей, воспитанников почти всех учебных заведений, и на дисциплину в войсках. Многочисленные случаи самоубийств молодых людей в нескольких случаях обнаруживали, что это были жертвы педерастии, жертвы невольные, не имеющие достаточно силы воли, чтобы высвободиться от развратных уз, в которые они попали, тем более, что главные развратители держали их в постоянном опьянении и не давали очнуться. В лучшем случае молодые люди вместо самоубийств покидали родительский дом, чтобы жить отдельно на счет своих содержателей-теток, и затем уже бесследно исчезали для своих родных надолго, если не навсегда.
Деморализация же в войсках представляется фактом, не требующим доказательств. Нижний воинский чин, проводящий время в бане вместе с офицером, своим непосредственным начальником, не может не быть деморализован до последней степени, так что о поддержании строгой дисциплины тут едва ли может идти речь” (л. 4).
Из сказанного неизвестный автор делал вывод о том, что “только мерами администрации может быть парализовано это зло, скрывающееся под благовидным покровом частных семейных вечеров и кутежей в гостиницах” (л. 4 об.).
Стоит также заметить, что из списка следует: практически все гомосексуалисты столицы начальнику управления известны и их, оказывается, не так уж и много. Но даже и это заставляет бить тревогу. При этом основной пафос записки вряд ли может быть оспорен и в эпоху сегодняшней “сексуальной революции”: в “сети развратников” вовлекаются дети и об этом больше всего печалится ее автор.
Все это вовлеченный Ротиков проигнорировал: ведь так приятно употребить хорошенького мальчишку... Однако почему-то тянет солидаризироваться с консерватизмом анонимного документа, а не с Ротиковым.
Что же касается возможного автора записки, таинственного “начальника Управления”, то мы предполагаем, что это был Евгений Михайлович Феоктистов, в 1894 году занимавший пост начальника Главного управления по делам печати (тогда входило в Министерство внутренних дел). Между прочим, с М. Н. Островским, в фонде которого бумага отложилась, его связывали разнообразные отношения: своим назначением в 1883 году он был обязан именно министру Островскому; любовницей Островского была жена Феоктистова[12]. Кому адресована записка, кто “Ваше Превосходительство” — сказать трудно (действительный тайный советник М. Н. Островский был “Высокопревосходительством”), это надо исследовать особо. Но характерно, что на уровне высшей имперской бюрократии с гомосексуализмом пытались бороться, и именно в этом смысл документа. Собирались агентурные сведения, их подавали наверх... Причем сам М. Н. Островский был строгим государственником, поэтому упования не на закон и суд, а именно на администрирование были вполне в его вкусе.
Так что документ, который Ротикова привел в восторг, на самом деле свидетельствует не о безудержной экспансии гомосексуализма, а о борьбе с ним и об агентурной слежке за гомосексуалистами в Петербурге в 1894 году. Если автор книги “Другой Петербург” читал архивный документ и так его преподнес читателю, значит, можно со всей определенностью говорить о недобросовестности. Возможно, на этот-то случай — когда рецензенты припрут к стене — и припасена фраза об эстетической игре, которую я давеча цитировал?
А в “Московских новостях” вдруг появились восторженные отклики писательницы Татьяны Толстой и историка Льва Лурье. “Давно не приходилось читать такой увлекательной, информативной и блестящей книги. Она делает честь российскому серебряному веку...”[13] — упивается графиня-внучка. “Произведение Константина Ротикова — лучший неканонический путеводитель по Петербургу со времен Анциферова”, — подтягивает вторым голосом историк, видимо неспроста помянувший Н. П. Анциферова, поскольку сам имеет касательство к присуждению Анциферовской премии и, очевидно, уже наметил себе фаворита. И что им из того, что перед нами самая заурядная компиляция, наполненная ошибками! Да это же не ошибки, это же игра, блеск, озорство! Пародия на путеводитель — оттого и намеренные ошибки, чтобы проверить чувство юмора рецензента!
Неужели я так вляпался и не понял юмора?..
“Забытый в наше малокультурное время блеск изложения, артистическое озорство, мистификации”, — развивает свою мысль графиня-внучка точно в стиле рекламы колготок “Golden lady” и собачье-кошачьего корма. Посмотрите, в какой она форме! Похрусти — не грусти! Она же вся такая серебряно-вечная, там ведь столько раз упоминается фамилия Кузмина! И про жидовочку есть, и про еврейскую лавочку, и про старого снохача. И все перечислено: кто кого и куда, кто с кем, кто активный, а кто в пассиве... Ах, сколько в этом игры ума! Сколько образованности, никому теперь, кроме нас, немногих, не доступной!..
А во врезке, еще более восторженной и куртуазной, и вовсе утверждается, что многие знакомые в Петербурге отвернулись от автора, так как он нарушил их privacy. Поскольку английские слова в “Московских новостях” кроме Т. Толстой употреблять некому (по причине малой культурности и отсутствия титула), можно предположить, что и врезку писала она. Однако спешу успокоить графиню-внучку и всех-всех-всех: никакой privacy Ротиков нарушить не мог по той причине, что почти ни одной фамилии живых людей не назвал. Разве что поэта Г. Н. Трифонова, который о своей ориентации заявил с предельной громкостью в первом номере журнала “Gay, славяне!”
Так что приходится предположить, что рекламные заметки в “МН” писаны людьми, которые книгу Ротикова не читали. И то сказать: это ведь уже классика, а классик — тот, кого хвалят не читая (Честертон).
Вот еще один феномен современной культуры: рекламная кампания, promotion, обман читателя. Взамен обычной литературной критики вполне заурядной “просветительской” книженции (правда, с добавлением самовыражения по сексуальному и еврейскому вопросам) — технология рыночной раскрутки.
[1] Опубликована 23 мая 1934 года, и не только в “Правде”, как думает Ротиков, но еще и в “Известиях”, и в “Ленинградской правде”, и, вероятно, в других газетах. Тоталитаризм есть тоталитаризм.
[2] Для истории отмечу некоторые культурные симптомы движения к легализации мужского гомосексуализма: “Путешествие в перевернутый мир” Л. Самойлова в журнале “Нева”, 1989, № 4; статья С. Карлинского “Ввезен из-за границы...?” в журнале “Литературное обозрение”, 1991, № 11; спектакль “Служанки” Р. Виктюка в начале 1992 года; статья Робинсона Харлоу “Молчание — это смерть: движение сексуальных меньшинств в России” в журнале “Общественные науки и современность”, 1992, № 4; беседа с Борисом Моисеевым “Я люблю богатых мужчин...” в “Аргументах и фактах”, 1992, № 20, май; книга Н. Берберовой “Чайковский”, выпущенная в начале 1993 года петербургским издательством “Петро-риф”. Список заведомо неполный.
[3] Хотя можно было предположить, что будет предложена мистификация вроде “Писем и записок Оммер де Гелль”, сочиненных П. П. Вяземским, или “Истории советской фантастики” Р. С. Каца, на самом деле написанной Р. Арбитманом. Но ничего такого у Ротикова нет: не тот уровень мастерства.
[4] Особенно преуспело петербургское издательство “Инапресс”: я имею в виду издания романов Жана Жене “Кэрель” (СПб., 1995) и “Чудо о розе” (СПб., 1998). Во втором издании опубликован также перевод поэмы “Смертник” — прелестный натюрморт, на котором утонченно-красиво и вдохновенно изображены дерьмо и мерзость.
[5] Отсюда, кстати, забавный параллелизм публикаций текстов Харитонова в “Независимой газете” и “Дне”: мельтешивший там и сям несколько лет назад скандалезный Ярослав Могутин подготовил публикацию с одним и тем же названием (но несколько разным содержанием) “Под домашним арестом” для обеих этих газет и обе публикации появились: в “Независимой газете” — 7 апреля 1993 года вместе со статьей Могутина “„Другой” Харитонов и его непечатное творчество”, в “Дне” — 13 июня 1993 года (№ 23) с предисловием того же Могутина.
[6] Тому, что парламент — это “иудейская проделка”, посвящено много страниц в антисемитских трудах. Из недавних (уже “перестроечных”) сочинений этого рода могу назвать: Мертвая вода. Часть II. Вписание. Концепция общественной безопасности. Кн. 1. СПб., 1992, стр. 82.
[7] См.: “Конец века”. Независимый альманах. 1994, № 5, стр. 150 — 154.
[8] Сам Эйзенштейн, впрочем, был бисексуалом, и особые отношения связывали его с одним молодым, тогда очень популярным киноактером, сыгравшим в “Иване Грозном” роль женственного молодого человека. На этого актера (тоже бисексуала) Ротиков сделал в книге очень осторожный намек.
[9] См.: Гронский И. М. О крестьянских писателях. (Выступление в ЦГАЛИ 30 сентября 1959 г.). “Минувшее”. Исторический альманах. Вып. 8. Париж, 1989, стр. 148 — 150 (публикация М. Никё). Впрочем, Ротиков мог читать о высылке Клюева и в книге: Азадовский К. М. Николай Клюев. Путь поэта. Л., “Советский писатель”, 1990, стр. 305 — 307.
[10] На роль русского маркиза де Сада годится только один человек — Константин Сергеевич Мережковский (1855 — 1921), брат Д. С. Мережковского, биолог с мировым именем, профессор Казанского университета (1902 — 1914) и “великий педофил”, автор утопии “Рай земной” (Берлин, 1903) и дневника, в котором описаны изнасилования около тридцати маленьких девочек.
[11] Кстати, эта “единица хранения” еще в 1996 году была подготовлена к печати и прокомментирована сотрудником РГИА В. В. Берсеневым и с этого времени лежит в редакции журнала “Русское прошлое”, ожидая выхода в свет восьмого номера.
[12] См.: Лакшин В. Я. Александр Николаевич Островский. М., 1982, стр. 498 — 500.
13 См.: “Московские новости”, 1988, № 42, 25 октября — 1 ноября.