Предуведомление
Поначалу я хотел воздержаться от публичного ответа на статью Татьяны Чередниченко “Радость (?) выбора (?)” (“Новый мир”, 1999, № 1) по причинам журналистской этики: мне, члену редакционной коллегии журнала, не очень удобно выступать с полемическими публикациями против “своих” постоянных авторов — как со страниц “своего” органа, так и уж, тем более, “чужого”. Я предполагал ограничиться соображениями по поводу прочитанного в приватной беседе с автором (с которым, точнее, в подчинении которого работаю на одной кафедре вот уже пять лет); но поскольку соображений оказалось довольно много, то пришлось их записывать; зачитывать же собственный текст по бумажке коллеге в консерваторском буфете между лекциями было бы, на мой взгляд, несколько претенциозно; передать распечатку или дискету, послать через INTERNET — пока что непривычно и неловко.
Тогда-то я решил воспользоваться позабытым жанром открытого дружеского письма, каковым и стало все нижеследующее.
Смотришь телевизор, и создается впечатление, что у всей страны или кариес, или менструация.
Кажется, В. В. Жириновский.
Глубокоуважаемая и дорогая Татьяна!
Признаюсь, что давно ничто из прочитанного мной не нудило меня с такой настойчивостью “взяться за перо”, как мы еще говорим по старинке. По части писания “от души” у меня почти что как у Ельцина с английским: плохо, очень плохо и уже почти никак. Но вот прочел (по долгу службы — как читчик номера) — и в пять утра сел за компьютер. И могу еще, оказывается, страстно хотеть (что, вопреки французской пословице, еще не значит — мочь), но и за это тебе, Татьяна, — первое большое спасибо.
Из массы причин, вызвавших столь неожиданный прилив творческой страсти, назову пока две равнозначимые — персональную и социальную: то, что мы давние коллеги по преподавательской работе и личные друзья, хорошо друг друга знаем; и то, что в этой твоей статье необычайно выпукло и ясно (свойства, присущие большинству твоих текстов, за которые я всегда читаю их с удовольствием и нередко печатаю в редактируемом мною журнале “Неприкосновенный запас”) выражены подспудные, но характерные идеологические аберрации, которые зародились в интеллектуальном и культурном сообществе еще в начале 90-х годов, но в последние месяцы стремительно распространяются и в тех кругах, куда они вроде бы никак не должны были и не могли (я, во всяком случае, очень на это надеялся) проникнуть...
Тут опять же две проблемы. Все начиналось с того, что в интеллектуально-культурном сообществе, то есть той его части, которая разделяет демократические принципы (без кавычек), как-то нечувствительно поплыла лексика — вполне приличные периодические издания стали все чаще использовать выражения типа:
“расстрел парламента” (что означает: сидели себе парламентарии, никого не трогали, а загримированные под Макашова “демократы” брали мэрию и Останкино, стреляли из окон по толпе);
“ваучерная афера” (что означает: надо было раздать народу акции высокорентабельных предприятий, причем всем поровну, и не дать разному жулью закупить на них фабрики и заводы; а что после такой “справедливой” раздачи в результате “грамотного” менеджмента сразу ста пятидесяти миллионов пайщиков все эти фабрики и заводы встали бы навечно, так то понять было совсем нетрудно, но предпочитают ругать Чубайса: и надежно, и точно ничего за это не будет);
“развалили Союз” (что означает: три мужика в бане за бутылкой проигнорировали волю народа, выраженную на референдуме 17 марта; между тем плебисцитарное право устроено именно так, что каждый последующий референдум отменяет результат предыдущего — но не относиться же всерьез к референдумам на Украине и прочих уже позабытых по названию “республиках”).
Это пока что еще не по поводу “Радости выбора” — это просто про стилистические сдвиги в прессе вообще.
Как-то даже неудобно объяснять, что радость в жизни далеко не всегда возникает из возможности выбора! Часто не меньшая, а большая радость порождается полным отсутствием такового: во всяком случае, отсутствие выбора может вызывать и просто безудержный восторг (ну например, случайно “достал” французские духи — не важно, какие). Слово “выбор” скорее уж сопрягается со словом “муки”: будь то муки выбора мужа/жены, общественно-политической системы, INDESIT/ARISTON и т. д. Поэтому, когда речь идет о радости выбора, то эта радость относится лишь к возможности заполучить таковой, но никак не к тем предметам или явлениям, между которыми приходится выбирать. И даже когда все предложенное на выбор оказывается одинаковым дерьмом, то и тут нет оснований поддаваться меланхолической тоске: ведь ты имеешь возможность самостоятельно, своим умом (глазами, ушами, руками, носом) убедиться, что дерьмо — одинаковое, и в конечном счете отказаться от всего сразу.
Мне не кажется корректной твоя ирония по поводу того, что великий принцип прав человека оказался низведен до права человека переключать телеканалы: великие принципы тем и хороши (универсальны), что действуют не только и не исключительно в сфере отвлеченных принципов и прав (в ООН, например, или Хельсинкской декларации), но проникают в частную бытовую жизнь каждого человека и предоставляют ему в этой жизни хотя бы некоторые незыблемые гарантии. Что же касается права переключения телеканала, то, на мой взгляд, куда как лучше, когда по одному — “Орбит”, по другому — столь презираемый тобой “Тайд”, нежели везде: “Здравствуйте, товарищи! Сегодня Леонид Ильич Брежнев...” — или, наверное, любимый тобой с юности балет “Лебединое озеро”. Неужели ты забыла анекдот о явившемся на службу мужике, который утром, после включения телевизора и радио, поостерегся включить электробритву?
Нас учили в средней школе и вузе, что при капитализме систематически происходят финансовые кризисы, а мы, просматривая по длинной очереди привезенные из-за границы каталоги “Отто” и ловя жадным взором мелькающие в репортажах о первомайских демонстрациях на Champs Elys ees витрины магазинов, ухмылялись с сарказмом: нам бы такие кризисы! Вы нам только дайте туфли без очереди и пиво восьми сортов — тут уж мы за ценой не постоим! И чтобы на Красной площади можно было кричать не только “Рейган— дурак”, но и этот самый — тоже не ума палата...
Но вот случился пресловутый кризис — совсем уж не такой ужасный, что приключались с нами раньше: без танков на улице, без битья милиционеров красными флагами по голове, без штурма телецентра и подавления вооруженного мятежа в центре Москвы... Да, денег стало непривычно мало, то есть скорее их пришлось тратить непривычным образом: не забуду, как полный прочувствованной жалости корреспондент выясняет на улице, почему и сколько долларов пришлось продать человеку, на что интервьюируемый отвечает: “Продал сто долларов, потому что буквально не на что купить хлеба...” Верно, хлеб на доллары не покупают, их тратят за границей и в дорогих бутиках. При этом забывают сказать, что доллары купили все-таки на те самые рубли, которые как-то ведьзаработали (не обязательно в виде получки) и которых теперь так катастрофически не хватает на уже привычное Рождество в Париже...
Но это, как говорится, а propos... Конечно, кому понравится кризис, при котором твои доходы в лучшем случае ополовинились? И вот тут начинается самое опасное занятие: поиски виноватого.
Ничего, дескать, не изменилось: вместо демократии и свободы мы получили всего лишь “виртуальное, слишком виртуальное” пространство “консуматорного дискурса”, в котором если и существует какой-то выбор, то исключительно из “виртуальных” Тефалей и Лореалей. Так стоило ли ради перхоти и кариеса огород-то городить? Тут и Леви-Строс (а лучше бы — Деррида, это нынче убедительнее) вроде как к месту смотрится...
По-твоему выходит: вся обещанная и столь чаемая радость выбора (хоть с двумя вопросительными знаками, хоть с одним) сводится, в сущности, к тому, что нам в очередной раз под соусом свободы втюхивают вместо традиционного, привычного, блеклого, а потому вроде бы ставшего в конце 80-х достаточно безобидным и даже забавным агитпропа — агрессивную, грамотно сделанную рекламу. И суть-то, опять же по-твоему, оказывается одна: оплачивая агитпроповские цели “натурой” — “лояльным социальным поведением” и т.п., люди получали взамен “уверенность в завтрашнем дне”. Но, во-первых, далеко не все на такую уверенность покупались, а во-вторых, довольно многие, платя “натурой”, покупали именно то, что тогда ассоциировалось с “консуматорным благополучием”: продвижение по партийной лестнице и всю связанную с таковым систему прикреплений. (Вспомни сценку: покупатель хочет получить в некоем распределителе пива, а его спрашивают, которое из восьми имеющихся сортов. Публика в зале утирала от смеха слезы с глаз.) Я уже не говорю сейчас о тех, кто отказывался “платить натурой” за агитпроп, — судьба их ничем не походила на участь принципиально отвергающего отбеливатель “Ас” и сознательно предпочитающего “Фэри” — горчичный порошок...
Реклама, получается, стимулирует такое же поведение (предлагая, правда, значительно больше сортов пива) путем извлечения денег из воздуха (то есть путем законного отъема честно заработанного другими). (Или, как ты научно выражаешься, из “маржи”.) В этом — стойкое убеждение последних лет: честно ничего не заработаешь, можно только украсть, и т. д.
Но сходство социокультурной функции агитпропа и рекламы оказывается, по-твоему, еще более близким, поскольку реклама выступает в качестве некоторого аналогичного агитпропу идеологического охранителя существующего политического и экономического порядка. Присутствие всех этих “Олвэйз с крылышками” (на телеэкранах или в подземных переходах), хотя в некоторых (но далеко не во всех!) случаях и “раздражает традиционное свободомыслие пошлостью доминирующего консуматорного дискурса”, но, по-твоему, подвергает “свободомыслящего интеллигента” такому же идейному прессингу, ограничивает его свободу не хуже, чем это делал некогда агитпроп, “настороженно относится к любым выходящим за рамки вялых пожатий плечами угрозам этому дискурсу”; ведь “мелкотравчатая гордыня по поводу мытья волос” призвана охранять нас от наивысшей опасности: “придут террористы, фундаменталисты, коммунисты, тоталитаристы, порушат рынок и создадут хаос”. Но с недавних пор (во всяком случае, с осени 1998 года) все перечисленные политические течения перестали не то что пугать, но даже начали вызывать у некоторых культурных интеллигентов подобие снисходительно-иронической симпатии: ведь, оказывается, “ясно”, что “осенью 1998 года хаос, по крайней мере в России, уже подготовлен, и никакими не тоталитаристами, а либеральными монетаристами — и автохтонными, и зарубежными”[1].
Собственно, все предшествовавшие семиотические рассуждения о рекламе, все парадоксальные оппозиции агитпроп/реклама, все изящные стилистические пассажи произведены были за-ради вот этого именно заключения, которое, увы, все глубже входит в головы и сердца культурного сообщества.
Трудно сказать, что наводит тебя на этот дискурс: идейная ли убежденность в некоем онтологическом сатанизме всех до кучи либеральных монетаристов, или в присущей всем им политико-экономической олигофрении наряду с детства культивировавшейся патологической любовью ко всему зарубежному — либо уверенность в определяющей черте всех автохтонных либеральных монетаристов, которые за пару миллионов “зеленых” готовы продать Россию со всеми ее потрохами... Или все вместе?
Я не буду полемизировать по “частностям”, замечу лишь, что нашему поколению, прожившему большую часть сознательной жизни во второй половине ХХ века, а о событиях его первой половины узнававшему не только из учебника Б. Пономарева и фильмов про “Неуловимых мстителей”, но и из иных источников — и задолго до “Детей Арбата”, пережившему на собственной шкуре 1982 — 1992 годы, называть как бы вскользь события осени 1998года в России “хаосом”, не преследуя при этом конкретные политические цели, — по меньшей мере исторически безответственно.
По поводу “осеннего хаоса” позволю напомнить старый анекдот.
В борделе человек требует девушку, которая через три минуты вылетает из его номера с криком: “Ой-ой-ой!”, после чего заинтересовавшаяся клиентом бандерша, вспомнив молодость, отправляется к гостю. Выйдя от него через полчаса и поправив прическу, она обращается к девушкам: “Таки да. Но не „ой-ой-ой””.
Так что осенью 1998 года прилично кричать (согласно старому анекдоту) “ой-ой-ой” юным брокерам-дилерам, соскочившим с нескольких сотен долларов на 200. Мы все же люди пожившие и повидавшие разного. Ну, “да!” — в конце концов. Но ведь не более того.
Когда-то мы запоем читали классический труд Хайека “Дорога к рабству”: тогда для нас было если не “очевидно”, то убедительно, что свобода невозможна без товарного рынка, а последний никак не может функционировать вне рынков фондового и финансового. Просто так вот сие устроено: можно прекратить этот невнятный для обывателя балаган с игрой на кросс-курсах и прочих ГКО, на которой ушлые молодые люди делают деньги из якобы воздуха с какой-то непонятно откуда взявшейся “маржой”, — только после этого извольте быть готовы в очередь в ЖЭК за талонами и утром вынимать из ящика подписанную в обязательном порядке газету с не важно каким названием, но с совершенно предсказуемым содержанием. И никакой “маржи” у валютного курса не будет — за доллар будут давать некоторым по 90 коп., а большинству — 5 лет строгого режима...
Я знаю тебя давно, и взгляды твои мне хорошо понятны, и я далек от того, чтобы увидеть в твоем тексте некую скрытую апологию былого или тем более осознанную ностальгию по нем. Но все же, главным образом в стилистике, такая ностальгия невольно проступает. Серьезнее то, что, в общем, понятная и извинительная ностальгия по тем временам, когда мы были молоды и могли любить безумно-безнадежно, в последнее время, не имея возможности быть открыто выражена из неких политкорректных соображений, начала решительно мимикрировать под поиск/предложение “третьего пути”, в котором не будет ни виртуальных денег, ни маржи, ни агрессивно формирующей консуматорные инстинкты рекламы— зато будет производство простого продукта (тех же огурцов в банках), а на телеэкране — сплошная художественность и всяческая культурность, средства на которые пожертвуют переквалифицировавшиеся в садоводы брокеры и дилеры (я не ставлю вопрос о том, сколько надо наквасить и продать у станции метро капусты для осуществления хотя бы одного культурного телепроекта), распределением же их (то есть денег) займутся независимые экспертные советы.
Я все понимаю: да, тяжело, да, хочется сделать что-то культурное, а денег нет. Я ничуть не меньше, чем ты, озабочен малым числом качественных просветительских и культурных программ на ТВ, в том числе и по соображениям вполне шкурным: сам однажды сделал такую передачу и хочется сделать еще... Но даже стилистически изящно оформленная и энергично выраженная утопия не имеет никаких шансов превратиться хотя бы отчасти в реальную жизнь. С концом виртуального, слишком виртуального — то есть с наступлением таких милых времен, когда “рассосутся виртуальные флюсы” и с экранов исчезнут и Тефаль со Сникерсом, и Лореаль с Риглисом, — на освободившемся месте появятся отнюдь не шедевры мирового кинематографа, историко-просветительные (в нормальном смысле этого слова) программы и прочая “художественность” (впрочем, под Новый год могут показать очередную, может быть, даже новую, комедию Э. Рязанова), а либо некое подобие сусального “Русского дома” с попами и березками, либо “Ленин в Октябре”, а вероятнее всего — одно вослед другому.
Впрочем, политкультурология склонна испытывать радость от типологических построений самих по себе, нимало не задумываясь о тех выводах, которые из таковых сближений с неизбежностью следуют. Да и вообще разнообразные гуманитарные штудии производятся чаще всего лишь для того, чтобы дать рациональную основу собственным смутным желаниям и предчувствиям, научно подтвердить те неосознанные душевные перемены в политических предпочтениях, которые происходят в головах и сердцах просвещенного общества: “тоталитаристы”, которые нас так долго пугали растаскивавшими “державу” Гайдаром и Чубайсом, оказываются в исторической перспективе совсем не страшными, а даже милыми ребятами. “Установленный в России (СССР) (еще милая стилистическая оговорка, истекающая из известной парадигмы: у нас одна страна, одна история; было много трудностей, но и великих достижений было тоже много: Гагарин в космос полетел первым, а вслед за ним Валентина Терешкова, и т. п. — А. Н.) порядок не страдал от типологического одиночества”. (“Порядок” точно не страдал, поскольку вообще не имеет к таковым переживаниям способностей: страдали, разумеется, люди — и вовсе не так, как при просмотре рекламного ролика “Хлеб и „Рама”” мучаются от невозможности из-за задержек зарплаты купить хлеб!) А посему и тоталитарный режим в СССР явился следствием не людоедской политической практики и не результатом алчности народа — алчности живо откликнувшегося на санкционированный властью лозунг “Грабь награбленное”, — а просто возник из-за свирепствующей в Европе политической пандемии. Вывод утешительный: виноваты не люди, виноваты некие микробы (вот бы узнать, какие именно?), которые к 1939 году заразили не только СССР и Германию, но и: Италию, Болгарию, Испанию, Албанию, Португалию, Польшу (точнее, то, что от нее пока еще очень недолго оставалось!), Литву, Югославию, Австрию, Эстонию, Латвию, Грецию... Список внушителен, и находиться в нем совсем не зазорно, а даже отчасти и престижно, тогда как всяческие разговоры об исторической вине России вести и вовсе неуместно: пусть уж лучше Эстония с Латвией оправдываются: это там, наверное, дымили печи крематориев и миллионы доходили на лесоповалах![2] А с другой стороны — и вовсе не страшно: ну, придут некие умеренные “тоталитаристы” и навеки отвратят от России угрозу нависшего над ней вследствие деятельности либеральных монетаристов хаоса.
Вывод вполне очевиден: в ХХ веке мы пережили две утопии — утопию социализма и не менее разрушительную утопию либерального монетаризма. Теперь самое время наметить правильный путь, избегающий крайностей и соединяющий достоинства обоих прежних. И то обстоятельство, что такими же поисками занимается внушительная армия высокооплачиваемых чиновников, левой европейской профессуры и туземных сидящих без зарплаты мэнээсов, не должно смущать независимого исследователя.
“Выход из взаимопредлагаемых рыночных и идеологических тупиков” видится тебе в “радости осмысленного самоограничения”: монастырь, полагаешь ты, “актуальная модель жизни, в том числе вполне светской”. Модель-то, в общем, может, и хороша, но, боюсь, понравится далеко не всем: “самоограничение” — решение исключительно индивидуальное (как и уход в монастырь). И представить себе, что после осеннего кризиса общество, дотоле отличающееся экзотическим электоральным поведением и регулярной безудержной скупкой долларов, сахара, крупы и подсолнечного масла по любому поводу и даже вовсе без такового, — что это самое общество в одночасье проникнется “моралью добровольной аскезы” и начнет добровольно брать не больше кило в одни руки, а “богатые и просто обеспеченные... люди” прекратят пистолетно-автоматную пальбу в ночных клубах и на “стрелках”, перестанут взрывать пластиковой взрывчаткой “шестисотые” конкурентов и начнут раскатывать по городам и весям на очень недорогом и к тому же имеющем славу “отечественного” автомобиле “Москвич”, солидарно предъявляя бедным добровольно принятое самоограничение... Но вот что же делать с той частью общества (а она может оказаться не столь уж малочисленной), которая в силу разных причин (например, потому, что это все — мое: мною заработанное, полученное в наследство и проч.) не захочет добровольно самоограничиваться в пользу пьяницы, неумехи или просто неудачника? Хотя над этой проблемой не стоит голову ломать: в нашей стране методы работы с такими социально несознательными группами столь разнообразны, что всегда найдется, из чего выбрать.
Впрочем, я никак не склонен приписывать тебе какую-то кровожадность: ты предлагаешь самый мягкий, гуманный способ переделки общества — через благотворительность, то есть, насколько я понял, создание вокруг “фигуры благотворителя” поля высокого культурного напряжения, “раскрутку” их имиджей с помощью СМИ. Идея опять-таки куда как хороша, но, как однажды ответил Папа Римский на соловьевские предложения по объединению Церквей: “Bella idea, ma fuor d’un miracolo e cosa impossible”[3].
Действительно, возможно ли такое без чуда? “Благотворительность должна быть системной и объективно соответствующей потребностям общества”. (Интересно, кто будет поддерживать эту системность и, главное, определять соответствующие “потребности общества”?)
То есть сначала надо определить “объективно существующие потребности общества” и в соответствии с ними произвести “добровольное самоограничение богатых и обеспеченных людей”. В качестве институции, которой выпадет этим заниматься, ты предлагаешь “конкурсный отбор независимыми экспертами инициативных благотворительных проектов”. Но, во-первых, где ты доколе видела хоть один-единственный независимый экспертный совет? Разве что понадеяться на клонирование, так это когда будет... Во-вторых, благотворительность есть жертвование собственных денег и именно на то, на что жертвователь пожелает их истратить. Если желающему отвалить миллион на прыжки голого Кулика по Красной площади независимые и умные эксперты предложат передать этот миллион на концерт Хворостовского, то денег не будет — ни у Кулика, ни у Хворостовского, ни у кого бы то ни было другого. Остается единственный и проверенный способ: собирать налоги через ГНС и распределять через Минкульт...
Тем, кажется, все и закончится. Во всяком случае, это реальная процедура, а не очередная утопия, которая, хотя и претендует на некий “третий путь”, неминуемо вернет нас к первому.
ТАТЬЯНА ЧЕРЕДНИЧЕНКО — АЛЕКСАНДРУ НОСОВУ*
Ты не прав, благотворительность — не утопия. 16 декабря в Большом зале консерватории состоялся концерт, посвященный первому посмертному дню рождения Георгия Васильевича Свиридова. Денег на этот концерт на счете Благотворительного фонда Свиридова после дефолта не было (к слову, на создание фонда у меня ушел год каждодневной — трудоемкой и черновой — работы, проводившейся, как раньше говорили, “на общественных началах”; благодаря этой работе смог подготовиться к свиридовским концертам Большой Симфонический оркестр и в самый трудный момент своей биографии выжить Московский Новый хор — коллектив, который еще сделает честь нашей культуре, да уже и теперь обладает высоким художественным авторитетом в мире,— спасибо, кстати, “Новому миру”, совершенно бесплатно поместившему анонс хора на своих страницах). Свои личные деньги на концерт 16 декабря дал один из учредителей свиридовского фонда (не уполномочена называть его имя, да и в афишах оно было закамуфлировано названиями организаций). А ведь это был не просто концерт, а концерт, который для многих стал открытием, даже для самих музыкантов, увидевших переполненный зал и совершенно особые лица слушателей, пришедших не на светское мероприятие, а туда, где они ожидали— и не вотще — прикосновения к смыслу собственной жизни.
Вот краткий ответ тебе, превосходному знатоку того пласта русской культуры, где именно благотворительность была органичным выражением мировоззрения, а не пиаровскими прибамбасами, в которые она превратилась в России 90-х (из этого унизительного состояния ее и надо вытащить во что бы то ни стало).
А более развернутый ответ может начаться с переадресации тебе того, в чем ты меня упрекаешь: с идеологической аберрации, проявленной не столько в словах, сколько в стиле. Думается, апеллировать к советским анекдотам, рассматривая столь серьезные угрозы, как мировая депрессия, есть стилистическая маркировка. Она означает пребывание на советской идеологической отметке “а нам все равно, а нам все равно”.
Невыносимая легкость бытия и бытийного выбора воспитывалась у нас позднесоветским оптимизмом — он раздражал, ему не верили, но культурная атмосфера была им проникнута, и поэтому на бессознательное он действовал, сколько ни читали иные Хайека. “У них” тот же легковесный оптимизм был сформирован беспрестанно апеллирующей к счастью рекламой, — все дело, как известно, в волшебных пузырьках. Мне кажется, по-разному внушенная тамошними и здешними идеологическими терапевтами вера в то, что “все у нас получится”, сформировала и наш энтузиазм эпохи Васильевского спуска. Можно быть ему верным, как собственной юности, и не видеть, что дело не в коммунистах или либералах-монетаристах (которые у нас все имели коммунистическое прошлое и потому с коммунистами образуют единый организм, как долги СССР с постсоветским либеральным воровством), а в несрабатывании в новых условиях всех прежних моделей общественной организации.
Оказывается, все еще трудно воспринять мысль, что суть не в “борьбе двух систем”, не в тех “или — или”, которые глубинно-мнимым образом дифференцировал XX век, а в подлинно Ином, которое следует искать. И которое уже ищут: по-своему — рядовые обыватели, с новой истовостью уверовавшие в сглаз и средства борьбы с ним; по-своему — всемирный олигарх Дж. Сорос, рефлектирующий о кризисе капитализма, да и я тоже — по-своему.
Бог с ней, с рекламой НТВ+ (о которой ты сам пишешь, что она предлагает выбор между одинаковыми кучами дерьма, — и вольно же считать такой выбор, во-первых, выбором, а во-вторых, радостным). А вот как насчет торговли акциями через INTERNET в системе on line, которая подключает к мировому фондовому и финансовому рынку миллиарды неквалифицированных домохозяек? Это же сбывшаяся и переросшая самое себя мечта Ленина о кухарке, управляющей государством: кухарка воздействует на глобальную экономику. Предположим, прочтут кухарки, что, например, Билл Гейтс объелся грибами (а прочтут нечто подобное обязательно, СМИ живут сенсациями), сбросят свои акции, начнет заваливаться транснациональная монополия, разовьется эффект домино (какой мы, собственно, сейчас и наблюдаем, только не из-за грибов, которые ты, мой давний коллега и приятель, знаешь, дороги мне так же, как тебе Васильевский спуск).
Современный глобальный мир, в котором экономика из государственно-суверенных островов превратилась в не знающий границ океан, требует новых решений. Одно из них — отказ от жадности, системная благотворительность, подтягивающая уровень жизни тех, у кого есть чистый воздух (например, Бразилии) или культура, сохранившая императивность идеального (например, России), до уровня жизни тех, у кого есть технологии и кем уже освоены мировые рынки, но нет лесов, производящих воздух, или аскетов, производящих высокую культуру. Этот отказ до сих пор санкционировался только мировыми религиями. Именно их кризис привел либерализм к краху (тоталитарные общественные модели, эрзац-религиозные, были соломенными плотинами на пути магистрального процесса).
Сам по себе рынок к этому самоограничению не придет. Но зато обвалится. Возможно, есть и другие, собственно управленческие, решения. Не будучи специалистом ни в чем, кроме грибов, музыки и культурной герменевтики, не решусь о них говорить.
Дорогой друг мой Александр Алексеевич! Не я придумала эту гласную переписку. Мне публичность, личностно окрашенная, вообще говоря, претит. Но, Саша, неужели действительно нельзя искать третьего пути, когда первые два — в очевидном тупике? Или ты не знаешь, как села сегодня на мель Япония, как ее деньги, если их вдруг начнут вынимать из банков США, посадят на мель единственную теперь сверхдержаву? Тебе все кажется, виноваты коммунисты? А про мейнстрим (в данном случае — объективные тенденции к мировому кризису, проявляющиеся и в стационарных, и в переходных экономиках) ты слыхал? Так, может быть, следует все-таки озаботиться и думать, а не анекдоты рассказывать?
[1] Со словом “ясно”, как и со словом “очевидно”, следует обращаться побережнее, потому как всякий раз оказывается, что кому-то ясней некуда, а другому и вовсе ничего не очевидно. Так, некоторым ясно, что причины нависшего над Россией и подготовленного злыднями либералами хаоса (на научном языке — дефолта) на две трети состоят из невозможности расплатиться по долгам бывшего СССР, полученным, уже не знаю в каком количестве, в бытность Ю. Маслюкова членом Правительства СССР. Да, в те славные времена мир наш был далек от какой-либо виртуальности: 120 в месяц, “праздничный” набор со шпротами на 7 ноября, талоны на сахар, водку, сигареты, карточки покупателя и знакомый мясник. Да, это был мир реальных вещей, их можно было все “потрогать” (особенно мясника) — в отличие от виртуальных ГКО-ОФЗ и прочих инструментов, из которых извлекается такая мистическая маржа.
[2] Мысль о “пандемии” диктатур в Европе первой половины XX века вовсе не смешна, как изображено А. Носовым, а для многих, напротив, слишком очевидна. Вот, к примеру, пассаж из недавней публицистической статьи: “...после Первой мировой войны почти все страны Европы: Португалия, Испания, Финляндия, Румыния, Болгария, Италия, Германия— переболели тоталитаризмом” (“Известия”, 1998, 25 декабря). Этим, конечно, не отменяется уникальностьнашего (хотя бы в силу его семидесятилетней длительности) тоталитаризма, но между тем... Между тем правительства ряда стран с “мягкими” диктатурами, хотя действительно не устраивали гулаговских лесоповалов, однако участвовали в холокосте. Впрочем, возможно, это представляется мелочью... (Попутное замечание отдела критики.)
[3] Прекрасная мысль, но без чуда вещь невозможная (итал.).
* Отстаиваемые мною взгляды пока что не заслужили Государственной премии России— вопреки ошибочному указанию в № 1 “Нового мира” за 1999 год, где опубликована обсуждаемая статья, на мою принадлежность к числу удостоенных этой высокой награды. Что ж, и опечатки бывают почетными.