Вступительная статья, публикация и комментарии А. И. Рубашкина
Послесловие Юрия Кублановского
Предлагаемые читателям письма И. Эренбурга М. Кольцову интересны не столько тем, что затрагивают отношения двух достаточно известных и популярных писателей, сколько тем, что в них отразилась деятельность идеологических, то есть, по сути, партийных органов на международной арене в весьма специфической сфере писательских контактов 30-х годов, когда советской стороной — при поддержке прежде всего левых сил Запада — были организованы два Международных писательских конгресса: в Париже (21 — 25 июня 1935 года) и в Валенсии, Мадриде и Париже (4 — 17 июля 1937 года). На первом из них была создана Международная ассоциация писателей в защиту культуры и ее секретариат, в который от советской стороны вошли М. Кольцов и И. Эренбург. Последний позднее вспоминал: “Михаил Ефимович сказал мне: „Поскольку секретариат будет находиться в Париже, работать придется вам”. Ласково, но и насмешливо хмыкнув, он добавил: „Ругать будут тоже вас...””[1].
В 1935 году в Париже собрались писатели прокоммунистической и вообще левой ориентации из Франции, Германии, Испании, Скандинавских стран. Из СССР было 20 человек. В большой зал “Мютюалите”, вместивший как приглашенных деятелей культуры, так и парижскую публику, собрались люди разных воззрений, объединенные неприятием фашизма. Но все-таки движение с самого начала не было чисто общественным, что оттолкнуло от него ряд крупных художников. Приехали Генрих Манн и Андерсен-Нексе, но не было никого из выдающихся американских литераторов; не удалось привлечь Томаса Манна, Герберта Уэллса и Бернарда Шоу. Естественно, что членов советской делегации — и на первый и на второй конгресс — назначало Политбюро ЦК ВКП(б): на заседании 26 апреля 1935 года в присутствии И. Сталина было принято решение “О Международном съезде писателей в Париже” и определен персональный состав делегации ССП, в который позже были внесены некоторые изменения. (Так, М. Горький, утвержденный председателем делегации, не поехал, не было в Париже и М. Шолохова). Очевидно, по инициативе Эренбурга в последний момент послали в Париж Пастернака и Бабеля. Всем руководили два заместителя председателя — секретарь СП и работник ЦК А. Щербаков и “правдист” М. Кольцов, которому был посвящен отдельный пункт постановления Политбюро: “4. Предложить т. Кольцову выехать в начале мая в Париж для содействия в организации конгресса”[2].
Собственно, мысль о сплочении “прогрессивных сил” пришла к Эренбургу. Это он, сразу же после окончания Первого съезда советских писателей, обратился (13 сентября 1934 года) с письмом Сталину с предложением объединить передовых писателей на идеях “антифашистской борьбы” и “поддержки СССР”. Сталин с предложением согласился, видя в этом возможность усиления советского влияния на Западе. В связи с этим письмом Эренбурга даже пригласили приехать в ноябре в Москву, чтобы обсудить некоторые вопросы. Но убийство Кирова отменило встречу писателя с вождем, которая могла не кончиться добром.
К сожалению, мы не располагаем письмами Кольцова Эренбургу, однако недостаток информации может быть восполнен другими материалами: протоколами решений Политбюро, посланиями-отчетами М. Кольцова А. Щербакову, письмами Щербакова Кольцову и Эренбургу и т. д. Уже находясь в Париже и готовя конгресс, Кольцов 23 мая в письме Щербакову замечает весьма существенное для нашего сюжета: “С Эренбургом отношения пока сносные, хотя он время от времени пытается играть роль арбитра между Европой и Азией (мы). Он выразил недовольство составом делегации (почему без Пастернака, почему Караваева, почему Иванов)”[3]. У Эренбурга вряд ли были иллюзии по поводу официального отношения к Пастернаку, но на дворе был еще май 1935 года, а редактор “Известий” Бухарин еще не так давно защищал поэта на съезде в Москве. Поэтому Эренбург позволяет себе некоторую вольность и привлекает на съезд некоторых крупных писателей, хотя и не входящих в число “проверенных”. Но все нити конгресса в руках Кольцова. Он играет большую игру, что видно по следующему отрывку из уже цитированного письма Щербакову: “Приходится лишний раз поражаться проницательности И. В. (Сталина. — А. Р.), сразу предугадавшего и предостерегшего нас от узко франко-советского и чисто антигерманского характера, который может принять конгресс. Это предостережение верно втройне сейчас, когда ряд групп троцкиствующих интеллигентов напрягают все силы по распространению зловонных сплетен о „франко-советском милитаризме””.
Подготовка к конгрессу напоминает проведение сложной военной операции. Это понятно по памятке, которую (“только лично”) прилагает Кольцов к своему письму Щербакову, подчеркивая: “важна каждая деталь”. Кольцов определяет маршруты советских участников (разными группами), их “экипировку”, время прибытия в Париж (в разные дни), переправку материалов: “отправлять заблаговременно в дипбагаже через НКИД. С собой в дорогу никаких материалов не брать — возможны обыски, особенно в Германии”. Отдельно оговаривается способ связи: “б/телефон — вызывать меня из Москвы по номеру и в часы, какие укажу. Условные обозначения в разговорах: Горький — Анатолий, Барбюс — Андрей, Эренбург — Валентина”. Весьма прозрачна фраза из того же письма: “Внешне съезд устраивается на пожертвования писателей...”
Однако вряд ли подлинный источник финансирования оставался неизвестным: как писал недавно А. Ваксберг, “формально организаторами этого мероприятия были коммунист Луи Арагон и „сочувствующие” Жан Ришар Блок и Андре Мальро. Но невидимые миру дирижеры и спонсоры конгресса находились в Москве. Михаил Кольцов был не только идеологическим, но и финансовым агентом Кремля. Конечно, не от имени ЦК ВКП(б) и тем более не от НКВД, а от такой „нейтральной” организации, как Коминтерн, он передавал деньги устроителям конгресса”[4].
Эренбург чувствует себя неуютно рядом с некоторыми советскими делегатами, он здесь свой, постоянно живет в Париже. В дальнейших письмах — к Кольцову и особенно к Щербакову — ему приходится оправдывать свою поддержку Пастернака, убеждать в своей лояльности: руководствуется не пристрастиями, а интересами дела. 16 августа 1935 года Щербаков пишет Эренбургу: “До меня дошли сведения, что Вы еще раз высказали опасения о возможности Вашей плодотворной работы в организации. Со своей стороны я должен еще раз повторить то, о чем я Вам говорил уже в Париже, а именно — Ваша работа по подготовке конгресса была высоко полезна. Ваше активное участие в дальнейшей работе крайне необходимо. Мы сделаем все для того, чтобы обстановка для Вашей деятельности была нормальная, об этом я буду писать Арагону”[5]. Эренбурга давно считают в Париже “оком Москвы” (об этом вспоминает Ж. Сименон), но и в Москве, несмотря на все заверения Щербакова, у него уже нет прежней поддержки: Бухарин, друг его юности, хотя еще приглашается иногда на заседания Политбюро, давно уже не в прежней силе.
В декабре 1935 года в Париж приезжает группа советских поэтов во главе с А. Безыменским (И. Сельвинский, В. Луговской, С. Кирсанов). Руководитель группы докладывает письмом Щербакову, Ангарову и Суркову, а значит, и Кольцову, который находится в постоянном контакте с указанными деятелями: “Не могу развернуть информацию о „работе” Эренбурга. Я еще посмотрю и напишу подробно: рассказывать буду, кто и что о нем говорит. Но мое первое впечатление — вреднейшая деятельность Ильи двухдневного[6] в отношении поэзии советской и не менее вредная в отношении многих французских дел, в частности — к писателям-коммунистам. Это политический факт, а не следствие нелюбви к сему гению”[7]. Инициатива собирать об Эренбурге порочащие сведения вряд ли исходила лично от Безыменского.
Эренбург обо всем этом не знает. Но вот приходят сведения из Москвы о выступлении против него Л. Никулина, вот Эренбург узнает, что “Комсомольская правда” исказила его выступление на конгрессе, вот в “Правде” появились не совсем лестные высказывания о повести “Не переводя дыхания”. Просьба к Кольцову дать в “Правде” отрывок из нового произведения “Книга для взрослых”, обращение к Щербакову с просьбой помочь переизданию “Хулио Хуренито”, на которое Эренбург наивно надеется, наконец, информация о статьях в “Правде” против формализма в музыке, изобразительном искусстве, литературе — все это определяет настроения Эренбурга первых месяцев 1936 года. Потому он с надеждой воспринимает взвешенную статью Кольцова, который попытался придать дискуссии о формализме более спокойный характер. В разгар этой дискуссии Эренбург снова делает попытку объясниться со Щербаковым — в письме от 5 апреля 1936 года он оправдывается: “Дело не в том, нравится ли мне Пастернак, Бабель, Шолохов и др., а в том, что может легче и верней привлечь к нам западноевропейскую интеллигенцию. Во всех спорных вопросах я запрашивал либо т. Потемкина[8], либо кого-либо из полпредства. Помимо этого существуют указания Ваши, т. е. московского руководства”[9].
Заседания конгресса в Париже в большой степени шли по советскому сценарию. Из письма Щербакова секретарю ЦК ВКП(б) А. Андрееву видно, что даже в текст выступления А. Жида удалось внести поправки (через Эренбурга!). Это было в июне 1935 года. Но когда А. Жид побывал летом 1936 года у нас в гостях и вынес, мягко говоря, “противоречивые суждения” о советской стране, тому же Эренбургу не удалось уговорить французского писателя отказаться от публикации книги “Возвращение из СССР”.
По письмам Эренбурга (и Кольцову, и Щербакову) видно, сколь сложной была его работа с западной интеллигенцией. Еще труднее стало работать за рубежом в 1937 году, когда волна террора захлестнула “страну социализма”. Очевидно, высказанное Эренбургом в последнем из публикуемых писем желание отойти от работы продиктовано не только обстоятельствами, на которые писатель ссылается. Позади уже были и два московских политических процесса, и уничтожение верхушки Красной Армии. Да и в Испании Эренбург сталкивался с устранением инакомыслящих, в которых участвовали наши карательные органы. Об этом нельзя было ни писать, ни говорить.
В заключение немного о судьбе автора писем и адресата. Оба родились в Киеве и в раннем детстве покинули его. Впервые встретились в родном городе в 1919 году в кафе “ХЛАМ” (художники, литераторы, артисты, музыканты). В конце августа 1919-го город захватили деникинцы. Кольцов ушел с Красной Армией, а Эренбург, давно уже бывший большевик, остался под белой властью, писал антибольшевистские статьи в “Киевской жизни”. Потом он “в жизни много плутал”, а Кольцов шел прямым путем... В 1934 году они оказались рядом — знаменитый романист и первый журналист страны (“Слава его была заслуженной”, — скажет о Кольцове на склоне лет Эренбург). В дни писательского съезда оба выступали, встречали и провожали иностранных гостей. В годы Гражданской войны в Испании писатели представляли свои газеты (“Правду” и “Известия”). О деятельности там Кольцова (Каркова) рассказал Э. Хемингуэй в романе “По ком звонит колокол”. Эти страницы были, в частности, одной из причин долгого запрета на издание перевода романа в нашей стране.
В марте 1938 года оба писателя побывали в Октябрьском зале Дома союзов, где шел очередной политический процесс — над Бухариным и другими бывшими видными деятелями партии. Оба работали под руководством Бухарина, когда тот был главным редактором — сначала “Правды”, затем “Известий”. Теперь Кольцов на страницах “Правды” разоблачал “врага народа”, “помесь свиньи с лисицей” Бухарина. Эренбургу дозволили промолчать.
В последний раз Кольцов и Эренбург увиделись в апреле 1938 года. Корреспондент “Известий” возвращался в Испанию. Член редколлегии “Правды” за оставшиеся несколько месяцев до ареста завершит первую часть “Испанского дневника” и напечатает его в “Роман-газете”, будет избран депутатом Верховного Совета РСФСР, выполнит задание Политбюро, в сентябре отправится в Прагу, которой угрожало фашистское нашествие. Через два месяца его имя надолго перестанет упоминаться — так же, как и его книги. У Эренбурга окажутся впереди еще тридцать лет бурной жизни, удары судьбы и широчайшая известность, особенно в годы войны.
Оба похоронены в Москве — М. Кольцов тайно, в общей могиле на Донском кладбище — после расстрела 2 февраля 1940 года, И. Эренбург, после проработок и схваток с цензурой уже в либеральное хрущевское время, — с почетом на престижном Ново-Девичьем кладбище 4 сентября 1967-го...
Письма печатаются по автографу: РГАЛИ, ф. 12, оп. 2, ед. хр. 668.
1
17 января <1935>.
Дорогой Михаил Ефимович,
В. А. сообщила мне по телефону, что Вы спрашиваете о местных писательских делах. Не сразу ответил Вам: ждал оказии. Не ответил и С. С. — по той же причине (так что прошу Вас о содержании письма поставить в известность А. И.).
Барбюс объявил здесь, что он окончательно признан. Это он сказал Муссинаку и Бехеру. Сам он сидит на юге, а всем распоряжается его секретарь, известный Вам Удиану. Сей последний ведет себя диктаторски. Собрав кой-кого, он объявил, что утверждена “Международная лига писателей” и ее секретариат: Барбюс, он, Удиану, Муссинак, Фридман, Бехер. Причем все это от имени Москвы.
Барбюс составил манифест в строго амстердамском стиле, который он сначала разослал во все страны, а потом уже начал спрашивать: вполне ли хорош.
Самое грустное, что благодаря Удиану пошли толки, что деньги московские. Он хвастал: снимаем роскошную квартиру, достали много денег, будет журнал — до 5000 фр. в месяц сотрудникам и т. д. Мне он заявил: “Писателей надо заинтересовать материально”. Если считать его за писателя, это, может быть, и верно. Но так можно получить картину нам знакомую: Терезу от Испании, Удиану и Вову Певзнера от Франции и пр.
Разговоры о деньгах и манифесте пошли далеко и много заранее испортили. Я думаю, что Барбюс после рассылки своего неудачного манифеста должен теперь, хотя бы на первое время, скрыться, чтобы не приняли возможную новую организацию за его проект.
Местные немцы, Жид, Мальро и Блок всецело согласны со мной. Муссинак явно выжидает событий. Вчера я их видел (Удиану, Муссинака и Бехера) и сказал, что, по моим сведениям, еще ничего не решено. Муссинак обрадовался, а Удиану обозлился. Потом я узнал, что сей бравый представитель французских бель-летров в ближайшие дни отбывает в Москву. Вообще делает все он: это официальный зам-Барбюс, который сам ничего не делает. О том, на что способен Удиану, можете судить по “Монду”, в этом французском журнале нет ни одного французского писателя. Полное запустение. Не способны даже на работу метранпажа. Деньги спасти журнал не могут. Кто им только не давал.
Надо ли говорить о том, что все это делается именем того, с кем Барбюс в свое время беседовал.
Не будь описанной истории, положение можно было бы рассматривать как благоприятное. Мальро горит. Блок пылает. Геено и Дюртен следуют. Жид поддается. Может прийти такой человек, как Жироду, не говоря уже о Мартен дю Гаре. В Англии обеспечен Хекслей. Мыслимо — Честертон и Шоу. Томас Манн тоже сдался. В Чехословакии — Чапек. Но, конечно, все это отпадает, если организация будет удиановская. В Амстердам этих дядь не загнать.
Очень прошу Вас срочно написать мне, как обстоят дела с этим. Меня спрашивают Мальро, Блок и пр.
Если правда, что узаконен Барбюс, — надо сказать, чтобы не было недоразумений. Найдите способ сообщить мне обо всем возможно скорее и подтвердите (через Мильман) получение этого письма.
Сердечно Ваш
И. Эр.
После проведения Амстердамского антивоенного конгресса (1932) и особенно после встреч со Сталиным и выпуска панегирической книги о нем (“Сталин. Человек, через которого раскрывается новый мир”, 1935) Анри Барбюс решил, что сможет самостоятельно возглавить новое писательское антифашистское движение без предварительных консультаций с Москвой. Как видим, в Москве к его инициативе отнеслись резко отрицательно: открытая просоветская позиция Барбюса могла свести число участников конгресса к писателям, давно и открыто симпатизирующим коммунистам; в связи с этим Эренбург называет испанскую писательницу Марию Тересу Леон и выехавшего в начале 20-х годов из Петербурга в Париж левого французского писателя Владимира Певзнера (Познера).
Деятельность Эренбурга по нейтрализации инициативы Барбюса оказалась удачной: Муссинак и Бехер поддержали конгресс и избранную на нем Ассоциацию писателей, в которую вошел и сам Барбюс; неудачей можно считать отказ от участия в конгрессе Бернарда Шоу и Томаса Манна.
В письме также упоминаются В. А. Мильман (В. А.) — сотрудница “Вечерней Москвы”, с 1932 года — секретарь Эренбурга; А. И. — возможно, А. И. Стецкий, ответственный работник ЦК. Английский писатель О. Хаксли назван в письме Хекслеем.
2
[Телеграмма]
1935, 23 февраля.
Мильман сообщила, что предполагаете напечатать отрывок романа. Благодарю дружеское внимание. Очень прошу согласовать печатание отрывка с Николаем Ивановичем. Сердечный привет. Эренбург.
Речь идет о романе “Не переводя дыхания”. Публикация отрывка в “Правде” не состоялась. 19 марта отрывок из романа дала “Вечерняя Москва”. Николай Иванович — Бухарин, в ту пору редактор “Известий”.
3
9 августа <1935>.
Дорогой Михаил Ефимович.
Мальро вернулся уже в Париж, на несколько дней приезжал Блок, и, воспользовавшись этим, мы устроили собрание секретариата. Одобрили устав — посылаю. Решили обратиться к секциям национальным с письмами. Посылаю.
Касательно списка советских членов организации. Достаточно, если мы дадим сто имен, чтобы соблюсти пропорцию.
Решено обратиться к членам президиума и предложить подписать протест против нападения фашистов на болгарского делегата.
Решено для пополнения средств и пропаганды с октября устроить ряд докладов во французской провинции, в Бельгии и Швейцарии.
Решено к 70-летию Ромен Роллана устроить вечер и выпустить книгу, посвященную Ромен Роллану. Необходимы статьи Горького и другие, о сборнике сообщу дополнительно.
Все более или менее бодры. Сняли помещение. Денег нет. Вот, кажется, и все новости.
Жид собирается в середине сентября в Союз. Я еду примерно в то же время и, может быть, поеду с ним, чтобы доставить его в сохранности до Белорусского вокзала.
По дороге хочу остановиться на день в Праге, чтобы ликвидировать отсутствие чехов, и в Варшаве — попытаюсь поговорить еще раз с Тувимом и др. о положении.
Завтра я еду до конца месяца в Бретань. Адрес мой прежний: письма мне будут аккуратно пересылать.
Привет Марии.
Ваш И. Эренбург.
Датируется, в частности, по предстоящему юбилею Роллана (1936) и состоявшейся поездке Эренбурга осенью в Прагу и Варшаву, а затем в Москву. Мария — Мария Остен (Гросхенер), писательница, близкий друг Кольцова. Вскоре после его ареста (12 декабря 1938 года) она также была репрессирована. Тувим Ю. — польский поэт, друг Эренбурга.
4
Париж, 25 декабря <1935>.
Дорогой Михаил Ефимович,
только что вернулся в Париж и спешу сообщить Вам о результате поездки. В Чехословакии удалось все наладить. Чапек согласился войти в Президиум организации. Гора — секретарь. В Словакии войдет весь союз писателей. Там будет вскоре съезд писателей. В Польше тоже удалось кое-что сделать. Левые писатели готовят конференцию. Они опубликовали о своем присоединении к парижской конференции. Удастся присоединить бывших левых пилсудчиков, во всяком случае Витлина. Здесь в Париже все обстоит плохо. Денег у них нет, и организация прозябает. Все разговоры о том, что надо сделать то или это, разбиваются о материальные препятствия. С другой стороны, по-прежнему никто всем этим не занимается. Повторю: если не предпринять в самое ближайшее время энергичных шагов, все это предприятие пойдет насмарку, но и тогда для нас пристойнее сказать об этом нашим ближайшим друзьям.
Спасибо за содействие, которое Вы оказали Але Савич, и сердечный привет.
Ваш И. Эренбург.
Парижская конференция — речь идет о Международном конгрессе писателей в защиту культуры (Париж, июнь 1935 года), в подготовке которого, как это видно по письмам, Эренбург и Кольцов принимали деятельное участие. Чапек К. и Гора Й. — чешские писатели, Витлин Ю. — польский писатель и переводчик. Савич А. Я. — жена писателя О. Г. Савича, друга Эренбурга, который хлопотал через Кольцова и Щербакова о выдаче ей загранпаспорта.
5
26 февраля <1936>.
Дорогой Михаил Ефимович,
письмо Ваше получил. А. М. наконец-то окончательно решил вопрос о поездке, едет 28-го через Вену.
Денег А. П. не получила. Выясните это дело: народ ропщет.
Как Вы знаете, вечер Роллана прошел очень удачно. Удалось расплатиться с частью долгов. На 10 марта назначен большой диспут о социалистическом реализме. А. М. должен быть к этому сроку здесь, не то получится скандал.
Жид укатил в Москву. Вот все новости.
Сердечно Ваш
И. Эренбург.
А. М. — очевидно, Андре Мальро, побывавший в марте в Союзе и встречавшийся в Тессели (Крым) с М. Горьким и Кольцовым.
Речь идет о семидесятилетии Р. Роллана (29 января 1936 года).
6
24 марта <1936>.
Дорогой Михаил Ефимович,
обращаюсь к Вам на сей раз как к “правдисту”: мне хотелось бы, чтобы отрывки из моей новой книги были напечатаны в “Правде”. Я посылаю Вам четыре небольших отрывка — на Ваш выбор, может, сможете пустить два. Я выбрал все то, что при малом размере может вынести фрагментарность.
Хотел Вам просто послать рукопись всей книги, но у меня только один экземпляр, над которым я еще работаю (рукопись, которую я послал прежде в Москву, была черновой, вся переписана мной и многое совершенно изменено). “Книга для взрослых” — частично мемуары, частично роман. Может быть, поэтому я отношусь к ее судьбе особенно нервно.
“Правда”, как Вы сами знаете, великая вещь. Притом я рад буду воспользоваться этой возможностью, чтобы появиться на страницах оного органа. Конечно, я посылаю отрывки из книги только Вам, то есть ни в “Известия”, ни в другую газету я ни этих, ни других отрывков из книги не даю.
Очень обяжете, если напишете мне, можете ли Вы их пустить в “Правде”. Когда роман будет закончен, пошлю одновременно с “Знаменем” (он должен пойти там) рукопись и Вам, и если у Вас будет свободная минута, напишите Ваше мнение.
О прочих делах пишу Вам сегодня же с оказией.
Сердечно Ваш
И. Эренбург.
Речь идет об отрывках из “Книги для взрослых”, первого наброска будущих мемуаров. Публикация в “Правде” не состоялась.
7
5 апреля <1936>.
Дорогой Михаил Ефимович,
завтра я еду для “Известий” на две недели в Испанию и хочу перед отъездом написать Вам о писательских делах. Мальро вернулся в хорошей форме и взялся за работу. Я не очень-то верю в мероприятие с энциклопедией — боюсь, что трудно будет преодолеть марксистофобию англичан и двух третей наших французов. Но посмотрим, как развернется дело.
Пленум хотят созвать в июне в Лондоне, посвятить его культурному наследству и частично энциклопедии.
С Арагоном Мальро договорился. Арагон взял на себя французские дела, Мальро — пленум и пр.
Немцы ропщут, что им оказывают мало внимания. 10 мая проектируется митинг — годовщина аутодафе — с французами, Томасом Манном и, возможно, Ренном.
Геено продолжает метаться. Я его уговариваю съездить к нам летом, это, бесспорно, на него хорошо подействует. Он сейчас довольно значительная фигура. Шамсон слегка “подозрителен” по крайнему пацифизму. Журнал “Европа” очищен от троцкистов. Теперь его редактировать будет Кассу. Предполагаем в мае устроить в Париже писательский митинг. “Народный фронт” — французы и испанцы.
Я вернусь из Испании 20-го и тогда напишу об испанских делах.
Напишите, чью поездку в Союз Вы считаете желательной. Жид возвращается из Сенегала 10 апреля.
Наша дискуссия здесь слегка помешала работе. Люрса и др. очень волновались. Хорошо будет, если в “Журналь де Моску” в дипломатической форме будет дано объяснение, эквивалентное Вашей статье, но рассчитанное на иностранцев.
Я послал Вам отрывки из моей новой книги. Буду очень рад, если они появятся в “Правде”. Что с Алей Савич?
Сердечно Ваш
И. Эренбург.
Письмо посвящено деятельности Ассоциации писателей, созданной на Парижском конгрессе писателей. Эренбург вместе с Кольцовым вошел в секретариат этой организации. В мемуарах Эренбурга приведены слова Кольцова: “Поскольку секретариат будет находиться в Париже, работать придется вам... Ругать будут тоже вас”. Аутодафе — здесь: первое публичное сжигание книг гитлеровцами в Берлине (1933).
Эренбург имеет в виду статью Кольцова в “Правде” (“Обманчивая легкость”, 30 марта) и жесткую критику формализма в других статьях газеты (против Д. Шостаковича и других). Кольцов упрекает “не в меру усердных барабанщиков” в том, что их нападки не способствуют настоящей дискуссии.
8
9 мая <1936>.
Дорогой Михаил Ефимович,
пленум — не ранее 15 июня. В Лондоне или в Париже. Как только выяснится дата, сообщу по телефону: “Премьера фильма”. Видел Жида после приезда из Сенегала. Бодр. Сказал, что едет твердо 15 июня. Свита странная. Мальро много работает. Выступал на предвыборном собрании и т. д.
В Испании писатели здорово митингуют. Жаль, что в “Правде” не пошла глава из романа, может быть, пойдет статейка о романе хотя бы — чувствую, что меня обвинят в различных модных грехах. Ваша статья о литературной дискуссии очень хороша. Пришла вовремя. Здесь литературная братия была смущена всем, теперь позабылось.
Сердечно Ваш
И. Эренбург.
Письмо отражает тот особый интерес, который в Москве проявляли к А. Жиду в расчете на его поддержку СССР. Эренбург участвовал в организации его поездки, уточнял дату и т. д. В Москве Жида “опекал” Кольцов, председатель инокомиссии Союза писателей. Он же не допустил его встречи с Бухариным. Когда в конце года нашим властям стало ясно, что подготавливаемая им книга (“Возвращение из СССР”) носит нелицеприятный для них характер, делались попытки предотвратить выход книги. В частности, с такой просьбой к А. Жиду обращался Эренбург, разумеется, выполняя указание из Москвы.
О статье Кольцова см. примеч. к письму № 7.
9
23 мая <1936>.
Дорогой Михаил Ефимович,
в ближайшие дни буду в Праге, где надеюсь застать письмецо от Вас. 30-го мая мой адрес: Bratislava, Hotel Carlton.
Сердечно Ваш
И. Эренбург.
P. S. Только что прочитал страницу “Правды” с отзывами читателей. Отзывы касательно моих книг подобраны более чем тенденциозно. Если это позиция редакции, то лучше бы ее высказать от первого лица. Отсюда мне непонятно, зачем все это делается. Работе здесь, во всяком случае, это не способствует.
Думаю, что это и Ваше мнение (о трудностях работы здесь и пр.).
И. Э.
Упоминается подборка отзывов в “Правде” от 18 мая с упреками читателей в недостаточном психологизме героев произведений писателя.
10
9 июня <1936>.
Дорогой Михаил Ефимович, пишу Вам кратко. Через несколько дней получите обстоятельное письмо (кажется, 15).
Я был в Тр<енчанских> Теплицах на съезде словацких писателей. Съезд прошел хорошо, дискуссии были интересные. Присутствовали представители всех политических направлений, включая крайне правые. Резолюция была принята единогласно. Единогласно постановили вступить в Международную ассоциацию защиты культуры и приветствовать Союз писателей. Когда были прочитаны две телеграммы, один из правых писателей предложил послать третью, “чтобы уравновесить политический эффект”. Его спросили: “Куда?” Он не смог ответить. Тогда конгресс разразился хохотом, и дальнейших прений не было.
Все, о чем Вы мне писали в Прагу, улажено. Я не знаю, должен ли я ехать в Лондон. Если это необходимо, сообщите. Пока не предпринимаю в этом отношении никаких шагов.
Сердечно Ваш
И. Эренбург.
11
26 июня <1936>.
Дорогой Михаил Ефимович,
только что приехал из Лондона и в дополнение к предыдущему письму хочу написать Вам следующее: пленум был отвратительно приготовлен. Эллис думала об одном: о приеме у нее с фраками и пр. Собственно, для этого приема было сделано все — т. е. поэтому “английская секция” и протестовала против того, чтобы отложить пленум. У нас в Англии нет базы. Я разговаривал с товарищами из полпредства. Они советовали опереться на Честертоншу (та, что была в Москве), но не думаю, чтобы это было исходом. Хекслей и Форстер не хотят ничего делать, имя дают, но не больше. Это объясняется политическим положением в Англии, и здесь ничего не поделаешь. С другой стороны — они чистоплюи, т. е. отказываются состоять в организации, если в нее войдут журналисты или писатели нечистые, т. е. те, у которых дурной стиль и высокие тиражи. Мне очень трудно наладить что-либо в Англии, так как я из всех стран Европы наименее известен в Англии и т. к. я не знаю английского языка.
Все же я со многими людьми беседовал и пришел к выводу, что, в отличие от других стран, в Англии нам надо опереться почти исключительно на литературную молодежь и на полуписателей-полужурналистов.
Все надо начинать сызнова. Выступление Уэллса провело демаркационную линию и дало возможность объединить всех, которые действительно хотят с нами работать. Ребеку Вест в итоге мы усмирили, причем я даже наговорил ей публично комплиментов, но полагаться на нее не следует. Выходка Уэллса была строго продуманной, и, по-моему, она связана с вопросом о Пен-клубе.
Я вышлю Вам через два дня обыкновенной почтой то, что называется “отчетами”. Это безграмотные стенограммы английских речей и короткие, искажающие резюме французских. Например, от моей — остались объедки. Речь Уэллса сознательно смягчена. Стенографисток выставила Эллис.
Мы решили пленум осенью не созывать. Писатели не любят выступать без публики. Поэтому из французов не приехали ни Шансон, ни Кассу, ни Низан (обещали, но не приехали). Съезд назначили, согласно Вашим пожеланиям, в феврале. Надеюсь, что в Мадриде возражений не будет. Там мы будем в дружеской обстановке.
Касательно отдельных стран. Очень хорошо все с испанцами. Я с ними наметил такую программу. В конце октября они устраивают конференцию испанских писателей “для подготовки к съезду”. Из теоретических проблем — вопрос о роли писателя в революции и проблеме национальных культур (каталонская и пр.). Мы их объединяем с португальцами, кстати. Из практических — создание государственного издательства, связь с рабочими клубами, организация домов отдыха для писателей, библиотеки и пр.
Хорошо все с чехами. Там наконец создана настоящая организация.
Ничего серьезного нет в Скандинавии (за исключением Исландии). Как прежде, разрыв между левобуржуазными и пролетарскими писателями.
Бенда сильно полевел. Мальро нервничал из-за неудачи с Уэллсом, но в конце отошел. Хорошо выступали Реглер и Толлер. Предложение о библиотеке Ассоциации очень понравилось всем. Этим мы привлечем к себе все малые народы. В энциклопедию лично я не очень-то верю.
Перед отъездом я встречался со свитой Жида и убедился, что Ш. настроен довольно зловредно.
Вероятно, до середины июля я буду в Париже. Если что нужно, сообщите.
Сердечно Ваш
И. Эренбург.
В Москву поехал англичанин Спендер, которого я направил к Вам. Виноградов говорит, что он полезен.
В мемуарах Эренбурга о позиции Уэллса, фактически отказавшегося поддержать движение, сказано: “Уэллс... вылил на нас ушат холодной воды: трезво разъяснил, что мы не Дидро и не Вольтеры, что у нас нет денег и что мы вообще живем утопиями”. Однако упоминание Пен-клуба позволяет считать позицию Уэллса политической. Усилившиеся в СССР проработки художников, композиторов, писателей, обвинения в формализме и проч. не могли прийтись по душе многим западным интеллигентам.
12
16 июля <1937>.
Тов. М. Кольцову — председателю
советской делегации на конгрессе писателей.
Дорогой Михаил Ефимович,
Вы мне сообщили, что хотите снова выдвинуть меня в секретари Ассоциации писателей. Я прошу Вас вычеркнуть мое имя из списка и освободить меня от данной работы.
Как Вы знаете, я работал в Ассоциации со времени ее возникновения, никогда не уклоняясь ни от каких обязанностей. Когда приехала советская делегация на первый Конгресс, один из ее руководителей, Киршон, неоднократно и отнюдь не в товарищеской форме отстранял меня от каких-либо обсуждений поведения как советской делегации, так и Конгресса. Я отнес это к свойствам указанного делегата и воздержался от каких-либо выводов.
Теперь во время Конгресса я столкнулся с однородным отношением ко мне. Если я иногда что-либо знал о составе Конгресса, о порядке дня, о выступлениях делегатов, то исключительно от Вас в порядке частной информации. Укажу хотя бы, что порядок дня парижских заседаний, выступление того или иного товарища обсуждалось без меня, хотя официально считаюсь одним из двух секретарей советской секции. Я не был согласен с планом парижских заседаний. Я не был согласен с поведением советской делегации в Испании, которая, на мой взгляд, должна была, с одной стороны, воздержаться от всего того, что ставило ее в привилегированное положение по отношению к другим делегатам, с другой — показать иностранцам пример товарищеской спайки, а не деления советских делегатов по рангам. Я не мог высказать своего мнения, так как никто меня о нем не спрашивал и мои функции сводились к функции переводчика. При подобном отношении ко мне — справедливом или несправедливом — я считаю излишним выбирать меня в секретари Ассоциации, тем паче, что отношение советской делегации ставит меня в затруднительное положение перед нашими иностранными товарищами. Я думаю, что представитель советских писателей на Международном секретариате должен быть облачен большим доверием своих товарищей.
Как Вы знаете, я очень занят испанской работой; помимо этого я хочу сейчас писать книгу и, полагаю, смогу с большим усилием приложить свои силы для успеха нашего общего дела, чем пребывая декоративным персонажем в секретариате.
Если Вы не сочтете возможным разрешить вопрос на месте, прошу Вас, во всяком случае, не вводить меня в секретариат, а я со своей стороны обращусь к руководящим товарищам с просьбой освободить меня от указанной работы.
Считаю необходимым указать, что лично с Вашей стороны я встречал неизменно товарищеское отношение, которое глубоко ценю.
С приветом
Илья Эренбург.
Помимо причин, указанных в письме, были и другие, умерившие общественный пыл Эренбурга. На дворе стоял 1937 год, и посылать “прогрессивных писателей” в Москву или убеждать их, что там ничего не происходит, было невыносимо (уже арестовали его друга Бухарина, да и многих других). Кольцов продолжал свою общественную деятельность. В ноябре он вернулся на родину, в “Правду”. Упорно работал над лучшей своей книгой — “Испанским дневником”, который вышел весной 1938 года в “Новом мире” и в “Роман-газете”. Собирался его завершить. В июне стал депутатом Верховного совета РСФСР... А в декабре был арестован. 2 февраля 1940 года — дата его гибели.
От этих писем веет затхлостью отошедшего времени, хотя и адресат и корреспондент были, очевидно, убеждены, что коммунизм — это теперь уже навсегда. Кольцов заработал чекистскую пулю через несколько лет, Эренбург дожил до “оттепели” (как он сам эмблематично определил послесталинские поблажки), но под конец жизни все-таки получил “строгача” от гонителя христиан и авангардистов Хрущева — именно за авангардистский душок.
...Считай, пацаном я бежал тогда из Рыбинска в столицу “поддержать” опального мэтра. Попыхивая трубкой, Эренбург поинтересовался: “Кого читаю?” — “Алена Роб-Грийе, Натали Саррот и Мишеля Бютора”. Старец пришел в восхищение, зачмокал трубкой, чуть не прослезился. А я тогда усиленно штудировал “Иностранку”, где этих “представителей новой волны” немножко печатали, заманивая в СССР, чтобы смазать скандал с “Живаго” и партийные истерики по поводу модернизма. Эренбург, несмотря на опалу, был одной из действенных добровольных наживок, так что его миссия не претерпела во времени существенных изменений.
Коммунизм — в пространстве эпохи — держался не только внутренней силой, но и опирался на воздушную подушку мирового общественного сочувствия. Оно подпитывалось как интеллектуальной фрондой и действительными язвами цивилизации, так и активно формировалось агентами влияния, среди которых Эренбург, адаптированный в культурной среде Европы, — из звезд первой величины.
...Однажды в парижском кафе около Тюильри, известном превосходными деревенскими винами и ветчинами, старый эмигрант познакомил меня с хозяйкой, еще помнившей Эренбурга. “Вот за этим столиком, — сообщил он мне, — Эренбург завербовал Элюара”.
Даже если это было преувеличение — то из того рода преувеличений, что по сути достовернее многих перепроверенных фактов.
Юрий КУБЛАНОВСКИЙ.
Вступительная статья, публикация и комментарии А. И. РУБАШКИНА.
[1] Эренбург И. Люди, годы, жизнь. Кн. четвертая и пятая. М., 1990, стр. 61.
[2] РЦХИДНИ (быв. ИМЭЛ), ф. 17, оп. 3, ед. хр. 962.
[3] РЦХИДНИ, ф. 88, оп. 1, ед. хр. 562.
[4] Ваксберг А. “...Барбюс стал жертвой преступления?”. — “Литературная газета”, 1993, 8 декабря.
[5] РЦХИДНИ, ф. 88, оп. 1, ед. хр. 508.
[6] Илья двухдневный — намек на роман И. Эренбурга “День второй”.
[7] РЦХИДНИ, ф. 88, оп.1, ед. хр. 514.
[8] Потемкин В. П. (1874 — 1946) — в те годы посол СССР во Франции.
[9] РЦХИДНИ, ф. 88, оп. 1, ед. хр. 575.