Перед телефонной повременкой
хочет вся Москва наговориться,
словно перед страшной голодухой
напитаться манкой и овсянкой.
Зуммер стонет, занято повсюду,
ни к кому теперь не дозвониться,
никогда такой вот многоухой
и многоязыкой ты, столица,
не была. Повсюду бьют посуду —
звон стоит весьма не колокольный,
все это на исповедь похоже,
исповедь самой первопрестольной,
коли врать и поздно, и негоже.
* * *
За долиной, за горами, на далеких север ах —
выше города Тамбова, на московских площадях
пыль тяжелая несется по следам моих копыт.
Я у черно-синя моря опираюсь о гранит.
Я в турецкое пространство диким голосом кричу,
на столичные подмостки возвращаться не хочу.
Я в турецкое пространство, в бирюзовую струю
на морском велосипеде увожу свою семью.
Со своим великим скарбом, прямо с раннего утра
я работаю ногами, эмигрирую — пора.
А в Москве моей родимой по следам моих копыт
шум стоит неимоверный, пыль тяжелая летит.
Отчего все это дело происходит только так?
Отчего за мной не скачет пламеносный Карадаг?
Отчего он не проснется? Оттого, что в дивный сон
он под музыку ночную абсолютно погружен.
Снится спящему вулкану, что в далекие края
никогда он не отвалит, потому что он не я...
Над песком анатолийским солнце светит как нигде,
и горит песок, сияя на лазоревой воде,
по которой спозаранку я как посуху иду —
из туретчины, наверно, свой народ назад веду.
И в московском переулке, подымая гром литавр,
Карадаг стучит копытом — огнедышащий кентавр.
* * *
По всему побережью худые путанки
развесили груди.
Сейнер “Норд” возвращается после болтанки,
пират без орудий.
Враз хамсу расхватает в тоске недопитой
дикарь недобитый.
Я люблю эту рвань, эту нежную накипь
стихии во мраке.
Там барахтался кто-то, какой-то Янаки,
какой-то Ставраки.
Там и девка с баштана, шалава с шаланды,
дитя контрабанды.
Я урезать свой возраст решительно вправе
во славе грядущей —
пацана различаю в бесштанной ораве,
из моря орущей.
Заглушает ночные пистоны и стоны
прибой многотонный.
Куст маслины летит над Библейской долиной
с Кучук-Енишара.
Спор славян меж собой разрешен осетриной,
черешней с базара.
Актуальней намного не спор полинялый —
проворство менялы.
А спортивные парни, хозяева жизни,
горят на работе.
Побивают рекорды — мигни или свистни —
ударницы плоти.
Начиналась мечта о таком человеке
в Серебряном веке.
Я и сам представитель блестящей плеяды
аврального блуда.
На потухшем вулкане грохочут цикады,
ликуют, покуда
по всему побережью в процессе болтанки
худеют путанки.
* * *
Дерево печали, — коллективным
умопомраченьем опален,
кипарис казался мне квартирным
вором, лезущим на мой балкон.
Женщину мою к утру измуча
уголовной музыкой ночной,
над Святой горой стояла туча
сгустком тьмы, залегшей за горой.
И когда на птиц кивали травы,
на балкон второго этажа
о парижской ноте Окуджавы
весть явилась, тягостно кружа.
В струнах скорби не было металла,
и гнезду не дадено щита —
там о новой жизни хлопотала
ласточек небесная чета.
Я вгляделся в тружениц летучих,
гимназисток в них не опознав.
Молнией внутри крыластых тучек
полыхал неукротимый нрав.
Сладкую слезу мою с налету
размешав строительной слюной,
ласточка уносит эту ноту
в желтый рот младенца надо мной.
Суетились ласточки, мелькая
кипариса черного в тени.
И когда упала тьма другая
камнем, успокоились они.
Замирает враз дневная птица,
лишь ее зениц коснется тьма,
с чем бесповоротно согласиться
ей не надо заднего ума.
О парижской ноте в бухте Лисьей
не кричал дельфин, мечась во сне.
Но всю ночь на черном кипарисе
щелкал общерусский шансонье.
Полдень
Трава над головой, а голова в тумане
печали вековой.
Звенит во все концы трава Тмутаракани,
пчела над головой.
Нерасчленимый звон бесчисленных дыханий,
невыносимый зной.
Пропасть, уйти в кусты, на каперс напороться,
кузнечиком залечь,
отяжелев, и — в ночь. Откуда что берется?
Откуда эта речь?
Работает на дне цветущего болотца
бушующая печь.
Ни бабки на печи, ни шурина, ни кума,
не помню ничего
на медленном огне, — бездонная лакуна,
сгоревшее родство.
Откуда этот зной? Из ямы Аввакума,
из пламени его.
Ни храма на крови, ни сонного посада,
ни бунта на селе.
Анатолийский звон муссона и пассата
в звереющей пчеле,
татарская тоска, турецкая осада
твердыни на скале.
Элегия с посвящениями
Мне, спутнику дождя...
Д. Хвостов.
За победы Суворова получив италийского графа, —
сколько скорбных трудов,
сколько честного норова, — входит в море под городом Кафа
сочинитель Хвостов.
Ах, на чьей бы племяннице, подобрав по душе полководца,
поджениться... Увы!
Твой поход не помянется, хоть об Альпы успей поколоться,
пол-Европы урви.
Воеводы ли в пращурах недостало, чего ли другого,
сколько пота ни лей,
сколько строк ни приращивай, — до любителей русского слова
не донесть хрусталей.
Бесполезно, как водится, ждать признанья страды многолетней.
Да и что за дела?
Муза Росского воинства, побежденного в битве последней,
ты кого родила?
В пасти левиафановой не отыщется сада, ни дома,
вообще говоря,
ибо Дмитрий Иванович не закончил последнего тома
своего Словаря1.
Коль под Кафой бесстыжею загремели прижизненным адом
дискобар и кафе,
по холмам семикнижия удалимся, поистине рядом —
кто на Х, кто на Ф.
Обратиться к поэзии по причине желанья простого
вообще тяжело.
Но извлечь из депрессии будет прислан от графа Хвостова
Буало-Депрео.
Чтобы утром, в полпятого, строго следуя правилам косным,
в графоманских рядах
из аида косматого выдираться по каменным космам,
щекоча Карадаг.
Ночь
Фалек, IV в. до Р. Х.
В гривокаменных космах Карадага
кто-то вроде жука с меня размером,
в триумфальном венке, — какой бродяга
там экспериментирует с размером?
Это кто же там светится? Цикада?
Буцефалова вошь без Александра?
Фосфорический сад. На углях сада
дрыхнет старый кентавр с тавром “Массандра”.
На пожарище сада дым шашлычный,
в Македонии мрак, цари в отставке,
виноградарь утоп, хлебнув “Столичной”,
хлебороб отлетел на крыльях травки.
Победители пали, поле брани
под полынью лежит, в седых анналах,
и мерцает венцом морских скитаний
насекомая голь на голых скалах.
Лучше нет красоты, скажу по чести,
чем чесать с высоты, электросвечи
погасив, — гребешком чесать по шерсти
белопенный электорат овечий.
Закусив удила, на слове добром
загремел со скалы — почти калека
и участник войны — упиться чабром
и закончить дела стихом Фалека.