Положили послать за ним и объявить ему неожиданное счастие...
А. С. Пушкин, “Метель”.
Когда хвалили Белкина, Пушкин улыбался: “Писать повести надо вот этак: просто, коротко и ясно...”
В провинции поначалу спрашивали, кто такой Белкин, но в Петербурге мистификация сразу была разоблачена, и самым скучным образом: Александр Сергеевич опять шалит, а ведь пора образумиться... Инициалы “А. П.” на обложке выдали Пушкина с головой. Впрочем, он и не собирался долго таиться, сам просил Плетнева шепнуть Смирдину, что никакого Белкина нет, а есть Пушкин.
С тех пор только любопытные младшие школьники могут спросить: “Почему книга Пушкина, а повести Белкина?” И тогда взрослые говорят детям то, о чем Петру Александровичу велено было сообщать шепотом: никакого Белкина нет, это Пушкин так придумал, что это Белкин, а на самом деле...
На самом деле Белкин “родился от честных и благородных родителей в 1798году в селе Горюхине” и двухсотлетие со дня его рождения можно было отметить в конце 1998 года. Месяц рождения у Пушкина прямо не указан, но судя по тому, что Иван Петрович умер осенью 1828 года “на 30-ом году от рождения”, можно догадаться, что Белкин умер двадцатидевятилетним, а тридцать лет ему исполнилось бы поздней осенью или в декабре 1828 года.
Шестая повесть
Пространное предисловие к повестям обычно пролистывается даже внимательным читателем, ведь раз произведение написано Пушкиным, то к чему такая длинная повесть о мнимом авторе (“Гробовщик”, к примеру, всего лишь вдвое длиннее предисловия).
А это и в самом деле отдельная повесть, шестая повесть Белкина! В ней, как и в других пяти повестях, есть свой сюжет. Правда, герой здесь один-единственный— сам Белкин.
Пушкин работает над предисловием чуть ли не дольше, чем над собственно повестями. Он жертвует неоконченной “Историей села Горюхина” для биографии Белкина, забирая из нее целый ряд деталей и подробностей, начиная с фамилии героя и названия его родной усадьбы и заканчивая обстоятельствами разорения белкинской вотчины.
Отсылает Плетневу повести, а с предисловием тянет, оставляет его у себя, желая что-то важное в него добавить (“...приступим к изданию. Предисловие пришлю после...” — из письма П. А. Плетневу, август 1831 года). Если бы история короткой жизни Белкина была только традиционной для литературы своего времени мистификацией, стоила бы она тогда таких долгих раздумий?
И еще одно соображение, которое заставляет взглянуть на Белкина как на полноправного пушкинского героя — такого же, как Самсон Вырин, Адриян Прохоров, Сильвио или Алексей Берестов. Пушкин еще осенью и зимой 1830 года писал друзьям о своих повестях как о чем-то безусловно значительном, удавшемся. Решившись печатать их Anonyme, он чувствует, что просто анониму, без биографии, без тайны, передать такие дорогие сердцу вещи нельзя, их можно отдать только “в хорошие руки”.
По мере работы над предисловием и обретением Белкиным своей судьбы все ласковее становятся упоминания об Иване Петровиче в письмах Пушкина.
3 июля 1831 года, из Царского Села в Петербург Плетневу: “Я переписал мои 5 повестей и предисловие, т. е. сочинения покойника Белкина, славного малого...” (Здесь и ниже курсив мой. — Д. Ш.)
11 июля, тоже Плетневу: “На днях отправил я тебе... повести покойного Белкина, моего приятеля. Получил ли ты их?”
15 августа, опять Плетневу: “Посылаю тебе с Гоголем сказки моего друга Ив.П. Белкина...”
Читатель конца XX века склонен везде победно обнаруживать иронический подтекст или скрытую пародийность. Жизнеописание Белкина, кажется, само дает повод для такого беспощадного взгляда, ведь оно вложено в письмо почтенного соседа, престарелого архаиста и провинциала, пожелавшего остаться неизвестным. Кажется, грех не посмеяться над неловкими оборотами старика, его пышной обстоятельностью, но Пушкин, комментируя в нескольких строчках это письмо, просит читателей оценить его “искренность и добродушие”. Этим самым Пушкин просит и в самом Белкине, и в его повестях оценить прежде всего искреннее и добродушное начало.
Взглянув на Белкина без иронического предубеждения, мы увидим, что добродетели, которыми награжден Иван Петрович, вовсе не случайны. Это те черты, которые умел ценить Пушкин в своих друзьях. От Дельвига Белкину достались мягкосердие, кротость, уважение к летам, от Пущина — честность, умеренность и трезвость, от Кюхельбекера — доверчивость и “стыдливость... истинно девическая”... Незавидное же качество Ивана Белкина, его хозяйственная беспечность, напоминает об отце поэта — Сергее Львовиче.
После этого трудно считать случайными даты, упоминаемые в жизнеописании Белкина. Иван Петрович родился в один год с Дельвигом и Пущиным — в 1798-м, а умер от простудной горячки в 1828-м, в год смерти няни поэта, Арины Родионовны.
Пушкину хотелось совместить в своих повестях до той поры редко совместимое в русской прозе: достоверность и глубину с легкостью, занимательностью и даже веселостью. Читательский смех, кажется, входил в его планы и был для него показателем успеха. В декабре 1830 года, только попав в Москву из Болдино, Пушкин читает свои еще не опубликованные повести Боратынскому, и тот, обычно сдержанный в проявлении эмоций, “ржет и бьется” (письмо А. С. Пушкина П.А.Плетневу от 9 декабря 1830 года).
Предисловие к повестям тогда еще не было переписано набело, и, возможно, именно реакция близких друзей подтолкнула Пушкина к парадоксальному шагу. Мнимому автору остроумных историй он надевает маску Пьеро. Передает роль повествователя человеку с очень заурядной и очень печальной судьбой. О счастливых избавлениях и чудесных развязках рассказывает теперь неудачник, провинциальный сочинитель, чьи рукописи только и годятся что на заклейку окон. О блестящих победах над обстоятельствами рассказывает несчастный Белкин, оставшийся одиноким в запущенном бедном имении. К тому же издатель извещает нас, что автор погиб от нелепой случайности — по нерадивости местного лекаря-прохиндея.
После такого предисловия нельзя уже только “ржать и биться” над повестями Белкина. Это не анекдоты, а домашняя летопись, сокровенные тетради, почти исповедь. Читая даже самые карнавальные эпизоды в “Барышне-крестьянке”, невозможно забыть о горюхинском Пьеро Белкине, его одиночестве и разбитом сердце, о драме, которая предшествовала гибели Белкина, но которую не выдал целомудренный сосед из села Ненарадово.
Пренебрегая предисловием, критики довольно долго путались в кафтане комического, “ржали и бились” вслед за Боратынским, искренне полагая, что все повести, кроме “Станционного смотрителя”, — это не более чем изящные водевили. Полевой писал сразу после выхода повестей: “Забавна и шутка, названная „Гробовщик””. Белинский называл повести “побасенками” и даже “прозаическими бреднями” (“Молва”, 1835, № 7).
Исключением стало мнение Аполлона Григорьева. Он первым в 1859 году заговорил о самостоятельном значении образа Белкина, но сложившееся мнение поколебать Григорьеву не удалось.
Даже в начале нашего века в комментариях к серьезному венгеровскому собранию Пушкина о сцене в жадринской церкви (когда невеста вдруг видит перед собой вместо возлюбленного жениха чужого человека) говорится с игривой восторженностью: “Что может быть комичнее этого?.. Шутливые герои повестей Белкина...”
Сказки острова Болдина
Пушкин читает московским друзьям рукопись повестей, не зная о том, как тяжело болен в Петербурге Дельвиг. Домашние Дельвига поначалу не придают значения его болезни и не обращаются вовремя к толковому врачу. 14 января 1831 года Антон Антонович скоропостижно умирает от простудной горячки.
21 января Пушкин пишет Плетневу: “Нечего делать! согласимся. Покойник Дельвиг. Быть так”.
Предисловия к повестям еще нет, оно появится только к концу лета. Тогда, в августе, Пушкин снова вспомнит о Дельвиге. “Перечитывал я на днях письма Дельвига”, — пишет он Плетневу 3 августа.
В десятых числах августа Плетнев по просьбе Пушкина передает повести на рассмотрение цензуры, а предисловие все не окончено! Только в начале сентября Пушкин, очевидно, сам отвозит его в Петербург. Точка поставлена, Белкин умирает от простудной лихорадки, обратившейся в горячку.
Согласимся. Покойник Белкин. Быть так: “Повести покойного...”
Грустная тень предопределенности ложится на “Повести Белкина”, и на сцену выходит Самсон Вырин: “От беды не отбожишься; что суждено, тому не миновать...”
Поразительно, но именно с этой расхожей присказкой Пушкин отчаянно полемизирует в “Повестях Белкина”. Это увидела Анна Ахматова (статья “„Каменный гость” Пушкина”, 1947). Ахматова пишет о “Повестях Белкина”: “Созданные в дни горчайших размышлений и колебаний, они представляют собой удивительный психологический памятник. Автор словно подсказывает судьбе, как спасти его, поясняя, что нет безвыходных положений, и пусть будет счастье, когда его не может быть, вот как у него самого, когда он задумал жениться на 17-летней красавице, которая его не любит и едва ли полюбит... Автор поэм со страшными и кровавыми развязками („Цыганы”, „Полтава”)... внезапно с необычным тщанием занимается спасением всех героев „Повестей Белкина””.
Только Вырина он не спасает, поскольку тот сам отказался верить в счастье своей дочери и ее возвращение. А она — вот чудо! — возвращается, да еще в карете в шесть лошадей, с тремя барчатами и черной моськой. Некому оценить это чудо, спился бедный Вырин, но предопределенность побеждена — не все молоденькие дуры, увезенные гусарами в столицу, метут потом улицу “вместе с голью кабацкой”.
Пушкин советовал драматическому писателю “быть беспристрастным, как судьба”, но в “Повестях Белкина” он словно изменяет самому себе. На самом деле Пушкин показывает нам, как беспристрастие может быть милосердным. Судьба — злодейка, но Бог милует.
Предчувствуя упреки в идилличности сюжетных развязок, он называет свои повести “сказками”. Это был не побег от реальной жизни (какой уж там побег! — холерные карантины придали Болдину “вид острова, окруженного скалами”). Это была сказка сказок, дерзкая попытка проникнуть в устройство страшной реальности и уже оттуда если не указать выход, то подать надежду своим героям, себе самому и нам, будущим читателям.
Говорят, что успех латиноамериканских сериалов в стране великой литературы основан на хэппи-эндах. Чем труднее жизнь, тем томительнее и серьезнее мы ждем счастливой, “игрушечной”, как говорила Ахматова, развязки в банальном сюжете. Возможно, именно с этим психологическим обстоятельством связан и нынешний “неуспех” русской классики. Вспомним: даже в тургеневских романах и повестях не найти ни одной счастливой развязки!
Ахматова, очевидно, была права, когда писала, что русская литература пошла по пути “Каменного гостя”, где Командор остается неотмщенным, а Дона Анна может выбрать себе нового мужа. Путь “Повестей Белкина” и “Капитанской дочки” зарос травой, благополучные развязки приватизировала бульварная литература, сделав их первой приметой фальши и ходульности.
Устройство судьбы
То, что другие привыкли считать очевидным, Пушкин исследует заново. Ставшие бытовыми выражения “устроить судьбу” и “составить счастье” он повторяет так, будто впервые их слышит. Он пытается вернуть им первозданный смысл и вместе со своими героями хочет преуспеть в устройстве судьбы и в составлении счастья.
Но это лишь на первый взгляд кажется, что героями “Повестей Белкина” правит воображение художника, а внезапные благополучные развязки устроены по прихоти автора. Пушкин в предисловии настаивает на строгой документальности происходящего, отмечая, что имена героев “почти все вымышлены” Белкиным, названия же деревень и сел в повестях — подлинные. “Сие произошло... от недостатка воображения”.
Пушкин следует не за судьбой своих героев, а будто чуть впереди этой судьбы, отвращая, казалось бы, неотвратимое, предупреждая об опасности, но и его что-то ведет, и порой из проводника он становится усталым свидетелем того, что неотвратимо свершается. “Казалось, кто-то меня так и толкал...” (“Метель”).
Пушкин не хочет подменять вымыслом то, что неподвластно человеческому разумению, даже гениальному. “Провидение не алгебра... — замечает он в статье о втором томе „Истории русского народа” Полевого. — Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая (выделено Пушкиным. — Д. Ш.) — мощного, мгновенного орудия Провидения...”
Эти слова написаны в ту же болдинскую осень тридцатого года и кажутся философским эпиграфом к “Повестям Белкина”. Пушкин пишет далее, что историк— не астроном, который может по календарю предсказать солнечное затмение. События жизни человечества никогда не будут предсказаны в календарях. Но кажется, Пушкин при этом думает и о литературе, ведь он сам признавался, что не мог предсказать поступков своей Татьяны. Правда, ему не очень верили. Как не поверят многие и после выхода “Повестей Белкина”, что благополучные финалы повестей — это случай, он лишь гениально “угадан” Пушкиным, но не рассчитан алгебраически.
При этом всякое прямое нравоучение кажется Пушкину плоским. У судьбы нет назидательной цели, поэтому ничего неправдоподобного он не видит в том, что жизнь Дуни и Минского в “Станционном смотрителе” вполне “по-буржуазному” устроилась. Правда, для читателя остается тайной Дунино счастье: нашла ли она его вдали от родительского дома? И куда в финале пропал Минский, ведь Авдотья Самсоновна приезжает в родную деревню с детьми, но без мужа. Быть может, лихой гусар погиб на Кавказе или на дуэли?..
Нам не дано предугадать...
К истории одной невстречи
Примерно в те же осенние дни, когда запертый в Болдине Пушкин устраивает судьбы своих героев и время от времени пытается прорваться через карантины, неподалеку, в Саровский монастырь, стекаются за исцелением и благословением паломники, напуганные невиданной эпидемией. Многие из них не в силах скрыть свой страх и уныние. Исцеляя и утешая, отец Серафим устало приговаривает: “Умолчи до времени. Не тобой устроится, а свыше воля Божия низойдет... Не надобно покоряться страху... а нужно помнить, что хотя мы и грешные, но все находимся под благодатью нашего Искупителя...”
Холера подбирается к Болдину. Пушкин ставит эпиграф к будущей книге: “А вот то будет, что и нас не будет. Пословица Святогорского Игумена”.
Потом кто-то из друзей посоветует Пушкину найти другой эпиграф: читатель настроен на более веселый лад, а строгий игумен может их отпугнуть...
Кстати, судьбы героев в некоторых пушкинских повестях решаются около храмов, именно там их настигает “мгновенное орудие Провидения”. Самсон Вырин отпускает Дуню прокатиться с гусаром до церкви, а находит дочь в огромном Петербурге, только отслужив молебен у Всех Скорбящих. В “Метели” действие кружится вокруг бедной жадринской церкви.
Сейчас все чаще слышится вопрос, в котором недоумение смешано с упреком: почему Пушкин проехал мимо Саровской пустыни, почему не встретился с Серафимом Саровским, своим великим современником? Проникновеннее всех это недоумение выразил еще в середине 1930-х годов Сергей Николаевич Булгаков в статье “Жребий Пушкина”: “Как мог он не слыхать о преподобном Серафиме? ...Как не встретились два солнца России? Последнее есть роковой... факт в жизни Пушкина... Пушкин прошел мимо преп. Серафима, его не приметя...”
Мне почему-то кажется, что умолчание Пушкина о старце Серафиме и есть уже его ответ. И ответ этот сродни пословице святогорского игумена или притче о старце, к которому пришли паломники послушать мудрые наставления, а пустынножитель молчит. Что же ты молчишь, теребят его паломники, мы ждем твоего слова! А монах отвечает им: если вы не поняли моего молчания, то откуда вам понять мои слова?
В письменных источниках — еще не весь Пушкин. На это указывал в свое время Борис Модзалевский, сетуя на утрату многих писем Александра Сергеевича. И если Пушкин о чем-то не написал, это вовсе не значит, что он об этом не думал. Напротив, о каких-то очень важных событиях Пушкин сознательно умолчал, и так поступил бы каждый, кто дорожит независимостью своей личной жизни. Об этом, именно в связи с “Повестями Белкина”, писала и Ахматова: “Пушкин в зрелый свой период был вовсе не склонен обнажать „раны своей совести” перед миром...”
Он мог быть прекрасно наслышан о чудесах, которые творил преподобный Серафим Саровский. О его пророчествах, которые сбывались в точности. Мне кажется, что этот необыкновенный пророческий дар Серафима Саровского и остановил Пушкина, помешал им встретиться. Слава о прозорливости старца Серафима смущала не одного поэта, а многих людей, которые позднее откровенно вспоминали об этом. Офицер русской армии Иван Каратаев писал о том, что, приближаясь к Саровской пустыни, вдруг решил вместе с товарищами не заезжать в монастырь, как собирались, а проехать мимо. Мы были смущены, вспоминает он, “страхом прозорливости старца Серафима”.
За несколько месяцев до начала работы над повестями Пушкин пишет в письме: “Я ежеминутно чувствую себя накануне несчастья, которого не могу ни предвидеть, ни избежать...” С самого начала тридцатых годов Пушкин так остро предчувствовал трагичность своей судьбы, что не находил в себе сил услышать подтверждение этой трагичности от святого человека, не поверить которому было бы нельзя. Он хотел оставить себе право на последнее счастье — счастье неведения, без чего невозможны ни любовь, ни творчество, ни одинокие прогулки верхом в осенних полях... Невозможны были бы и “Повести Белкина” с их деревенским простодушием, морозной бодростью и апофеозом благодатного случая.
Прощание с Белкиным
...А “они были счастливы настоящим и мало думали о будущем”.
Героям пушкинских повестей не до смерти, они и во время дуэли уплетают спелые черешни, а косточки выплевывают в сторону вероятного противника. Даже гробовщик Адриян улыбается и созывает домашних за стол: страшный сон — всего лишь сон, а жизнь так прекрасна! Скучный землемер Шмит в усах и шпорах оказывается авантюристом и готов положить жизнь за устройство побега симпатичной девушки. Армейскому прапорщику не везет в любви, но он отличается при Бородине. Девушка падает в объятия нетрезвому гусару, нечаянно венчается с ним, а через несколько лет судьба возвращает ей гусарского полковника как любимого и верного мужа. Свадьба других влюбленных — Лизы и Алексея — слажена еще веселее, Муромские провозглашают вечную дружбу с Берестовыми.
Оборванный мальчик Ванька в финале “Станционного смотрителя” получает пятачок за доброту сердца, а рассказчик не жалеет об истраченных на вольных лошадей семи рублях.
Кстати, Пушкин просил Плетнева назначить цену “Повестям Белкина” — семь рублей за экземпляр вместо десяти: “Ибо нынче времена тяжелые, рекрутский набор и карантины”.
Только Белкину ничего не достается — ни любви, ни богатства, ни дружбы с хмельными застольями, ни гибели на ратном поле. Он забыт в предисловии, как в брошенной усадьбе. Читатели поднимают глаза от последней, так счастливо завершившейся страницы и готовы крикнуть: “Автора! Автора на сцену!..” За Белкиным посылают, чтобы “объявить ему неожиданное счастие”, да поздно. “Конец повестям И. П. Белкина”.